И получилось так, что реальная власть в Минске да и во всей губернии оказалась в руках милиции. А во главе ее стоял Фрунзе, человек твердый, не идущий ни на какие компромиссы с буржуазией, вообразившей, что настало ее время. Он не только руководил милицией, но и командовал сводным отрядом из разных войсковых частей, прикомандированных к штабу милиции. Это была сила, своего рода революционный полк, вооруженный до зубов.
Во всех организациях было засилие эсеров, меньшевиков, кадетов, буржуазных националистов, бундовцев. Из своей среды они выдвинули на пост минского губернского комиссара некоего Авалова, бывшего царского офицера. А окопавшись в думе, решили взять под свой контроль и милицию, сместить Фрунзе.
Завязывались новые, небывалые в биографии Арсения конфликты. Все те, в думе, и иже с ними, губернский комиссар, ставленник Временного правительства, буржуазные националисты из Белорусского национального комитета, еще не ощутили в полную меру, кто им противостоит. Для него они были враги заклятые, соглашатели, предатели, провокаторы, выкидыши империализма, буржуазная сволочь, лабазники; и в прошлой жизни и сейчас его неистовая воля неустанно работала против них; он видел их буржуазное нутро, он знал, что пришел наконец день, когда пролетариат оказался лицом к лицу, один на один с буржуазией. В партию эсеров хлынули мелкобуржуазные элементы с их извечной псевдореволюционностью, убогим фрондерством: чиновники, офицеры, мелкие и крупные лавочники, уголовники. К ним примкнула и определенная часть крестьянства, не подозревавшая, что социалисты-революционеры уже давно отказались от собственной аграрной программы.
Фрунзе знал, что со всеми этими отбросами революции ему скоро придется столкнуться, сойтись грудь с грудью, и спешил. Действующие лица все те же: Родзянко, Милюков, князь Львов, Гучков, Керенский; председателем Петроградского Совета рабочих депутатов сделался меньшевик Чхеидзе. Открытый заговор буржуазии и ее пособников против рабочего класса. Эсеры и меньшевики добровольно отказались от власти, передали ее в руки буржуазного Временного правительства. Министр земледелия Чернов советует мужикам не захватывать помещичьи земли, так как это, дескать, поведет к обострению вражды. Все та же предательская проповедь классового мира во имя войны, все тот же обман народа…
Необычный был в Минске начальник милиции. Вокруг него очень быстро, словно бы непроизвольно, сгруппировались те, кто здесь, в Минской губернии и на Западном фронте, представлял собой подлинные движущие силы революции: рабочие, крестьяне, солдаты. А возможно, он сам действовал именно в этих трех направлениях — город, деревня, фронт, стремясь охватить всю совокупность необычайно сложных проблем, поставленных с первых же дней революцией. Для него эта революция была лишь первой ступенькой. Она была первой ступенькой и для широких народных масс.
Буржуазные националисты повторяли истертый афоризм Протопопова:
— На продовольствии можно играть всякие аккорды: голодный желудок — диктатор всякой революции. Если создать продовольственные затруднения, то рабочие сделаются смирнее овечек. Вывезти из Минска хлеб, мясо и другие продукты. Лучше зарыть, сгноить в земле или надежно припрятать, чтобы потом взвинтить до невероятных пределов цены…
Начальник милиции не располагал данными о продовольственном заговоре: слишком узкий круг людей участвовал в нем. Но начальник милиции довольно хорошо знал буржуазию. Собрав руководящих работников, своих помощников, он сказал:
— Каждый день проверять хлебопекарни, продается ли там хлеб. Если не выпекается — начинать расследование. Все обозы с продуктами, идущие из Минска, задерживать. Мы должны блокировать спекулянтов. Не выпускать ни одной подводы с хлебом! Мы им не позволим «играть аккорды» на рабочих желудках. Всю эту сволочь, саботажников-лабазников, скрутить по рукам и ногам рабочим контролем.
Он был беспощаден. Он расклеил по городу приказы: хлеб принадлежит народу, за спекуляцию хлебом, за сокрытие продовольственных запасов — суд! Тут же при штабе милиции — камеры с дежурными судьями. Каждый день милиционеры подгоняли к штабу задержанные обозы и отдельные подводы. Допрашивал сам.
За короткий срок он нажил себе кучу смертельных врагов. Они решили его уничтожить.
Он часто выезжал в окрестные села и в отдаленные волости, иногда углублялся чуть ли не до Борисова. Обычно его сопровождали два-три милиционера. В селах на всей территории Западного фронта его хорошо знали. Ведь он старался всеми силами вовлечь крестьян в политическую жизнь; он быстро овладел белорусским языком, и переводчик не требовался. Он разъяснял, что нечего ждать милостей от Временного правительства, крестьяне должны создать свои комитеты и через них захватывать, конфисковать помещичьи земли, луга, скот, инвентарь. Без всякого выкупа! Захват с оружием в руках. Так говорит Ленин, так говорят большевики. Фрунзе создал «Крестьянскую газету». Она разлеталась тысячами экземпляров по всем западным губерниям, разъясняя аграрную программу большевиков…
Они с милиционером Стасюлевичем возвращались из дальнего села, где только что провели митинг. Вот так в каждом селе, в каждой волости создавал Фрунзе крестьянские комитеты. По дороге за ними увязался мужик лет сорока пяти — Ефрем, которому зачем-то нужно было в Минск.
— По нынешним временам с милицией-то оно спокойнее, — говорил Ефрем. Был он огромный, лохматый, все время щурил и без того маленькие скифские глаза. Конь под ним был добрый, сытый. Этот конь и навел Фрунзе на размышления.
Начало уже смеркаться. Ехали опушкой леса. Когда поравнялись с заброшенной сторожкой, Фрунзе весело сказал:
— А не повечерять ли нам? Что-то я проголодался сегодня. Да и не мудрено: с самого утра во рту росинки не было.
Стасюлевич был удивлен: они совсем недавно плотно закусили, а начальник милиции не любил тратить время на еду, особенно в дороге. Но промолчал. Привязали коней, уселись возле сторожки на сухое место. Стасюлевич вынул кисет с махоркой, трут с кремнем и огнивом.
— А у вас своя домашность есть? — спросил Фрунзе у Ефрема.
— Какая-такая домашность?
— Ну, какая: изба, скот, птица там и прочее хозяйство.
— Нет, я сызмальства в работниках жил. Сирота я. Отец помер, когда я совсем маленький был, а мать опять замуж вышла да меня в услужение отдала. У них, в дому-то, тоже не густо было, чем жить. Так я с девяти годов по работникам и пошел.
— А хозяева хорошие были?
— Помещик-то? А я и сейчас на него гну спину. Быдто и не было никакой революции.
— А чего ж не прогоните?
— Да мужиков в селе совсем не осталось. Война. Вот вернутся, и уж тогда мы с ним расквитаемся. У хрестьян хлеб весь выгребли, увезли. Приезжал к нам тут один вроде бы под землемера, лясы точил, что, мол, если к нам посадить еще англичан да французов, то всем вместе тыщу лет еще кормиться можно. Эсер. Ну мы ему надавали по шее.
— Правильно поступили. Ну а когда с помещиком расквитаетесь, что делать будете?
— Трудно загадывать. Поставлю дом добрецкий, женюсь и заживу, как король бубновый. Нам бы только до землицы добраться. Ну, конечно, не один ставить буду: деньги с неба не свалятся. Кирпич нужен, тес, стекло. Другие помочь должны. Так, сообща. Дом становить, надо дело знать, надо дело любить. Земля — вон она какая, матушка, просторная, да не наша.
— А лошадь чья?
— А я из помещичьей конюшни прихватил. Видишь ли, в хрестьянском комитете я, так вот к Михайлову послали. Должно, слышали, раз из Минска. Он председатель губисполкома, Михайлов-то. Его недавно, Михайлова Михаила Александровича, мужики делегатом на Первый Всероссийский съезд Советов хрестьянских депутатов выбрали. В Питер поедет. Башковитый мужчина, за нас, за хрестьян.
— Я — Михайлов!
Мужик оторопел. Но поверил как-то сразу.
— Вот так штука! Значит, мне к вам и надо.
— А по какому делу?
— Дело не простое, — заговорил Ефрем осторожно и мягко, будто взвешивая каждое слово. Кивнул в сторону Стасюлевича: — При нем можно?
— Разумеется.
Ефрем помедлил.
— Ежели вы Михайлов, то можно. Только я наверное должен знать, что вы и есть тот, кем назвались. Время такое.
— Понимаю.
Фрунзе левой рукой вынул из нагрудного кармана удостоверение, поднес к глазам Ефрема. Потом негромко произнес:
— Не шевелитесь! Малейшее движение — и я стреляю.
Дуло револьвера уткнулось в бок Ефрема. Удостоверение упало на землю.
— Стасюлевич, обыщите его! Осторожнее…
— Револьвер и граната Новицкого. Вот так мужичок!
Милиционер не мог прийти в себя от изумления.
— Пошто, пошто, господин Михайлов?.. Время такое… Гранатку прихватил против бандитов. Пошаливают.
— Ну, хватит болтовни. Кто вас подослал? Впрочем, в милиции разберемся.
Мнимый Ефрем оказался землемером Ранкевичем. Группа националистов поручила ему заманить Фрунзе в лес, где землемера поджидали сообщники.
— Одного не пойму, как вы догадались? — изумлялся Стасюлевич.
— Да у какого мужичка видали вы такие аккуратные руки? У него даже черноты под ногтями нет.
— И только по рукам?
— Да нет же. Я ждал этого. Понимаете? Только не знал, с какой стороны они примутся за дело. Я наперед знаю, как они будут действовать. Двенадцать лет подпольной работы чему-нибудь да научили меня. Вот увидите, вскоре к нам пожалует господин губернский комиссар Авалов. Мог бы меня вызвать, да не станет, сам прикатит: дело спешное. А меня застать на месте трудно. Не успокоятся они до тех пор, пока не уберут меня любой ценой из милиции или вообще. Мы им крепко наступили на хвост.
Комиссар явился на следующий день. Его лицо пылало гневом. Тонкие усы воинственно топорщились. Когда комиссар злился, он обычно грыз собственные ногти. Вот и сейчас грыз.
— На каком основании вы задержали землемера Ранкевича?
— А вам откуда известно?
— Это к делу не относится.
— Вы так полагаете?
— Извольте отвечать за свои противозаконные действия.