Журналистика
Современные российские СМИ пронизаны историей. Со второй половины 2010-х в печатных и электронных медиа регулярно появляются исторические тексты и спецпроекты, дискуссии об установке и сносе памятников историческим деятелям и о роли тех или иных травматических событий в истории страны. Во всем мире журналистика становится «одним из основных институтов современного общества по фиксированию и запоминанию прошлого»[237] и ключевым агентом работы с памятью[238], играет существенную роль в (вос)производстве массовых исторических представлений и коллективной памяти.
Журналистика способна актуализировать прошлое, использовать его как предмет гордости или сожаления, как «объект для сравнения, возможность для аналогии, приглашение к ностальгии»[239], как «точку отсчета настоящего»[240], показывающую истоки актуальных событий и заставляющую общественность осознать неслучайность современных культурных и политических обстоятельств[241]. История может выступать каналом трансляции унифицированных идеологических моделей объяснения прошлого или подрывать авторитетную, узаконенную Историю в пользу множества историй[242], создавая возможность для введения в поле актуальной дискуссии противоречащих друг другу версий прошлого.
Исторические публикации могут быть направлены на «восстановление следов уничтоженного или отнятого прошлого»[243], обретение исторической памяти о темах и событиях, которые ранее были закрыты из-за цензуры или отсутствия информации. Самым очевидным примером является восстановление памяти о Большом терроре и сталинских репрессиях, начавшееся в советских СМИ в конце 1980-х годов. В некоторых случаях публикации об уже известных событиях прошлого направлены на формирование их этической или юридической оценки.
Обращение журналистов к истории может служить выработке коллективной идентичности, созданию связей внутри определенного сообщества или нации. Часто журналисты становятся акторами или инструментами государственной мемориальной политики: они вносят вклад в мифологизацию или героизацию истории, оказывают влияние на изменение восприятия исторических событий[244].
Рутинная работа журналистов, как правило, включена в механизмы социальной памяти. Отсылки к прошлому используются для формирования исторической перспективы и контекстуализации текущих новостей[245]. Вместе с тем важно отметить роль журналистов как инициаторов исторических проектов — как в медиа, так и вне их[246].
Потребность в обращении к прошлому вырастает из ускорения истории. Исследователь медиа Хорст Пётткер указывает на повышение значимости истории, связанное с изменением функций журналистики: в ситуации автоматизации производства новостей миссия журналиста, по мнению автора, заключается в обеспечении ориентации читателей в настоящем моменте, которая невозможна без обращения к историческому опыту[247]. С этим тезисом перекликается аргументация создателя важных медийных исторических проектов последних лет Михаила Зыгаря. Их задачей Зыгарь называет не только возможность использовать опыт людей прошлого для понимания нашей собственной жизни, но и возможность посмотреть на то, как люди осуществляют исторический выбор в перспективе «будущего прошлого»[248].
Выражением интереса к прошлому стал «исторический бум», который начался в Европе и Америке в 1990-е годы[249] и распространился на Россию в 2010-х. Он привел к формированию корпуса специализированных СМИ (ТВ-каналов и передач, популярных журналов и т. д.), удовлетворяющих интерес публики к прошлому.
Появление новых цифровых медиа и мобильных технологий трансформировало развитие исторической журналистики. Оно позволило онлайн-СМИ отказаться от линейного нарратива в пользу интерактивных материалов и партиципаторных проектов, компьютерных игр[250], видео и анимации. Дифференциация медийного поля, взаимодействие традиционных и новых медиа — к примеру, YouTube-журналистика — изменили, с одной стороны, способы конструирования прошлого, использование исторических документов и т. д., с другой — эстетику представления прошлого и стратегии привлечения читательского интереса.
Демократизировав производство информационного контента, новые медиа подорвали монополию государственных институтов. И журналисты, и историки все больше используют то, что медиаисследователь Эндрю Хоскинс называет digital network memory[251] — новые цифровые способы конструирования прошлого из свидетельств частной памяти, которые становятся общественно доступны благодаря интернету.
При анализе взаимодействия журналистики и исторической науки важно отмечать, как медийный исторический текст или проект соотносится с существующей коммеморативной повесткой. Традиционно ключевым фактором ее формирования в России выступает национальная историческая политика, зафиксированная официальными документами, системой исторических юбилеев, учебниками и т. д. Вместе с тем современная медиакультура также диктует набор исторических сюжетов, далеко не всегда вписывающихся в рамки официальных дискурсов, вызывает демократизацию исторической памяти, повышает значение частной памяти, истории повседневности и т. д. Соответственно, выбор исторического сюжета определяет место журналистского проекта в публичном дискурсе, его легитимирующие или, напротив, подрывные функции.
Анализируя отношения между журналистикой и историей, Барби Зелизер отмечает, что важно видеть родство этих дальних родственников, «ни один из которых не достигает оптимального функционирования без другого»[252]. Журналистика не только сыграла важную роль в формировании современной исторической профессии[253]. Работа журналиста во многом похожа на работу историка: она общедоступна, для нее важны источники информации и их проверка[254]. Журналистика вносит вклад в развитие новых знаний о прошлом. Не только газетные и журнальные тексты, представляющие своего рода «первый черновик истории», но и книги, создаваемые журналистами, выступают важным источником знаний о том или ином периоде современной истории. Формирование поля современной истории создает дополнительные импульсы для сближения истории и журналистики, а развитие устной истории сближает журналистов и исследователей, собирающих свидетельства очевидцев времени[255].
Становление традиции исторической журналистики в современной России связано с эпохой перестройки. Благодаря публикациям изданий самого разного уровня — от «Огонька» до «Нового мира», от «Коммуниста» до «Московских новостей», — в этот период история оказалась постоянным объектом публичной дискуссии[256]. Запрос на переосмысление прошлого стал импульсом для появления первых специализированных исторических изданий, таких как «Наше наследие» или «Родина». В постперестроечный период интерес к истории упал[257], но начались попытки восстановить позитивную преемственность в отношении советского прошлого. Например, в ироническом или стебном[258] ключе, как в проекте «Намедни» Леонида Парфенова, выходившем в 1990-е на канале НТВ[259].
В 2000-х годах в России началось огосударствление системы СМИ, которое сопровождалось эскалацией исторической политики и, с 2010-х, интенсивной политизацией и мифологизацией национальной памяти. Руководство страны стало использовать историю как инструмент политической мобилизации и легитимации власти: принимать выгодные государству мемориальные законы[260], цензурировать попытки критического осмысления прошлого. Журналистам пришлось выбирать одну из двух ролей: или идеологов, или антагонистов государственной исторической политики. Первые стали распространять официальную мифологизированную версию истории, вторые — противодействовать мемориальной политике государства.
Теория
Как отмечает Барби Зелизер, спустя десятилетия систематического научного изучения коллективной памяти журналистика все еще не включена исследователями в список ее жизненно важных агентов[261]. Это связано как с наблюдающимся порой антагонизмом историков и журналистов и сведением журналистики до поставщика фактов для историков, так и с тем, что журналистика редко исследуется отдельно от остальных медиа[262] (например, телевидения, кино, интернет-проектов и т. д.[263]). Впрочем, за два последних десятилетия исследователи все же начали обращаться к изучению роли журналистики в воспроизводстве коллективной памяти. Яркое свидетельство тому — появление двух сборников под редакцией ведущих специалистов в области journalism studies Барби Зелизер, Керен Тененбойм-Вайнблатт[264] и Мартина Конбоя[265].
Целиком посвященная отношениям между журналистикой и коллективной памятью, их противоречиям и взаимодействию монография «Journalism and Memory» вышла в 2014 году под редакцией Зелизер и Тененбойм-Вайнблатт и с участием как специалистов по коллективной памяти, так и исследователей медиа. Признавая центральную роль журналистики как первичного хранилища коллективной памяти в каждом обществе и статус журналистов как летописцев прошлого, авторы сборника анализируют взаимодействие памяти и журналистики на примере освещения Холокоста, аргентинской диктатуры и других исторических событий; разрабатывают понятия «обратной памяти» и «поколенческой памяти». Авторы монографии «How Journalism Uses History» под редакцией Конбоя отстаивают использование СМИ как источника понимания прошлого и анализируют отношения между журналистами и историками на примере, в частности, Австралии, Южной Африки и Латинской Америки.
Роль журналистов в производстве знания о прошлом проблематизируется также в работах исследователя памяти Джеффри Олика[266], социолога Майкла Шадсона[267], бывшего журналиста, специалиста по коммуникациям Джона Хадсфорда[268], исследователей медиа Джил Эди[269], Кэролин Кич[270] и Кевина Уильямса[271], Хорста Пётткера[272]. Историк Кристиан Дельпорт даже разработал типологию журналистов-историков[273].
Отдельно стоит отметить корпус исследований исторической журналистики на телевидении, включающий работы Энн Грей, Эрина Белла, Тристрама Ханта и других[274]; тексты, анализирующие конструирование прошлого в новостных изданиях[275] и исторических журналах[276]. Среди российских примеров публичной истории больше всего внимания получила программа Леонида Парфенова «Намедни» и феномен постсоветской ностальгии[277], а также цифровые проекты[278].
Относительно большое количество статей и монографий посвящено репрезентации в СМИ конкретных исторических событий — чаще всего крупных потрясений и травматических опытов. К примеру, медиаисследователи Орен Мейерс, Мотти Нейгер и Эяль Зандберг изучали формирование коллективного понимания прошлого и коммеморативную журналистику на примере конструирования памяти о Холокосте в современных СМИ[279]. Помимо Холокоста, активно исследуется репрезентация событий новейшей истории. К примеру, Зелизер анализирует, как СМИ писали об убийстве президента Джона Кеннеди в годы, последовавшие за ним[280]. Майкл Шадсон — как менялись нарративы журналистов о роли Уотергейтского скандала в американской истории[281]. Кэролин Кич исследует память о терактах 9 сентября 2001 года[282]. Сью Робинсон — ретроспективное освещение случившегося в 2005 году разрушительного урагана «Катрина»[283].
Другой, менее частый подход исследователей предполагает анализ обращения к публичной истории определенного издания или типа медиа. К примеру, Кич исследует освещение исторических событий в газете The New York Times[284]. Медиаисторик Кевин Уильямс рассматривает «исторический бум» на британском телевидении, преимущественно на ВВС[285]. Екатерина Лапина-Кратасюк анализирует русскоязычные цифровые проекты, посвященные истории[286].
Из периодических изданий, затрагивающих тему публичной истории и СМИ, стоит упомянуть журнал Memory Studies, в котором часто появляются исследования, посвященные журналистике[287].
Практики
Обращаясь к анализу состояния исторической журналистики в российских СМИ, необходимо отметить, что в результате огосударствления медиа и усиления цензуры снизился градус дискуссионности центральных средств массовой информации: на государственных телеканалах фактически исчез жанр авторских программ об истории, исторические дискуссии перенеслись в формат пропагандистских и развлекательных передач и ток-шоу[288].
Сформировавшаяся при активной поддержке министра культуры Владимира Мединского концепция медиаполитики, допускающая трансляцию «правильного образа прошлого», в котором можно пренебречь исторической истиной, хорошо выражена цитатой одного из ее идеологов, бывшего советника министра Андрея Сорокина: «Прошлое — это не место для дискуссий и рефлексий. Прошлое — это константа. Только в качестве бесспорной константы оно и становится тем самым источником образцов и легенд, полезных сегодня „юноше, обдумывающему житье“»[289].
Вместе с тем идеологическое утверждение интереса к прошлому, который подпитывается утверждением его значимости на фоне нестабильности настоящего и несформированности позитивного образа будущего, приводит к формированию медийной инфраструктуры, этот запрос обеспечивающей.
Обращения к истории СМИ, поддерживающих официальную мемориальную политику, часто посвящены крупным экономическим, политическим, техническим или военным достижениям прошлого. Материалы о них выпускают крупнейшие государственные информационные агентства ТАСС[290] и РИА «Новости»[291], портал Российского военно-исторического общества «История. РФ»[292] и т. п. Другой распространенный пример обращения к истории в официальных СМИ — для поддержки текущей политической повестки. К примеру, в разгар дискуссии о принадлежности Курильских островов сайт газеты Life выпустил масштабный спецпроект «Курильский вопрос. Кому принадлежат острова?»[293] с историей открытия и освоения островов и тезисами вроде «уже полвека США являются важной заинтересованной стороной Курильского спора»[294].
Деятельность российских СМИ воспроизводит неоднократно описанную исследователями конструкцию социальной памяти, в центре которой находится победа в Великой Отечественной войне, составляющая основу российской идентичности[295]. Наиболее активно эта коммеморативная повестка эксплуатируется государственными и провластными СМИ. К примеру, исторические публикации Life почти все посвящены этой войне и фактически направлены на конструирование героического победного метанарратива[296]. Так, в спецпроекте «Была весна, цвела сирень»[297] известные российские актеры озвучили устные интервью ветеранов Великой Отечественной, каждое из которых посвящено тому или иному «подвигу»: «Каждый день на войне погибали их товарищи, командиры, друзья. Но они смогли выжить сами и спасти не одну жизнь, совершая свой „обыкновенный“ подвиг — для воевавших это было обычным делом»[298].
Обращение к негероической памяти о войне характерно для независимых или оппозиционных по отношению к власти СМИ. Ярким примером может служить фильм канала «Редакция» о Ржевской битве 1942 года[299]. Вышедший на YouTube в мае 2019 года, за полтора года он собрал два миллиона просмотров. Автор фильма, журналист Алексей Пивоваров, подчеркнуто противопоставляет свою работу официальным коммеморативным практикам: «К этой теме особенно важно вернуться, чтобы не забывать: война — это не победное шествие на танке, не полевая кухня и не дети в красноармейской форме. Это беспощадная бойня, где погибают без разбора, часто — бессмысленно»[300].
Важно отметить, что к концу 2010-х интернет-каналы YouTube превратились в важный независимый источник информации. Благодаря оригинальному и серьезному контенту, а также отсутствию единой редакционной политики и цензуры они начали создавать «серьезную альтернативу телевидению»[301]. Неудивительно, что авторы популярных YouTube-каналов — как профессиональные, так и гражданские журналисты — стали обращаться к громким и политизированным историческим темам. На YouTube возобновили свою коммуникацию с аудиторией популярные телеведущие, ушедшие с центральных телеканалов (из авторов исторических программ стоит назвать Леонида Парфенова, Леонида Млечина, Эдварда Радзинского и др.); появились и новые влиятельные фигуры и проекты.
Ярким примером новой YouTube-журналистики стал двухчасовой фильм «Колыма — родина нашего страха» Юрия Дудя[302]. Вышедший в апреле 2019 года, за полтора года он набрал больше 23 миллионов просмотров, вызвав взрыв обсуждений как самого фильма, так и темы политических репрессий в СССР. Журналист подчеркнуто актуализирует свой фильм, связывает его с текущими российскими событиями и «развязыванием узлов прошлого»[303]: «Я всю свою жизнь слышу от родителей: ну будь осторожен, ну не привлекай к себе лишнее внимание, не высовывайся — это очень опасно. … Я всегда думал: откуда у старшего поколения этот страх? …Моя гипотеза: этот страх зародился еще в прошлом веке и через поколения добрался до нас. Одно из мест, где этот страх появлялся, — Колыма»[304]. Дудь начинал свой канал с интервьюирования популярных в подростковой среде рэп-музыкантов. Обратившись к освещению общественно значимых тем, он сохранил прежнюю дискурсивную стратегию, разговорный, содержащий много сленга язык, а также образ неофита, узнающего новые сведения вместе со зрителями. Можно предположить, что основной аудиторией фильма стала знающая Дудя и лояльная к нему молодежь, которой вряд ли когда-то раньше предлагался какой-либо эмоционально окрашенный нарратив о сталинских репрессиях и которая, судя по количеству просмотров, оказалась готова к разговору об истории и восприятию контрпамяти о ней.
Как отмечал главный редактор сайта «Такие дела» Митя Алешковский, главная задача подобных исторических журналистских проектов — влияние на общественное мнение и общественная дискуссия, которую они провоцируют: «Трагическое прошлое для России еще не окончено. Это кровоточащая рана, переходящая из одного поколения в другое. На примере успеха фильмов Юрия Дудя „Колыма“ и „Беслан“ или фильмов Алексея Пивоварова о подлодке „Курск“ и о битве под Ржевом мы видим, что в России эти травмы до сих пор не прожиты и начинают кровоточить, как только о них начинают говорить честно и по-человечески».[305]
Свою задачу рассмотренные выше проекты реализуют полностью. К примеру, одна из героинь фильма Пивоварова, директор музея Сталина в селе Хорошево подо Ржевом, с недовольством констатирует, что после выхода фильма Дудя о Колыме посещающая музей молодежь стала настроена к Сталину более критично.
Отдельно стоит выделить сегмент специализированных изданий с исторической проблематикой, берущих на себя роль популяризации знания о прошлом. В 2010-х годах сложился исторический сегмент телевизионного рынка (телеканалы «История», «365 дней», «Победа»), эксплуатирующий достаточно традиционные формы репрезентации истории, такие как телеинтервью и документальные фильмы. Исторические программы выходят на различных радиоканалах. К примеру, «История из истории» и «Вопросы истории» Андрея Светенко («Радио России», «Вести ФМ»), «Кафедра» Игоря Ружейникова («Маяк»), «История в лицах» (2015–2020) Николая Сванидзе («Серебряный дождь»), «Археология. Прошлое» с Алексеем Юдиным и Сергеем Медведевым (Радио «Свобода»), «Цена победы» с Виталием Дымарским («Эхо Москвы») и др.
В 2010-е сформировался рынок популярных исторических журналов, включающий как сегмент глянцевых изданий (наряду с возникшей еще на рубеже 1990-х годов «Родиной» появились журналы «Дилетант», «Историк», «Historicum», «Ваш тайный советник», «История от русской семерки» и др.), так и корпус исторических таблоидов («Тайны истории», «Загадки истории», «Военная история» и др.). Особняком стоят интернет-проекты «Гефтер»[306] и «Уроки истории. XX век»[307], посвященные анализу современной российской исторической культуры и метаморфозам исторической памяти.
В конце 2010-х годов в России быстро начал развиваться жанр подкастов, в том числе исторических, среди которых есть независимые от радиостанций проекты. Например, подкаст «Закат империи», попавший в лонг-лист премии «Просветитель», рассказывает о пред- и революционной стране под лозунгом «Революция, секс, наркотики и панк-рок в Российской империи»[308]. А лауреат Гран-при премии «Просветитель» подкаст «Остарбайтеры»[309] основан на интервью Международного общества «Мемориал» с людьми, вывезенными нацистами на принудительные работы в Германию.
Отдельно стоит остановиться на исторических проектах независимых журналистов и СМИ, включая лидеров по количеству спецпроектов — газету «Коммерсант»[310] и сайт «Такие дела»[311]. Их объединяет стремление создать нарратив если не альтернативный версии истории, доминирующей в государственных СМИ, то иначе эмоционально окрашенный (истории о трагичности Второй мировой vs. героические нарративы о подвигах и победах советских солдат) или посвященный событиям и героям, вытесненным из коллективной памяти, но воспринимаемым независимыми СМИ как важная часть истории России. К примеру, «Коммерсант» публикует обнаруженные в 2018 году записки политзаключенных, оставленные в 1930-х в тюрьме Верхнеуральска[312]; реконструирует советское вторжение в Прагу в 1968 году[313]. Среди сюжетов новейшей истории России особое место занимает Чеченская война и память о ней. «Коммерсант» создал хронику начала Первой чеченской войны, в которой дал слово и бывшим в то время у власти политикам, и чеченским полевым командирам[314].
К 20-летию теракта в Буденновске сайт Lenta.ru воссоздал его почасовую хронику и собрал интервью заложников, официальных лиц, переговорщиков и т. д.[315] Спустя три года сайт «Такие дела» выпустил проект Екатерины Голенковой «23» о том же теракте. В отличие от первого спецпроекта, в «23» историческая хроника соседствует с личными эмоциональными наблюдениями автора — ровесника теракта — и ее репортажными зарисовками из Буденновска, воссоздавая не столько историю события, сколько историю формирования коллективной памяти о нем[316].
Характерно описание задач обращения к истории, которое дают журналисты сайта «Такие дела», рассказывая о спецпроекте, посвященном историческим событиям 1990–2000-х: террористическим актам и началу Первой чеченской войны:
Мы не знаем, как преодолеть травматичное прошлое, и поэтому просто закапываем его поглубже, чтобы никогда не вспоминать. Тем временем оно продолжает костенеть в нас стереотипами и животным страхом. …Его [спецпроекта] задача — помочь преодолеть коллективные страхи и найти новый язык, на котором мы сможем вести конструктивный разговор о событиях, навсегда изменивших наши жизни[317].
Стоит отметить необычную структуру спецпроекта. Одна его часть — подкаст, в котором участники исторических событий делятся своими воспоминаниями. Вторая — open call для современных художников, музыкантов, поэтов и кинематографистов, готовых создавать аудиовизуальные работы, осмысляющие последствия исторических событий: «Мы… хотим, чтобы состоялся личный разговор, и считаем, что художественный язык может помочь в этом»[318]. Подобный формат уникален, но и остальные упомянутые выше спецпроекты кажутся нам удачными примерами дигитализации и виртуализации истории.
Важной особенностью публичной истории в СМИ — и официальных, и независимых — можно назвать интерес к устной истории и эго-материалам.
К 80-летию начала Большого террора «Коммерсант» собрал рассказы своих сотрудников об их репрессированных предках[319]. К сорокалетию начала советского вторжения в Афганистан журналист Сергей Простаков выпустил подкаст «Шурави» с интервью бывших военных «о том, что значило быть советским солдатом в Афганистане»[320]. К 75-летию победы в Великой Отечественной войне «Первый канал» собрал видеоинтервью ветеранов «Они сражались за Родину: лица героев»[321]. Частные истории позволяют современным читателям сопереживать их героям и идентифицироваться с ними, формируют коллективную память. История, таким образом, оказывается «средством самоутверждения через соединение себя с конкретным прошлым»[322]. Помимо того, частные истории подтверждают гуманизацию исторической памяти и «разрушение обычных иерархий власти»[323], в том числе иерархии источников знаний о прошлом.
Таким образом, журналисты не только переводят историческое знание с академического языка, делая его доступным широкой аудитории, но и предают огласке неизвестные раньше факты, проблематизируют прошлое, используя его как источник потенциального знания, которое позволяет ориентироваться в настоящем[324] или выстраивать групповую идентичность. Через демонстрацию отношения к дискурсам прошлого СМИ показывают отношение к текущей новостной повестке; активно порождают версии прошлого, альтернативные официальным и «основанные на памяти, а не на идеологии»[325]; обращаются к проработке травм прошлого и способствуют появлению множественных репрезентаций истории. Вероятно, благодаря всему этому прошлое пронизывает современные российские СМИ и с каждым годом становится в них все более заметным.
— De Groot G. Consuming History: Historians and Heritage in Contemporary Popular Culture. Routledge, 2008. P. 31–49.
— Edy J. Journalistic Uses of Collective Memory // Journal of Communication. 1999. Vol. 49. № 2. P. 71–85.
— How Journalism Uses History / Ed. by M. Conboy. London: Routledge, 2012.
— Journalism and Memory / Ed. by B. Zelizer, K. Tenenboim-Weinblatt. London: Palgrave Macmillan, 2014.
— Kitch C. Journalism as Memory // Handbook of Communication Science / Ed. by T.P. Vos. Berlin: Mouton de Gruyter, 2018. P. 164–181.
— Olick J. Collective Memory: The Two Cultures // Sociological Theory. 1999. Vol. 17. № 3. P. 333–348.
— Wijermars M. Memory Politics in Contemporary Russia: Television, Cinema and the State. London; New York: Routledge, 2018.
— Зверева В.В. История на ТВ: Конструирование прошлого // Отечественные записки. 2004. № 5. C. 160–168.
— Лапина-Кратасюк Е. Как цифровые медиа изменили подход к истории // Forbes.Ru. 2015. 3 августа.
— Лапина-Кратасюк Е.Г., Рублева М.В. Проекты сохранения личной памяти: Цифровые архивы и культура участия // Шаги/Steps. 2018. Т. 4. № 3–4. С. 147–165.