няки и рыхлить землю, выкапывать луковицы и удобрять компостом, но не могла понять, как дед ухитрялся ухаживать за таким огромным садом, а бабушка и мама – за домом, и я везде торчала рядом – “помогала”, почему теперь всё это невозможно? Сад похож на лес, дом – на холодную войну с Берлинской стеной, а я вдруг оказалась хозяйкой этого недружелюбного мира. Потому что однажды дед вручил мне документ, где было написано, что я – владелица дома. Прежде был он, а теперь – я. Я не придала этому значения: что значит “владелец”? Это же наш дом, наш потерянный рай, одной мне его не возродить.
Я стала приезжать сюда зимой, с одноклассниками – зимой веселее: снег ровным покровом, бодро зеленеющая ель, коллективно разгребаем дорожки, топим печь, превращаем лед в воду, танцуем под привезенный из Москвы магнитофон, разворачиваем домашнюю еду – каждый брал с собой из дома паек. На Новый год еще и шампанское, игра в бутылочку, поцелуи…
И вот однажды получаю на московский адрес письмо из Зеленограда: меня уведомляют, что дом сносят, за что выплатят мне компенсацию две с половиной тысячи рублей. Чтобы было понятно – построить дачу в те времена стоило примерно пятьдесят тысяч. А земля принадлежит государству, участок “выделяют”, так что и дом – замок на песке, он принадлежит тебе до тех пор, пока земля под ним не понадобилась государству для других нужд. Еду в передовой город по указанному в письме адресу, в кабинете сидит “ответственный работник” – неистребимой породы, рожденной революцией, женщина-робот: “распишитесь вот тут”.
– Не имеете права, это частная собственность! – негодую я.
– В нашей стране частной собственности нет, это личная собственность, с которой государство поступает по своему усмотрению. Если вы еще раз повторите эти слова, вас посадят в тюрьму.
Пауза.
– Берите деньги, пока мы вам их предлагаем.
– Но откуда такая странная сумма? Дом стоит во много раз больше!
– Была комиссия, оценила в такую сумму, ваше мнение никому не интересно.
– Но почему вы отбираете у нас дом? – я одновременно чувствую, что виновата – не уберегла рай, не мотыжила, не пропалывала, не красила крышу зеленой краской, как это прежде делал дед. Перестала быть ангелом. Потеряла бабушку. Не пустила корни на этой земле так глубоко, чтоб их нельзя было выкорчевать. Правда, соседка в белом платочке со всем ее натуральным хозяйством, жившая тут круглый год, пустила, ухаживала, а дом всё равно снесли.
– Расширяется строительство города Зеленограда, ваш поселок идет под снос, завтра приедет экскаватор, расписывайтесь быстрее, девушка, задерживаете, – “ответственный работник” смотрит на меня угрожающе.
“Московская улица, 53”. Этого адреса не существует уже много лет. Когда в моей жизни происходили резкие изменения, мне всегда снилась дача. Это были вещие сны, в том смысле, что, если ждал хороший поворот, снился цветущий сад и не было разделительной стены в доме, а если плохой – сад был в снегу, ночью, и в свете тусклого фонаря можно было различить удаляющихся тритонов.
Экскаватор порубил дом в щепки. Дед вскоре умер. Светлое будущее не настало, но я, как и Ева, хорошо различаю добро и зло. Благодаря этому знанию мир принадлежит мне в гораздо большей степени, чем в детском раю.
ЦПКиООльга Вельчинская
Остановившееся мгновение детства: ранняя (потому что тепло), но уже золотая (колорит того дня запомнился) осень, мы с няней моей Аней сопровождаем бабушку в Парк культуры и отдыха. Бабушке едва за семьдесят, но при несомненной душевной молодости и нестареющем интеллекте ходит она с трудом, зрение идет на убыль, не исключено, что это последний ее московский пленэр. Так уж случилось, что территориальная близость Парка культуры, Нескучного сада и Воробьевых гор стала для бабушки моей, художницы, нешуточным утешением на протяжении всех довоенных и немногих отпущенных ей послевоенных лет, то есть с тех самых пор, как семейство наше поселилось в переулке между Остоженкой и Пречистенкой. А случилось это ни много ни мало в апреле 1918 года.
И весною, и летом, и осенью бабушка приводила детей своих и учеников всех призывов в Парк культуры и в Нескучный сад, во все советские годы практически не менявшийся, разве что существенно одичавший по сравнению с теми временами, когда он принадлежал Дворцовому ведомству, да ведь когда это было… Эти прогулки и работа на пленэре отчасти компенсировали кислородное голодание не столько тела, сколько души, о чем неопровержимо свидетельствуют сохранившиеся карандашные рисунки и пастели.
В тот давний и дивный день раннего моего детства бабушка устроилась на скамье, основательном сооружении, эдаком многое пережившем скамеечном мастодонте на чугунных литых лапах. Таких долгожителей в ЦПКиО паслось огромное стадо, они расползались по аллеям, обитали на берегах прудов и до поры до времени существовали в гармоничном ансамбле с претенциозной, но славной садово-парковой архитектурой: балюстрадами, фонтанами, павильонами и ротондами со сферическими сводами цвета синего кобальта, в любую погоду и во все времена года имитировавшими безоблачные июльские небеса. А также со статуями спортивных девушек с соответствующим инвентарем (веслами, дисками, копьями и пр.) и с урнами для мусора – пафосными сооружениями, изваянными в неоклассическом стиле, в которых даже самый ничтожный и неопрятный мусор обретал не то чтобы статус, но некоторую всё же значительность. Но в какой-то момент скамьи бесследно исчезли, может, и вымерли, как это случается рано или поздно со всеми доисторическими существами.
На коленях у бабушки альбомчик с разноцветными листами плотной бумаги разных оттенков серого, охристыми, сизыми и терракотовыми. Альбом, обтянутый серым холстом, явился из тех же времен, что и скамьи-мастодонты. Эти писчебумажные изделия разных форматов бабушка покупала некогда у Мюра и Мерилиза на Петровке или в магазине Дациаро на Мясницкой. Экономить бумагу нужды не было, поэтому для очередного рисунка она выбирала фон подходящего к случаю цвета, соответствующий тому или иному замыслу, беззаботно пролистывая те страницы, черед которых еще не настал. А когда времена переменились, и на долгие десятилетия наступил не просто дефицит бумаги, но натуральный бумажный голод, бабушка продолжала рисовать в тех же самых альбомчиках на пустующих страницах, провиденциально припасенных высшим разумом для такого именно случая. Вклеивая по мере надобности новые листочки, к примеру, голубоватые и зеленоватые обороты школьных тетрадок или серую оберточную бумагу со случайными вкраплениями. Что, впрочем, ничуть не ухудшало качества рисунков, а может, даже открывало новые возможности. К тому же рисовать на грубой оберточной бумаге исключительно приятно, знаю по собственному опыту…
И вышло так, что с самим понятием ВРЕМЯ случилось в бабушкиных альбомах нечто странное и даже загадочное. То есть время в альбомах не просто живет, оно дышит и пульсирует – то растягивается, то сжимается… Вслед за наброском, датированным одним из девятисотых или десятых годов, следует пастель 46-го года, за 46-м – карандашный рисунок 29-го или акварель 34-го. Художник то стар, то снова молод, то он на склоне лет, то в апофеозе зрелости, диаметральны обстоятельства его жизни и состояния души, различна ситуация за окном. Сложные чувства сродни головокружению переживает человек, перелистывающий не страницу за страницей, но эпоху за эпохой. А если этот человек внучка или правнучка художника…
Так вот, на коленях у бабушки холщовый альбом, рядом коробка с цветными карандашами. Некоторые карандаши – ровесники альбомов, поэтому самые драгоценные (в особенности голубые и зеленые) изрисованы и сточены едва ли не до основания. Крошечные карандашные огрызочки, едва ли не сантиметровые, непонятно как удержать их в руке, но какие же они аппетитные!
Бабушка рисует, Аня уселась на соседней скамье, вид у нее по обыкновению недовольный, однако сдерживается, не ворчит, видно, бабушку всё же побаивается. Она у нас вечная оппозиционерка. Единственный член нашей семьи, не вызывающий у Ани негатива и желания противоречить, это моя мама, мама для Ани авторитет, но она до глубокого вечера на работе, поэтому я живу в облаке дурного Аниного настроения. Так вот, бабушка рисует, Аня закипает и вот-вот взорвется, ну а я с упоением общаюсь с немолодым лысоватым дяденькой в выцветшей гимнастерке, копающимся в большой круглой клумбе, окруженной скамейками-мастодонтами. На дворе то ли 51-й, то ли 52-й год, и хотя война давно окончилась, фронтовики еще не износили военную форму. Дяденька приветливый и словоохотливый, улыбается, задает вопросы, а я с радостью отвечаю (с детства любила побеседовать-потрепаться).
Бабушка рисует клумбу, деревья и кусочек аллеи, посыпанной красным гравием. Стоило вступить на территорию Парка культуры и отдыха, как утоптанные и сухие аллеи, в любую погоду выглядевшие исключительно нарядно, мгновенно создавали у советских граждан празднично-прогулочное настроение. Красные аллеи видятся мне непременной принадлежностью ЦПКиО (нынешним языком, его визуальным брендом), хотя давно уж и след их простыл. Во взрослые годы я задумывалась, а откуда взялся тот жизнеутверждающий красно-оранжевый гравий, отчего он больше нигде не встречается? Оказалось, что когда под руководством архитектора Власова (того, что построил Крымский мост) кипела работа над генпланом ЦПКиО, помощник его Леонид Николаевич Павлов в заботе об эффектной подаче проекта будущие аллеи и дорожки выкрасил на макете красным суриком. И Власову это так понравилось, что он распорядился сделать точно такие же в натуре, то есть посыпать дорожки не скучным серым гравием, а толченым красным кирпичом. Возможно ли вообразить те горы, те египетские пирамиды красного кирпича, что пришлось истолочь в течение многих десятилетий исключительно для эстетических целей?
Суть манипуляций, которые проделывал с осенней клумбой демобилизованный дяденька, прояснилась годы спустя. Через десять или одиннадцать сентябрей после того бабушкиного пленэра (самой-то ее к этому времени давно уж не было на свете) отец мой отправился туда же и с той же целью. То есть на очередной пленэр всё в тот же Парк культуры и отдыха имени Максима Горького. Вдохновившись на этот раз не красными дорожками, но необъятными клумбами и газонами, засаженными алыми сальвиями, “сальвиями сверкающими” (лат.