Итак, целенаправленное выращивание растений создало условия для развития общества, что к III тысячелетию до и. э. привело к появлению первых цивилизаций. Излишки продовольствия, новые виды орудий труда и строительство придали человеку независимость от природы. Рост населения вынудил племена отказаться от родового принципа формирования в пользу принципа соседства. Возникает искусство перевода культурных кодов и символов. Вместе с освоением земледелия происходит замена зооморфных богов антропоморфными и модернизация религиозных культов.
Неолитическая революция продолжалась около семи тысячелетий и заложила материальные и духовные основы культур Месопотамии, Египта, Китая, Японии и Америки. Венцом роста этого мирового тучного сада стало возникновение письменности в Месопотамии и Египте к III тысячелетию до и. э.
С этого момента наш сад, соучаствующий в Творении, становится Логосом и остается таковым до сих пор: наш мир создан при помощи слов, чисел и речений (коммуникаций), то есть лингвистического культивируемого сада с помощью именно того, что Филон Александрийский называл посредником между немыслимой отдаленностью Бога и близостью мира действия, то есть “окликом живого Бога, обращающимся к вещам и тем самым творящим их из небытия”.
В увлекательной монографии “Гении и аутсайдеры” Малкольм Гладуэлл описывает результат социологических исследований, показавших, что летальная преступность наиболее высока среди общностей, “зараженных” разновидностью того, что социологи называют “культура чести”: то есть такой культуры, в которой мужчина обязан блюсти свою маскулинную репутацию, ибо от нее зависит не только его самооценка, но и общественное положение. Признаки культуры чести коренятся преимущественно в скотоводческих культурах – в сообществах пастухов, образовавшихся в бесплодных, часто горных областях, таких как Сицилия, Северная Ирландия, Шотландия или Страна басков.
Если из всей растительности вам доступны только травы каменистых альпийских лугов, чтобы выжить, вам ничего не остается кроме того, чтобы разводить овец и коз. Ваш успех в выживании будет зависеть только от вас, а не от общины, ибо скудость пищи сдерживает решимость рисковать последним в надежде на успех объединения с соседями. Вы станете беречь свой скот как зеницу ока, ибо его поголовье есть залог жизни вашего рода. Невозможно татю выкосить всё поле или отнять всю землю у сообщества земледельцев. Зато можно убить пастуха и увести всё стадо. Причем постоянный уровень риска столкновения из-за “собственности” / “добычи”, высокий из-за величины ставки – в жизнь, в скотоводческих краях с неизбежностью подхлестывал уровень насилия и жестокости нравов.
Саму первобытность нравов этой части населения Земли можно прочувствовать, оказавшись однажды свидетелем массового ритуального забоя скота, когда огромное количество людей, собравшихся в праздничных одеждах в одном месте, с эгоистической жадностью к лучшей доле приносят в жертву домашних животных, сливают кровь и т. д. Тогда вы почувствуете всерьез разницу между материальной живой жертвой, умерщвленной ради ритуального избавления от неблагополучных взаимоотношений с провидением, и духовной работой, совершаемой индивидом в направлении молитвенного раскаяния и искупления.
Ко всему прочему очевидно, что будущее человечества обращено к искусственному производству животных белков и лежит в области законодательно утвержденного международной конвенцией вегетарианства.
Таким образом, доземледельческая эпоха – эпоха охотников, собирателей и скотоводов – оказывается элементом агрессивной архаики. Она работает не на процветание, обращенное в будущее, его создающее. Эпоха эта посвящает себя достатку аморальных родовых вождей, разобщенных и конкурирующих и потому стоящих вне закона, ибо закон предполагает равенство перед ним всех, что противоречит установкам “царьков”. Вожди предлагают своим приспешникам вместо наследия – добычу, вместо суда – собственную волю и прихоть (в просторечии – “понятия”). Ни о какой обращенности в будущее при таком раскладе не может быть и речи: например, один из приметных элементов культуры чести – кровная месть, будучи по сути суицидальным синдромом, действует против демографического роста.
И last but not least: простые эти рассуждения приведут нас к серьезному выводу, если мы взглянем на новейшее время и увидим, что начало апокалипсиса – весь XX век состоял из кровавых конфликтов сил модернизма с архаикой. Фашизм явился в мир, чтобы утянуть его в полуживотный культ расового превосходства, оснащенного человеческими жертвоприношениями. Сталинизм был по сути перелицовкой рабовладельческого строя с целью военного и идеологического захвата Европы, мира вообще. “Аль-Каида”, Иран, Ирак, Сирия, Ливия, Афганистан, ИГИЛ и другие квазигосударственные образования – всё это полчища архаики, управляемые подросшими до тиранов аморальными вождями допотопных варварских толп, бряцающих современным оружием, зажатым в клешнях. Они выкорчевывают не только сады мирной жизни – они сжигают сады истории и культуры, самосознание и память цивилизации, превращая ее в жестокое хищное животное, питающееся насилием и насаждением хтонически ужасающей отсталости, намеревающейся превратить всю планету в одно скотское пастбище, засыпанное радиоактивным пеплом.
В современном своем культурном значении сад – это прежде всего прообраз пробуждения, воскрешения. Что может быть увлекательнее атавистически завораживающего созерцания пробуждения природы весной, когда буйный рост и цветение околдовывают своим чудом и красотой. Сад есть отчасти атавистический алтарь, посвященный Изиде, божественному существу, проводнику существования из подземного царства в царство света. В общем-то храмы Изиды располагаются почти в каждом дворике Лондона.
В построении пейзажного сада приветствуется неровный рельеф: возвышенности, склоны, овраги, природные водоемы и даже болотца. Природные недостатки местности сглаживаются, а достоинства обыгрываются. Плоский ландшафт требуется изменить искусственно, создать водоем, насыпи или впадины, затушевывая их рукотворность. Архитектурные сооружения в пейзажном парке второстепенны, они должны быть вписаны в пейзаж – например, с помощью растительного объема, значительно превышающего объем сооружений. Растительностью маскируют все острые углы и вспомогательные конструкции.
Эффект пейзажного сада в том, что он создает впечатление, будто растения здесь уже росли, а человек нашел среди них свободное место, чтобы построить дом, или вырубил в растительном массиве площадку для жилья. Несмотря на то что пейзажный сад вроде бы просто воссоздает “доисторический” пейзаж, в нем существует свой порядок, иерархия, строгий подбор растений, следуя которым создается сад, одинаково великолепный во все времена года.
Притягательность пейзажа в отличие от, скажем, человеческого тела, иррациональна. И догадка состоит в том, что ландшафт, возможно, потому притягивает взгляд, что мы созданы по образу и подобию Всевышнего, его, ландшафт, сотворившего; а Творцу и творцу свойственно иногда любоваться своим произведением.
Французский парковый стиль, которому певец садов Жак Де-лиль непатриотично предпочитал парк английский, предполагает кардинальное упорядочивание элементов ландшафтов, стремится навязать человеческий замысел природе, переламывая ее в вымышленную структуру.
Парк версальского типа своими прямолинейными дорожками и фигурными формами тщательно обрезанных кустарников подчеркивал абсолютный контроль человека над природой. Английский сад шел дальше, утверждая наивысшую ценность того искусства, которое неотличимо от природы.
Сама проблематика взаимоотношений природы и сада универсальна для культуры. Например, она существует и в музыке. Творчество Скрябина с его маниакальными демиургическими устремлениями можно описать принципом английского парка: разрушить все мелодические основы композиции и затем воссоздать в произведении ландшафт новой гармонии, не отличающийся от естественного.
До XVIII века французское влияние распространялось на английскую архитектуру и на искусство создания садов. Композиции французских садов, берущих начало в итальянском Ренессансе, содержали симметричные фонтаны, геометрические партеры и перспективу. Они словно бы величественно одомашнивали природу, становились символами, увековечивающими события военных побед и государственных свершений. В середине XVIII века – в преддверии промышленной английской революции – сад неправильной формы становится репликой на строгость и бедность обыденной архитектуры. Природа из символа обращалась на службу человечеству. Сады в новом английском стиле поражали не величественностью и своим символическим значением, выражающим господство человека над природой, но искусным извлечением из ландшафта наслаждения природой.
Новая форма парков с дорожками, следующими послушно замысловатому рельефу, пришла и во Францию, где она поначалу слыла вычурной. В Версале английский сад сформировал Малый Трианон, в котором содержатся искусственные холмы, озера, грот, мельница и иероглифическая роспись прогулочных дорожек, соединяющих множество видовых площадок, предназначенных для созерцания.
Глубина английского сада создавалась парной дымкой, заполнявшей долины и протекавшей меж крон искусственных рощиц.
Символизм смены французского парка английским можно найти в противопоставлении революционных преобразований санкюлотов, ради своего господства сломавших естественный ход бытия, возврату к согласию человеческой деятельности с природным устройством.
Скрябин, утопически одурманенный своими мистическими идеями, мечтал построить в сакральной местности в Индии особый храм, окруженный садами, чтобы ритуально сыграть в нем свою “Симфонию Конца” и вызвать тем самым апокалипсис, благодаря которому, в его понимании, можно будет отринуть всё материальное и перевести все формы жизни без остатка в духовные сферы.