Историческая реконструкция
Что заставляет нас обращаться к прошлому? По высказыванию антрополога Дина Макканелла, «современные люди считают, что реальность и подлинность находятся где-то в другом месте: в других исторических периодах и культурах, в более чистом и простом образе жизни»[808]. Этот поиск стабильной реальности, отличающейся от неустойчивой и турбулентной модерности, проявляется как в туристических практиках потребления прошлого или этнического другого, о которых пишет Макканелл в процитированной работе, так и в практиках производства такого аутентичного опыта переживания прошлого: например, в рамках исторической реконструкции.
Под термином «историческая реконструкция» мы понимаем практики неформального движения, нацеленного на воссоздание материальных и нематериальных объектов прошлого по историческим источникам. Реконструкция предполагает телесное погружение в историю через реализацию повседневных практик и взаимодействие с артефактами, получение определенного физического и психологического опыта, недостижимого иным способом. Она может включать самые разные активности — от пошива одежды и проведения рыцарских турниров до приготовления блюд по историческим рецептам и игры на средневековых музыкальных инструментах.
Реконструкторы (устоявшееся самоназвание участников движения исторической реконструкции) — это люди, как правило, не являющиеся профессионалами в области истории. Чаще всего участники движения объединяются в клубы — неформальные группы, не являющиеся зарегистрированными организациями, с более или менее жесткой иерархией (впрочем, реконструкторы-одиночки и семейные группы реконструкторов также достаточно распространены, особенно в старших возрастных группах). В клубе может одновременно состоять до 20–30 человек, в межклубном объединении — до 100 человек; как правило, полноценным членом клуба считается человек, обладающий хотя бы минимальным «комплексом» — набором предметов одежды, оружия, доспехов, предметов быта, соответствующих реконструируемой эпохе. Члены клуба могут быть как профессиональными реконструкторами, получающими доход от продажи ремесленной продукции и участия в платных мероприятиях, так и людьми, для которых реконструкция является хобби. В некоторых случаях реконструкторские объединения получают гранты различных фондов или поддержку местных администраций на реализацию конкретных мероприятий или постройку объектов для них, но чаще затраты на создание «историчных» артефактов ложатся на плечи самих участников. Из-за неформальности объединений количество реконструкторов в России трудно оценить достоверно. В зависимости от тематики и места проведения крупнейшие фестивали собирают от 500 до 3000 участников, то есть суммарное количество реконструкторов по всем эпохам в стране вряд ли превышает 50 000 человек.
В том, что касается выбора тем реконструкции, возможны два основных варианта. Первый — это реконструкция исторического периода, связанного с прошлым страны (например, в США наиболее масштабное движение — реконструкция Гражданской войны: в 2018 году в нем участвовало около 30 000 человек, хотя в последние годы интерес к теме неуклонно снижается[809]). Второй — реконструкция историй других стран, в основном получивших популярность благодаря репрезентациям в массовой культуре (характерный пример — движение индеанистов в Германии, интерес к которому во многом стал результатом успеха книг Карла Мая и кинофильмов студии «ДЕФА» о североамериканских индейцах). В России представлены оба варианта.
Описание исторической реконструкции как практики публичной истории осложняется тем, что это крайне неоднородное движение. Хотя это не всегда заметно внешнему наблюдателю, «миры» реконструкторов разделяются по целому ряду демаркационных (впрочем, проницаемых) линий[810]. Это способы взаимодействия с прошлым (отношение к «аутентичности», то есть достоверности репрезентации прошлого или адаптации его к требованиям современного образа жизни; выбор между «своим» и «чужим», а иногда и «враждебным» прошлым; ориентация на «историю событий», «военную историю» или «историю повседневности»), с властью (встроенность в идеологические структуры государства или принципиальная внесистемность), со зрителем (нацеленность на закрытые или открытые для наблюдения, коммерческие или некоммерческие мероприятия, образование или развлечение), между собой (закрытое элитарное сообщество с жесткой системой допуска или открытая для вхождения любого неофита группа; коллектив профессионалов, организующих мероприятия или производящих вещи; иерархическое сообщество людей, постоянно работающих на рекрутинг молодежи в свой клуб и обучающих ее, или узкое объединение друзей — любителей живой истории). Эти демаркационные линии постоянно перемещаются, поэтому говорить об исторической реконструкции можно только в динамике: за десятилетия движение много раз изменялось.
В ранний период своей истории (1980–1990-е) движение исторической реконструкции в России в основном сводилось либо к реконструкции материальной культуры эпох Войны 1812 года и Первой мировой войны, первоначально курировавшейся государственными органами, либо к реконструкции европейских Средних веков (в основном эпохи викингов IX–XI веков и «рыцарского» Средневековья XIII–XV веков), организовавшейся стихийно. Ранние клубы и мероприятия фокусировались преимущественно на военной истории, реконструкции доспехов и вооружения и практик пользования ими (от фехтования на мечах до тактических построений и стрельбы), а также проведении реконструкций сражений.
Основной формой мероприятий стали фестивали (закрытые или открытые для публики). Формат получил свое название по первым событиям подобного рода, проходившим под вывесками «фестивалей воинской культуры», которые объединяли разные формы исторического перформанса: массовые сражения на массогабаритных репликах исторического вооружения, турниры, конкурсы исторического костюма, выступления музыкальных коллективов, исполняющих историческую музыку, реконструкцию повседневных практик в процессе жизни в «историческом лагере» и пр. В конце 1990-х фестивали начали разделяться на собственно «реконструкторские», ориентированные на демонстрацию «аутентичных» объектов и практик, и «спортивные», главной целью которых стали фехтовальные поединки («историческое фехтование» или «исторический средневековый бой») при минимальном внимании к «историчности» костюма и доспеха — например, чемпионат мира «Битва наций»[811].
В тот же период в движении намечается еще одна развилка. С одной стороны, начинает развиваться концепция научной реконструкции, наследующая подходу экспериментальной археологии. Представители этого направления стремятся к максимально тщательному воспроизведению объектов и практик, которое, как считается, позволяет ответить на вопросы о том, как в древности производились те или иные предметы, какова была эффективность оружия, соответствие одежды климатическим условиям, скорость морских судов и т. д.[812] Оставаясь в рамках досуговой практики, реконструкция в этом направлении легитимизируется как метод получения исторического знания, а главной задачей реконструктора оказывается достоверность его «комплекса». С другой стороны, участники движения начинают устраивать ролевые игры; в 1998–2001 годах в реконструкцию приходит значительное число «ролевиков», стремящихся к усилению телесного опыта в историческом перформансе путем взаимодействия с «аутентичными» объектами. Главными достоинствами реконструктора в этот период становятся серьезное отношение к своему персонажу (что выражалось в продуманной и детально объясняющей все нюансы костюма и доспеха «легенде»), а также соответствующие костюму манера поведения и боевые достижения. Этот период поставил целый ряд вопросов о нормах движения и иерархиях аутентичности: допустима ли идентификация реконструктора с его персонажем? Если да, важнее ли соответствие мироощущения реконструктора реконструируемому периоду, чем «аутентичность» его одежды? Допустимо ли публичное ношение реконструктором вермахта свастики при условии, что он не разделяет идей нацизма? Может ли женщина участвовать в рыцарских боях под мужским именем? Допустимо ли любой ценой добиваться победы в групповом поединке — или предпочтительнее разрушать аутентичность, следуя правилам, нацеленным на сохранение жизни и здоровья участников?
В начале 2000-х годов в результате этих дискуссий резко вырос уровень требований к «историчности» комплекса костюма и доспехов, усилилось сложившееся на заре движения различие между «правильными» реконструкторами («комплекс» которых соответствует историческим реалиям и выполнен из адекватных эпохе материалов) и стилизаторами.
В противовес эстетизированному образу «романтического Средневековья» 1990-х в начале 2000-х годов возникает интерес к «низкому/темному Средневековью», воплощенный в обобщенном образе «пехоты» высокого и позднего Средневековья. Сторонники этого направления делали ставку на демонстративную маскулинность, «антикуртуазность», полноконтактные групповые и строевые бои с применением древкового оружия («бугуртное направление») и при этом предъявляли крайне высокие требования к аутентичности реконструкторских объектов и практик. В ответ к 2004 году развивается направление «исторически достоверного» рыцарства. Частью этого процесса стало появление фестивалей, ориентирующихся не столько на боевые практики, сколько на историю повседневности (living history). Во многом этот сдвиг стал результатом прихода в движение все большего числа молодых женщин, которым в нем отводятся традиционные гендерные роли и от которых ожидается интерес к «женским» практикам: пошиву одежды, кулинарии, танцам. Лидерами этого направления стали клубы, занимающиеся европейской историей XV века.
Существенная часть реконструкторских мероприятий этого направления оказалась нацелена не на внешнего зрителя, а на максимальное проживание «телесного опыта» прошлого самими участниками. Это практика так называемых закрытых «ультра-лх» (ultra living-history) фестивалей («JÄGER»[813], L’Ultima Frontiera[814] и других), исторических походов и исторического театра (например, исторический театр «Мистерион»[815]), которые, с одной стороны, принципиально непубличны, но с другой — благодаря разнообразным механизмам медиатизации транслируют модель «предельной реконструкции» и тем самым оказывают влияние на представление об истории внутри всего движения и за его пределами. В то же время с начала 2010-х годов приобретают популярность полностью или частично коммерческие мероприятия, нацеленные на переход от репрезентации прошлого пассивной аудитории к созданию интерактивной и даже иммерсивной среды погружения в прошлое.
Теория
С конца 1980-х годов социологи и антропологи обратили внимание на историческую реконструкцию как необычную форму досуга. В самом деле: что заставляет людей тратить время и деньги на создание костюма и предметов быта, максимально приближенных к историческим источникам, собираться на мероприятия, где они нередко проводят несколько дней без привычных удобств, устраивать бои — и все это иногда в связи с историческими темами, которые не имеют к ним прямого отношения (как в случае с российскими средневековыми рыцарями, немецкими индеанистами или «варяжской гвардией» из Австралии) или даже воспринимаются в их культуре предельно враждебно (как в случае с реконструкцией вермахта в России)? И наоборот: почему увлечение узкого круга «гиков от истории» вызывает такое внимание медиа и широкой публики? Иными словами, в центре исследований исторической реконструкции стоит вопрос о том, зачем исторический перформанс современному человеку, будь он его участником или зрителем.
Способы ответа на этот вопрос зависят от определения того, что такое реконструкция. Это понятие было введено в оборот философии истории Робином Дж. Коллингвудом, который подразумевал под реконструкцией сугубо мысленный эксперимент, нацеленный на понимание мысли (но не способа мышления или психологии) изучаемых исторических акторов. Эта концептуальная рамка делает историю принципиально постигаемой: Коллингвуд исходит из идеи о том, что в основном мысль акторов прошлого обусловлена синхронными им нормами, но человеческая природа неизменна. Поэтому, если мы знаем исторический контекст, «реконструировать» мысль Солона не сложнее, чем мысль друга, который пишет нам письмо[816]. При этом в исторической реконструкции Коллингвуда полностью отсутствуют эмоция и эмпатия: исторический субъект оказывается рациональным, а историк — бесстрастным. Если следовать этой линии рассуждений, то историческая реконструкция как практика оказывается прежде всего методом познания, результат применения которого может быть описан и зафиксирован. Ключевой вопрос исследований реконструкции, следующих концептуальной рамке Коллингвуда, связан с проблемой легитимности получаемого таким образом знания и допустимости использования реконструкции в образовательных целях или в государственных ритуалах.
Термин «реконструкция» также активно употребляется в психологии и психоаналитических исследованиях для описания эмоционально насыщенного «перепроживания» травматичного прошлого путем воспроизведения совершенных в нем действий. В этом смысле «реконструкция» не обязательно имеет что-то общее с «реальным» прошлым: ее смысл и как патологического воспроизведения неэффективного поведения, и как управляемой терапевтической практики заключается в трансформации настоящего путем обращения к прошлому. Этот подход нашел отражение в изучении исторической реконструкции как практики познания совсем другого типа, подразумевающей получение слаборефлексируемого и почти не поддающегося трансляции телесного опыта, в том числе опыта изменения идентичности. Реконструкция в этом понимании может выступать в качестве коллективной терапии памяти, способа примирения (reconciliation) сторон исторического конфликта. Это тоже, по сути, практика публичной истории, но ориентированная не столько на познание, сколько на эмоцию, эмпатию, переживание.
Итак, историческая реконструкция может иметь разные задачи: «изучать прошлое» (то есть стремиться к недосягаемому идеалу аутентичности артефактов и практик) или «учиться у прошлого» (то есть получать доступ к опыту, недоступному для современного человека)[817]. Сама идея исторической реконструкции, с точки зрения историка эмоций Джонатана Лэма, основана на представлении о том, что историей можно управлять: воспроизводить, приближать, делать частью современного опыта[818]. Далее мы остановимся на некоторых подходах к изучению отдельных аспектов исторической реконструкции, которые по-разному балансируют понятиями знания и сопереживания, материальности и воображения, памяти и боли.
Существенный пласт работ об исторической реконструкции посвящен понятию аутентичности[819]. Здесь выделяются два направления. Первое рассматривает реконструкцию в контексте культуры постмодерна, описывая движение в терминах симуляции и подлинности[820]. Так, фольклорист Джей Андерсон выдвигает тезис о том, что, по сути, реконструкция и перепроживание прошлого невозможны, потому что прошлое нельзя воспроизвести, но его можно имитировать (симулировать)[821]. Работы этого направления сосредоточены на поиске напряжения между декларативной целью движения исторической реконструкции — созданием аутентичного опыта — и переживанием невозможности достичь этой цели. Второе направление рассматривает понятие аутентичности в терминах социального конструктивизма, исследуя роль этого понятия в выстраивании отношений внутри движения и между движением и зрителями[822]. Проблема аутентичности в этих исследованиях — это не проблема (не)соответствия артефактов историческому образцу, а вопрос о свойствах отношений между участниками движения[823]. Многие работы социологов и антропологов, посвященные исторической реконструкции, концептуализируют ее как особый тип социальности — субкультуру, сцену, движение. В этом случае исследовательский интерес также лежит не в области практик памяти, а в выявлении структур и форм взаимодействия между реконструкторами[824].
Ванесса Энью положила начало исследованиям реконструкции в контексте «аффективного поворота»[825]. Как пишет Энью, люди далеко не всегда реконструируют непосредственно связанное с ними прошлое (например, викинги в Австралии), а значит, реконструкция — не средство терапевтической работы с прошлым, а инструмент для выбора прошлого в условиях турбулентности жизни. В этом поиске реконструкторы опираются на индивидуальный опыт познания, переживания рисков, дискомфорта и трудностей. Сама интенсивность, дискомфортность и иногда болезненность этого опыта позволяют реконструктору принимать авторитетную позицию в разговоре об истории. Взаимодействие с прошлым может рассматриваться как способ решения тех или иных личностных проблем участников движения: от неприятия современности и создания альтернативных воображаемых миров до игры с идентичностью — например, гендерной или этнической[826].
Ряд работ фокусируется на такой особенности реконструкции, как материальность и телесность/воплощенность (embodiment). В работе Марка Ауслендера раскрывается, как материальные объекты помогают реконструкторам создать ощущение «исторической аутентичности» в реконструкции явлений, связанных с травмой, в том числе истории рабства[827]. Для них в этом процессе память становится «проживаемой». Для Кэтрин Джонсон критичной оказывается не только материальная среда и объекты, но и телесность самих реконструкторов, которая сама становится «органом познания»[828]. Лиза Вулфорк использует термин «телесная эпистемология», чтобы описать педагогическую ценность реконструкции, которая дает знание, недоступное в книгах[829].
Кроме воспроизведения объектов, для исторической реконструкции важно проживание прошлого, в том числе публичное, что позволяет исследовать ее в рамках теории перформативности. Свен Люттикен заметил, что взрыв интереса к перформансу и реконструкции произошел в одно и то же время — в 1960-е годы, и это не случайно[830]. Перформанс как жанр искусства и реконструкторские события имеют много общего: они создают опыт переживания «в моменте», отказываются от словесного акта в пользу чисто физического действия, сокращают дистанцию между исполнителем и зрителем вплоть до создания иммерсивной среды, в значительной степени импровизационны. Ключевая работа этого направления создана Ребеккой Шнайдер, которая рассматривает, как реконструкция работает с прошлым в контексте теории перформанса, описывая роль аффективности, темпоральных изменений, взаимодействия с аудиторией и т. д.[831] Мэдс Даугбьерг с коллегами описывают реконструкцию как практику, подразумевающую непосредственность и соучастие: перформанс реконструкторов (в том числе производство объектов) подразумевает погружение в мир этого опыта и их самих, и (хотя и более опосредованно) сторонних зрителей. Для описания того, что происходит, авторы пользуются термином «оживление» (vivification) — в ходе реконструкции в настоящем происходит интерпретативный перформанс прошлого, сопряжение двух времен. Именно этот перформанс, по мысли авторов, стимулирует развитие индивидуальной или коллективной агентности участников в «пересмотре истории», делает участников реконструкторского перформанса своего рода «телесными историками», легитимизируя их право на интерпретацию прошлого[832]. Ауслендер в упомянутой выше работе вводит понятие «эмоциональная аутентичность» — сочетание внутреннего переживания «бытия в истории» реконструкторами и внешнего отражения переживаемых ими эмоций, которое позволяет и им, и зрителям почувствовать непосредственную связь с прошлым, одновременно транслируя «боль и освобождение, страдание и катарсис, травму и ее разрешение»[833].
Такое осмысление реконструкции как практики памяти, работы с ностальгией и травмой, представляет собой предмет множества исследований. Публицистический текст Тони Горвица показывает, как проблематизация истории и работа с травмой в реконструкторских мероприятиях могут заменяться «мягким примирением» сторон в перформансе о боевой доблести[834]. По мнению Стивена Гэппса, реконструкция (за счет своей рефлексивности и внимания к исторической достоверности) способна создавать коммеморации «с открытым концом»[835]. Не случайно реконструкция используется в постколониальном мире как способ создания альтернативного прошлого — например, афроамериканки воспроизводят в реконструкции роль белой «южной красавицы» (southern belle), используя этот перформанс как сопротивление[836].
Но имеет ли реконструкция право быть формой публичной истории? Проблемой, по мнению Энью, является то, что в результате возникает «кризис авторитета»: в среде реконструкторов он является производным внимания к мелким историческим деталям и трудного опыта индивидуальных физических и психологических переживаний (и чем труднее, тем лучше). Но в результате исторический нарратив разваливается на отдельные мелкие факты, парадоксальным образом утрачивающие связь с контекстом эпохи[837]. По ее мнению, реконструкция рассказывает скорее про «персональное настоящее», чем про «коллективное прошлое». Она оказывается не столько способом познания, сколько способом «обладания» (mastery) историей, осмысления не прошлого, а настоящего.
Из всех форм публичной истории историческая реконструкция кажется исследователям наименее институционализированной: ее акторы — не профессиональные историки, а увлеченные любители. Поэтому изучение исторической реконструкции как метода public history неизбежно предполагает антропологическое или социологическое изучение того, как непрофессионалы видят историю. От изучения реконструкции как кейса коллективной памяти reenactment studies все больше дрейфуют в сторону интереса к исследованию индивидуального опыта переживания прошлого[838].
Практики
В этом разделе мы обсудим некоторые формы публичной истории, в которые оказываются вовлечены реконструкторы: патриотические мегаинсценировки, связанные с государственной идеологией, коммерческие фестивали, музеи под открытым небом, школьные уроки. Конечно, это далеко не весь спектр форм реконструкции: за скобками остались проекты в области экспериментальной археологии, участие в театральных постановках и киносъемках, создание музейных витрин из реконструированных артефактов и т. д.
С 1962 года на территории музея-заповедника «Бородинское поле» ежегодно проходят праздничные мероприятия в честь годовщины Бородинской битвы, реконструирующие элементы сражения. Образы прошлого активно использовались в поздний советский период в официальных патриотических мероприятиях — от юбилеев городов до общегосударственных праздников.
В этом отношении советские праздники не были уникальны — на протяжении десятилетий исторические инсценировки включались в праздничные мероприятия самых разных стран: например, в 1905 году прошло «Шерборнское представление»[839] в честь 1200-летнего юбилея основания города, задавшее моду на исторические перформансы в Британии; в 1961–1965 годах в США прошла целая серия юбилейных мероприятий, реконструирующих события Гражданской войны[840], положившая начало массовому увлечению реконструкцией, а в 1971 году в Иране прошел парад в честь 2500-летия Персидской империи с участием около 6000 солдат, изображающих воинов десяти периодов прошлого.
Довольно долго историческая реконструкция в СССР представляла собой государственный спектакль: в мероприятиях принимали участие военнослужащие, реже — актеры (профессиональные или самодеятельные); оборудование и обмундирование для таких событий в основном изготавливались централизованно. Переломным моментом в использовании образов прошлого в государственных практиках памяти стала организация любителями истории наполеоновских войн «военно-исторического похода» Москва — Березина в 1988 году. Несмотря на то что мероприятие прошло под эгидой и при непосредственном участии ЦК ВЛКСМ, ЦК КПСС, Генерального штаба ВС СССР, едва ли не впервые историческую политику государства представляли публике не профессионалы, а волонтеры — любители военной истории и казаки. Это событие отмечает зарождение российской исторической реконструкции как движения: создаются клубы, реконструкция попадает в поле зрения СМИ.
После этого реконструкция Войны 1812 года в течение нескольких лет получала государственную поддержку. Снабжение реконструкторов элементами вооружения и обмундирования, питанием, лошадьми во время первых «Дней Бородина» проходило при участии ВС СССР. Таким образом, реконструкция наполеоновских войн (в отличие от других направлений) в России оказалась связана с властными и силовыми институтами.
С начала 1990-х праздник на Бородинском поле проводится ежегодно в первые выходные сентября. За несколько дней до мероприятия на поле, в стороне от основных памятников, размещается «исторический лагерь», в котором располагаются члены клубов — участников мероприятия. В лагере в целом соблюдается соответствие всех объектов историческим аналогам, туристы и другие посторонние лица в лагерь не допускаются. В целях соблюдения «историчности» и безопасности — в инсценировку сражения включаются атаки кавалерии и пиротехнические эффекты — зрители наблюдают за происходящим с некоторого отдаления; вовлечение аудитории в происходящее, как и в большинстве других аналогичных мероприятий, не предполагается. Связь между аудиторией и историческим спектаклем обеспечивает комментатор, по громкой связи объясняющий зрителям смысл маневров на поле. Инсценировка имеет двойственный характер: с одной стороны, она подчиняется написанному заранее сценарию, который перед началом мероприятия доводится до сведения руководителей клубов, а накануне праздника проводится репетиция; с другой — сценарий не предполагает детализации до уровня действий отдельных участников, что обеспечивает довольно высокую свободу импровизации, а иногда и связанных с ней конфликтов между участниками.
За тридцать лет своей истории мероприятие существенно изменилось. На ранних этапах это было событие, ориентированное в большей степени на «своих». В середине — конце 1990-х оно превращается в общую «сцену» исторической реконструкции: на «Бородино» приезжают в своих костюмах реконструкторы, занимающиеся самыми разными эпохами, хотя, разумеется, они в «сражении» не участвуют. На этом этапе фокусом мероприятия становится не историческое знание как таковое, а сама практика исторической реконструкции. С 2000-х годов «Бородино» проходит небезболезненный процесс институционализации, а в 2010-х при поддержке РВИО фестиваль становится все более ориентированным на зрителя: появляются специальные площадки и мероприятия, рассчитанные на взаимодействие с аудиторией, и патриотическая повестка вновь появляется на ментальной карте Бородина.
Начиная с середины 1990-х молодые российские клубы исторической реконструкции, особенно «средневекового» направления, столкнулись с общей проблемой дефицита помещений, необходимых для размещения мастерских, склада доспехов и оружия, а главное — проведения тренировок по фехтованию в холодное время года. Отсутствие внешнего финансирования не позволяло арендовать помещения даже по самым низким ставкам. Решением для многих клубов стала коллаборация с учреждениями среднего или дополнительного образования, особенно в периферийных районах крупных городов. Такие учреждения, заинтересованные в расширении своего предложения кружков и решении вопроса патриотического воспитания учащихся, предоставляли клубам помещения, доступ в спортзалы; руководитель клуба нередко получал ставку педагога дополнительного образования. В свою очередь, перед клубом ставилась задача по созданию кружка исторической реконструкции и проведению показательных мероприятий — как в рамках учебного процесса, так и вне его. В результате проведение обучающих демонстраций оружия, исторического костюма и отдельных практик (в основном, конечно, боевых) для детей и подростков стало привычной формой работы для реконструкторов.
В то же время в международной образовательной практике взаимодействие с реконструкторами укоренилось по крайней мере с 1970-х годов, когда экскурсии в музеи «живой истории» (см. раздел «Погружение в прошлое») стали обязательными для британских и австралийских школьников[841]. В основе такого подхода лежит предположение о том, что взаимодействие с физическими объектами создает «непосредственное» знание, которое позиционируется как более подлинное, чем получаемое путем чисто интеллектуального усилия[842], или по крайней мере как дополняющее его. Кроме того, подобные образовательные мероприятия предлагаются как способ вырабатывания аффективной связи (эмпатии) с прошлым и людьми прошлого.
Однако «живая история» может использоваться в образовании и как своего рода иллюстрация. Такой подход лег в основу разработки, созданной в московской гимназии № 45[843], — исторической викторины «Поход викингов», предполагающей участие клуба исторической реконструкции «Варяжская дружина» (Москва). В ходе этой работы ученики шестого класса должны были подготовиться, прочитав научную статью и художественное произведение об эпохе викингов. Во время урока с участием реконструкторов организовывалось несколько интерактивных площадок, посвященных различным аспектам быта и военного дела викингов. Школьникам предлагалось взять интервью у реконструкторов и затем в ходе групповой работы обобщить всю полученную информацию, в том числе выявить расхождения между источниками информации. Реконструктор здесь выступает как эксперт по историческим артефактам, владеющий непосредственным знанием об их создании и использовании.
Одним из важных направлений реконструкции как публичного проекта является создание анимированных музеев под открытым небом по модели «скансенов»[844]. Они представляют собой расположенные на достаточно большой площади поселения, в которых воспроизведены соответствующие избранной эпохе здания, как жилые, так и общественные. Например, «Средневековый центр» (Middelaldercentret)[845] в Дании, позиционирующийся как «археологический музей живой истории под открытым небом», включает жилые здания XIV–XV веков, мастерские, гавань, церковь, рыночную площадь.
В европейских странах такие музеи стали появляться с начала ХХ века в рамках направления экспериментальной археологии: например, в 1922 году был создан музей каменного века «Пфальбау» в Германии[846], а в 1936 году в Польше открылся археологический музей «Бискупин»[847] на территории раскопок городища. При их создании исследователи тестировали свои гипотезы о строительных техниках интересующих их периодов, а затем проводили новые археологические эксперименты по созданию орудий труда, воссозданию ремесленных или кулинарных технологий и т. д. Но эти исследовательские площадки сразу после открытия становились точками притяжения туристов. В то же время в США строится целый ряд музеев «живой истории»[848]: так, в 1926 году в США возник музей «Колониальный Вильямсбург»[849], сегодня включающий 500 строений — от суда и губернаторского дворца до кирпичной фабрики. Эти музеи позиционировались скорее как просветительские и патриотические аттракционы, чем как научные лаборатории[850]. Наконец, в конце ХХ — начале XXI века подобные площадки стали создавать реконструкторы — например, в 1993 году на территории городища Волин в Польше был проведен реконструкторский фестиваль, а в 2002 году его организаторы создали «Центр славян и викингов Волин-Йомсборг-Винета»[851]. Центр функционирует постоянно, и на его территории ежегодно проходят крупнейшие реконструкторские фестивали по эпохе викингов.
Деятельность современных музеев живой истории, как правило, сочетает задачи длительного научного эксперимента с демонстрацией «жизни в прошлом» для широкой аудитории, приехавшей с познавательными или развлекательными целями. Их основной задачей является тотальное погружение посетителя в «эпоху», создание объемной и реалистичной репрезентации прошлого через перформанс, изображающий «повседневную жизнь», демонстрация объектов в контексте повседневных практик их использования и усиление воздействия экспозиции за счет живого взаимодействия между посетителем и «представителем эпохи». Все музеи или исторические парки такого типа предполагают, что зритель может свободно перемещаться по территории, заходить в здания (за исключением специально выделенных частных зон), задавать вопросы сотрудникам и реконструкторам и с их разрешения брать в руки артефакты. Современно одетая публика тем самым обитает в том же «историческом» пространстве и взаимодействует с теми же объектами, что и реконструкторы, радикально отличаясь от последних. Это различие нередко подчеркивается правилами посещения музея, чтобы посетитель, надевший исторический костюм, не мог быть случайно принят за сотрудника и эксперта по эпохе. Для обеих групп, таким образом, иллюзия «погружения в прошлое» ограничивается.
Эти объекты отличаются от статичного музея: в расположенных в них строениях постоянно живут волонтеры, приезжающие туда на некоторый срок, чтобы погрузиться в жизнь интересующей их эпохи, хотя также может иметься и постоянный персонал. В аналогичных российских проектах (которые, как правило, называются не «музеями», а «парками» или «площадками») реконструкторы и волонтеры живут лишь во время многодневных фестивалей, также выступая в роли «аттракциона» и выполняя бытовую или строительную работу либо приезжая в такой объект на «рабочий день». Характерные примеры: генуэзское поселение XV века Loco Cimbali[852] в Крыму, парк живой истории «Форпост»[853] в Подмосковье, «Деревня викингов Кауп»[854] в Калининграде. Наблюдается устойчивая тенденция к организации подобных «мест живой истории» и как коммерческих предприятий, и как условно «клубных» инициатив (когда клуб исторической реконструкции определяет для себя воссоздание поселения некоторой эпохи как свой исторический проект, собирая на это деньги внутри своего сообщества или находя возможности внешнего финансирования). В таком случае «парк живой истории» становится для реконструктора-горожанина своего рода дачей (личной или клубной), где нет зрителей и посетителей-нереконструкторов и куда он приезжает в свободное от работы время, чтобы сажать растения, возводить постройки, готовить еду на открытом огне и смотреть на звезды. Необходимость такого рода проектов, особенно некоммерческих, обусловлена желанием не просто воссоздавать отдельные объекты, но помещать их в уместный контекст, чтобы наиболее полно прочувствовать все реконструированные вещи и практики. Становится важно не просто сделать горшок и приготовить в нем еду, одевшись в нужное платье, но и сделать это не на современной городской площади или у костра в лесу, а в аутентично построенном доме, который расположен в комплексе синхронных ему построек. Прошлое в таких проектах — не просто содержание краткого досуга, а часть повседневности реконструктора, фактор пересборки его идентичности.
Интересный кейс представляет собой парк живой истории «Форпост», где воссоздано укрепленное средневековое поселение, которое постоянно строится, расширяется и трансформируется. «Форпост» является популярной площадкой, где организуют свои закрытые мероприятия различные сообщества исторической реконструкции, воссоздающие быт и культуру средневековой Европы. Кроме того, «Форпост» предлагает реконструкторам строить новые дома и хозяйственные постройки совместно. Так за небольшой вклад реконструктор получает возможность иметь «дачу на свою эпоху»[855] и проводить в ней свои исторические эксперименты.
Одной из оппозиций, вызывающих споры внутри реконструкторского движения, является допустимость занятий коммерческой деятельностью, ориентированной на широкую аудиторию. Эта базовая дилемма, усиливающаяся в современный период развития исторической реконструкции, приводит к существованию внутри движения разных «лагерей» и разных практик, когда реконструктор рассматривает «деятельность для зрителя» как способ заработать и как возможность собрать средства на «деятельность для себя», то есть на действительно «аутентичные» проекты.
Основу коммерческой реконструкции в 1960–1970-х годах заложили «ренессансные» или «средневековые» ярмарки в США[856]: мероприятия, на которых одетые в исторические костюмы торговцы продают соответствующие эпохе товары, а реконструкторы или актеры сопровождают это мероприятие соответствующими развлечениями — игрой на исторических музыкальных инструментах, танцами, показательными боями или даже целыми турнирами. В зависимости от задач организаторов такие ярмарки ориентируются либо на максимальную аутентичность и образовательные задачи, либо на развлечение.
Можно выделить две основные стратегии коммерческих мероприятий: включить мероприятие в масштабный городской праздник («Ратоборская масленица», «Золотая осень» в Новокосине (Москва), «Путешествие в Рождество» и другие) или создать отдельное мероприятие — открытое для посетителей («Турнир святого Георгия») или частное (например, свадьба в «рыцарском стиле», корпоратив с историческими перформансами и мастер-классами и т. д.). Соответственно, различается и экономическая модель: частные мероприятия финансируются заказчиком и бесплатны для гостей, проведение городских мероприятий оплачивается организатором (городской администрацией, ивент-агентством); для посетителей вход на мероприятие бесплатный, хотя могут предлагаться и дополнительные оплачиваемые мастер-классы или, как в случае с турнирами, платные билеты на трибуны при свободном входе на территорию фестиваля, осуществляться продажа еды или сувениров.
Ключевым кейсом коммерциализации исторической реконструкции стало создание группой реконструкторов Агентства исторических проектов «Ратоборцы», которое организует события разного масштаба как минимум с 2007 года[857]. Мероприятия «Ратоборцев» поддерживаются различными внешними агентами: правительством Москвы, РВИО и другими. Среди организуемых ими событий — крупнейший фестиваль «Времена и эпохи», «Ратоборская масленица», «Турнир святого Георгия», а также «исследовательские» публичные проекты («Один в десятом веке», «Семеро в прошлом» и другие). Мероприятия «ратоборцев» стали эталоном коммерческой деятельности в области организации исторических событий.
Спор о том, может ли историческое событие иметь зрителей (людей, не одетых в реконструированную одежду и не ведущих себя аутентичным способом), решается на разных коммерческих мероприятиях по-разному. Чаще всего присутствие зрителей просто игнорируется, выносится за скобки происходящего, однако может рефлексироваться и обосновываться участниками. Например, среди крупных событий, организуемых агентством исторических проектов «Ратоборцы», выделяются «Турнир святого Георгия»[858] (рыцарский турнир XV века) и менее известный «Риттервег»[859] (рыцарский турнир XIII века) — мероприятие, которое воссоздает атмосферу и собирает участников со всего мира. Особенность турнира заключается в том, что присутствие зрителей (а также трибун, микрофонов, современной ярмарки и прочей коммерческой составляющей) объясняется тем, что аутентичные турниры были тоже коммерческими и направленными на зрителей и потому такой коммерциализации как будто бы требует сам «дух» мероприятия. Этот вариант объяснения связан с другой тенденцией последних лет внутри движения исторической реконструкции: не только внешней репрезентации материальной культуры и практик прошлого, но и реконструкции их прагматики, укорененной в культуре соответствующего периода.
— Brælig;dder A, Esmark K., Kruse T., Nielsen C.T., Warring A. Doing pasts: authenticity from the reenactors’ perspective // Rethinking History. 2017. Vol. 21. № 2. P. 171–192.
— Gapps S. Mobile monuments: A view of historical reenactment and authenticity from inside the costume cupboard of history // Rethinking History. 2009. Vol. 13. P. 395–409.
— Historical Re-enactment: From Realism to the Affective Turn / Ed. by I. McCalman, P.A. Pickering. London; New York: Palgrave Macmillan, 2010.
— Johnson K. Rethinking (re)doing: Historical re-enactment and/as historiography // Rethinking History. 2015. Vol. 19. № 2. P. 193–206.
— The Routledge Handbook of Reenactment Studies: Key Terms in the Field / Ed. by V. Agnew, J. Lamb, J. Tomann. London: Routledge, 2019.