— Вам может представиться возможность отыграть партию, — сказал генерал уже весело. — При случае заглядывайте в Главный военный суд. Расстаюсь с вами с крайним сожалением.
Из вагона они вышли чуть ли не под руку. Милкова встречали представители военной прокуратуры, жандармы и целый наряд полиции.
Михайлов незаметно отстал, бросился в свой вагон, забрал чемодан и вышел на привокзальную площадь. Перевел дух. Узнал или не узнал? Или решил проследить, за чем пожаловал? Скорее всего, забыл. Но если станет перебирать все в памяти да рыться в делах, то, пожалуй, может и припомнить…
Мысли были беспокойные. Ощущение дерзкой удачи как-то прошло. Да, дорога оживленная. Здесь можно встретить многих своих прежних знакомых, с кем не хотелось бы встречаться. Не лучше ли было бы податься на Северный фронт? На Кавказском фронте — генерал Юденич. На Румынском — генерал-адъютант Щербачев. На Юго-Западном Иванова сменил, кажется, генерал-адъютант Брусилов… Нет, сейчас нужно быть здесь, на Западном фронте. Позиционная война, застой больше изматывают солдат, чем наступление. Более удачной обстановки, чем здесь, для планомерной работы трудно сыскать.
Откуда ему было знать, что именно Западному фронту в планах штаба верховного главнокомандующего отводится решающая роль и что тут, на Западном фронте, идет деятельная подготовка к наступлению, которое назначено на пятнадцатое июня.
Он без труда нашел здание, где размещался Комитет Всероссийского земского союза при Десятой армии. Сразу же направился в хозяйственный отдел. Плечистый человек в артиллерийской кожаной «шведке» сидел за большим столом, склонив над бумагами крупную голову с залысинами. Михайлов нарочито громко стукнул каблуками сапог, приложил руку к надвинутой на глаза фуражке и произнес с придыханием:
— Честь имею представиться — Михайлов. По делам комитета от московского промышленника Чернцова. Не вы ли будете Любимов? Теза!
Человек вздрогнул. Поднял голову. Потом медленно поднялся. Протер глаза.
— Черт! Сплю или взаправду? Арсений!.. Да вы ли это, Арсений?! Жив… Так вы же там…
— Жив, Исидор Евстигнеевич, жив. И не только жив, а приехал работать. Привет вам от Павла Степановича.
— Ну, сегодня я вас никуда не отпущу!
— Вот рекомендательное письмо от капиталиста Чернцова.
— Так это ж здорово! Кем хотите в комитет? Нужен военный статистик.
— Отлично. Кто есть из большевиков?
— Самая колоритная фигура — Мясников. Еще — Кривошеин, Могилевский, Фомин.
— Сведите меня с ними. Если возможно — сегодня же. Будет инициативная группа — оформим и партийный центр. С типографиями связаны?
— Слабо.
— Придется связаться. Агитационной литературы потребуется горы. Я вот кое-что привез в чемодане. Есть несколько последних статей Ильича. Содержание доклада Ленина «Война и задачи партии» мне подробно пересказали в Питере и в Москве. Какая обстановка на фронте?
— Поговаривают о наступлении.
Фрунзе оживился.
— Проверяли?
— Это очень сложно. Ведь все хранится в величайшей тайне. Но, как известно, писаря любят хвастать причастностью к большим тайнам.
— Одно ясно: терять времени нельзя. Я должен во что бы то ни стало попасть в действующую армию. Кем угодно: рядовым, офицером, вольноопределяющимся. Есть такая возможность?
— Я постараюсь, — сказал Любимов. — Тут, в Ивенце, стоит Пятьдесят седьмая артиллерийская бригада. У меня есть там кое-какие связи. Паспорт у вас «железный»?
— Пока нет. Но Батурин должен выслать «железный». Итак: инициативная группа, типография, фронт. Совещание инициативной группы откладывать не следует. Если люди проверенные и вы на них полагаетесь, то не плохо бы провести совещание сегодня.
— Сегодня?! К чему такая спешка? Вы с дороги… устали.
Фрунзе рассердился.
— Сегодня же мы соберем инициативную группу! Или вы думаете, я приехал сюда играть в бирюльки? Завтра меня, может быть, арестуют и опять отправят на каторгу. Столько времени жить в прифронтовой полосе — и без организации! Да как вам не стыдно, товарищи! Боитесь высунуться из своей земской норки. Связаны вы с рабочими, с белорусским селом?
Любимов молчал. Не обижался. Он снова почувствовал, что рядом Арсений с его удивительной способностью все наэлектризовывать вокруг, сразу же ориентироваться в незнакомой обстановке, выбирать из массы явлений самое существенное. Еще идут по следам беглого ссыльного жандармы, у него нет настоящего паспорта, а он, только что сойдя с поезда, торопится включиться самым активным образом в ход событий.
Как и ожидал Любимов, Арсений не стал задерживаться в Земском союзе. Познакомившись с Мясниковым и другими коммунистами и организационно оформив инициативную группу по созданию единого партийного центра для всего Западного фронта, Минска и прифронтовой полосы, он с ненадежными документами и состряпанной Любимовым рекомендацией отправился в Ивенец, в Пятьдесят седьмую артбригаду. Здесь его без особой волокиты зачислили охотником на правах вольноопределяющегося первого разряда, поставили на все виды довольствия.
В гимнастерке и фуражке с кокардой он стал неотличим от тысяч других людей войны. Номера помещались в палатках, офицеры — в халупах. На офицерах — кожаные шведские куртки. Спят офицеры в спальных мешках, солдаты подстилают валежник или еловые ветки.
Фельдфебель Гриценко долго не мог сообразить, куда «приткнуть» вольноопределяющегося. Охотников хватает, куда только их девать? Болтаются без дела. Выручил сам вольноопределяющийся. Он сказал:
— В военные мастерские. Я ведь к тому же — слесарь и столяр.
Фельдфебель обрадовался:
— С богом! К ефрейтору Оглезневу. Признаться, не до вас, вольных, сейчас. Запарка.
— А что?
— Да ничего. Сами увидите, чего.
Военные мастерские размещались в нескольких сараях неподалеку от полигона. Ефрейтор Оглезнев, угрюмый рыжий детина, встретил новичка сухо.
— Спим тут же, в сарае, ваше интеллигентское благородие, не знаю, как величать, — только и сказал он. И принялся орудовать напильником. Михайлов не стал расспрашивать, чем занять себя. Взял проржавленное ведро, вынес из сарая и поддел ногой. На шум выбежал Оглезнев. Он был изумлен.
— Ты что, сдурел? Табельное имущество.
Михайлов, явно подлаживаясь под ефрейтора, сердито засопел, взял лист белой жести, ножницы, молоток — и минут через двадцать подтолкнул к ногам Оглезнева новенькое ведро.
Ефрейтор ударил себя кулаком по лбу.
— Да ты никак из нашенских, дядя! Да тебе же цены нет, служба. У нас все ведра ни к черту не годятся. А котелки, к примеру, можешь?
Михайлов опять молча взял кусок жести и сделал котелок.
— Да ты что, немой? Заговори, сделай божецкую милость.
Но Михайлов упорно молчал.
— Ага, — догадался ефрейтор, — ты, наверное, дядя, сливовую пьешь? Я тут припрятал глечик. Мастерового человека сразу видно. Ну и тумак же я! А как в вольные попал?
— У меня кум генеральского звания — ради смеха выдернул мне ногу, вот я и шкандыляю.
— Да уж не один ли у нас с тобой кум? Мой, сволочь, тоже любит руку прикладывать за дело и без дела. Откуда сам-то?
— Из столицы.
— Ого! У вас там все острые на язык, не то что мы, михрютки. Поди, и сицилистов встречал?
— Всяко бывало. Ты мне, Федор Антипыч, про войну лучше расскажи.
— А что про нее, холеру, рассказывать? В зубах навязла. Второй год топчемся на месте, да теперь вроде бы начинаем подтягиваться помаленьку. Судя по всему, на Вильно пойдем.
— С чего взял?
— Да солдаты промеж себя поговаривают. Известное дело: шила в мешке не утаишь. Еще начальник бригады не знает, а солдаты знают. Очень все спешно сейчас. Еще никогда так не гоняли. Ну а про войну — наука нехитрая. На войне самое важное — уцелеть. В том смысле, ежели на тебя снаряды и бомбы сыплются. Скажем, шрапнель. Она всякая бывает: увидел розовый дымок — не бойся, австрийская; белый дымок — немецкая, катись в ровик. Малая сволочь — немецкие бризантные снаряды с дистанционными трубками рвутся в воздухе, как шрапнель, и поражают осколками. Дым сизо-желтый. Крякают у тебя эти снаряды над головой, но поражение не слишком большое. Или возьми австрийский бомбомет. Садит и садит. Он поставлен в окопе противника так, что пулей его не достанешь, только артиллерия сшибить может. Раз шесть за день по окопу крик: «Бомба!..» — и видно, как полуторапудовая хвостатая дура подымается над австрийскими окопами и летит к нам. Она подымается не спеша, и, насобачившись, можно угадать место, куда она упадет. И солдатики мечутся. Да не в горелки же играть в траншеях, и не всегда угадаешь. Как шандарахнет! Ночью солдатня спать боится, вертится у бойниц, чтобы, значит, слышать выстрел бомбомета и по слуху уловить направление полета снаряда. И всякий раз, как рая господня, ждешь, чтобы сменили, перевели в резерв. Страшнее большая сволочь — «чемоданы», когда бьют девятидюймовые немецкие орудия. Летит, вроде как бы шуршит. Тут уж нужно в блиндаж улепетывать. Девятидюймовый снаряд всех зараз порешить может. Опасайся еще немецких винтовок с оптическим прицелом. Наш наблюдатель только взглянет через узенькое окошечко стального щита — и нет наблюдателя. Вот тебе солдатская наука. Тут всякую тонкость нужно знать, хоть она и не записана ни в каком уставе. Хлоп! — пуля в лоб.
— Аэропланы видал?
— Видал. «Фарманы» и «ньюпоры» — это наши. У немцев — «фоккеры» и «таубе».
— А как же вы их сбиваете?
— Да никак. Придумали особую установку: хобот трехдюймовой опускаем в ровик, наподобие кольца, а колеса стоят на поверхности земли, на земляной тумбе с врытым посредине ее куском бревна, вокруг которого орудие можно поворачивать.
— Ну и сбили хоть одного?
— Дурость все это, вот что я скажу. Да что ты все про войну да про войну! Рассказал бы лучше, что на белом свете деется. Господа офицеры не охочи разговаривать с «серой скотинкой», да и сами, видно, ничего не знают толком. Живем, как с завязанными глазами. Все за царя да за отечество…