приятно холодила спину.
Она сказала:
– Я была дура. А ты был трус. Дура и трус. Хорошая парочка. У нас бы всё равно ничего не вышло. Так что ладно. Всё хорошо.
Саша приподнялся на локте, посмотрел на нее. Светил месяц, но она вся была в тени сиреневого куста. Он погладил ее лицо – лоб, нос и губы. В темноте она была почти как тогда. Он подвинулся поближе.
– Целоваться не надо, – сказала она. – Я пошутила.
Он снова лег на спину.
– Мы с Валечкой Гимпелем читали Льва Толстого, “Войну и мир”, буквально по строчкам, было дело, для спора, – сказал Саша. – Лев Толстой сказал, что у жизни на самом деле есть какая-то другая цель, невидимая и непонятная людям… Какая? А может, нет никакой цели?
– Цель жизни – сад, – сказала Лизелотта. – Оказаться в саду. Сад, по-гречески парадиз, то есть рай. Мы думаем – какой он будет, этот рай? А мы там уже были. В июне месяце семьдесят седьмого года. Мы думаем – где он? А он вот. Сирень пахнет, соловей поет, и мы здесь.
– Судьба? – спросил Саша Котов.
– Судьба, сирень, – покивала Лизелотта, – сад, сукины дети, слезы, старость, страсть…
Я подошел к ним поближе и присел на корточки.
Они лежали рядышком, совсем маленькие, как куклы, даже не как Барби и Кен, а еще меньше, как крохотные пластмассовые пупсики, они вдвоем поместились у меня на ладони, они были холодные, остыли, на земле лежа, у корней огромного сиреневого куста, потому что они на самом деле были совсем пластмассовые, очень легкие. В ночи, в свете ясного месяца, видны были их лица: мальчик был нахмуренный и смотрел себе на нос, а девочка – подняла глаза и глядела в небо.
Рядом стояла садовая тачка, в ней лежала короткая лопата.
Я вырыл ямку и закопал Сашу и Лизелотту. Сделал холмик, положил камешек и постоял рядом полминуты, склонив голову – всё как положено. Сладко и душно пахла сирень, и соловей пел так громко, что хотелось выключить.
Летний сад как символ эпохиАркадий Ипполитов
Умных книжек про сады, коих, последнее время появилась тьма, не счесть. Их много, уж даже и слишком: сады в русском символизме, сады в немецком средневековье, сады в постнеклассическом дискурсе. Сад как метафора того, сад как метафора сего, а также метафора тайного сада в работе с клиентами, имеющими опыт созависимости” – найдешь и такое.
Сад – рай, сад – мир, сад – душа, сад – жизнь. А в сущности, что про немецкое средневековье, что про постнеклассический дискурс, всё одно и то же, везде сад – рай да сад – мир. Когда в 1982 году вышла “Поэзия садов. К семантике садово-парковых стилей” Д. С. Лихачёва, она читалась запоем. Всё казалось новым, и слово такое неординарное, с-е-м-а-н-т-и-к-а, влекло своей полузапрещенностью. Теперь же семиотика с семантикой звучат как “Антропос”! человека в футляре.
Диссертаций-монографий понаписали много, а вот главную метафору европейскости в России, Летнего сада, не уберегли.
Я, перед тем, как Летний сад закрыли на ремонт, туда зачастил. В нем я всегда проводил много времени, с детства, и считаю его одним из важнейших мест в моей жизни, и как только я в него заходил, тут же вспоминал гениальное пушкинское “В начале жизни школу помню я”. “Великолепный мрак чужого сада” я всегда связывал именно с Летним садом, несмотря на то, что до сих пор неизвестно, имел ли в виду Пушкин в своем стихотворении нечто конкретное или нет. “…светлых вод и листьев шум, / И белые в тени дерев кумиры, /Ив ликах их печать недвижных дум. / Всё – мраморные циркули и лиры, / Мечи и свитки в мраморныхруках, / На главах лавры, на плечах порфиры – / Всё наводило сладкий некий страх / Мне на сердце; и слезы вдохновенья, / При виде их, рождались на глазах”, – всё кажется мне списанным именно с Летнего сада. В семантико-семиотические монографии-диссертации он как-то не попал, хотя для многих он стал настоящей школой начала жизни, ибо Летний сад не просто сад, а сад метафизический, и есть в нём Истина, Красота и Сладострастие, Время и все девять муз, и каждая скульптура Летнего сада – философская притча.
Зачастил я в Летний сад еще и потому, что к его трехсотлетию, то есть к 2004 году, я замыслил выставку, Летнему саду посвященную. Она должна была состоять только из фотографий скульптур, от старых, сделанных еще в начале века и представляющих чудесные фотоэтюды в голубовато-серых тонах, до самых последних, современных, с “Амуром и Психеей” в полиэтиленовом мешке. Идея, вроде как на первый взгляд и незамысловатая, на самом деле была не столь уж и проста, ибо фотографы – здесь я, конечно, имею в виду не тех, кто специализируется на альбомах “Достопримечательности… ”, а художников – это очень хорошо прочувствовали. Так что Истина и Красота ими отсняты в разные времена года, при различных состояниях света, настроения и мысли; в творениях их нет никакой монотонности, одно и то же у всех выглядит очень разно, и всё сплошь – образы. Художник же всё прекрасно чувствует, и когда фотографа Евгения Мохорева спросили, есть ли у него фотографии скульптуры Летнего сада, он весьма выразительно ответил: “Что, я не петербургский фотограф, что ли… ” – потому что Летний сад не просто “парковый ансамбль, памятник садово-паркового искусства первой трети XVIII века в центре Санкт-Петербурга”, а сердце Петербурга. Альбом-каталог предполагалось сопроводить эссе, о которых я говорил с различными людьми, умеющими писать, и всё могло бы быть замечательно. Из этой затеи ничего не вышло, так как денег не нашли; то есть почти ничего не вышло, всё же трехдневную выставку в очень неплохом месте – в фойе театра Комиссаржевской в Пассаже – удалось устроить. Открылась она в день питерской презентации “Русской жизни” и была сделана именно за счет бюджета этой презентации, – я Летний сад с Русской жизнью, в кавычках или без, связал сознательно. Затем Летний сад закрылся. Рассказывали какие-то смутные ужасы о планах возвращения ему первоначального вида, и я со страхом представлял себе “реставрацию” в стиле Константиновского дворца, так что, ожидая, что старые деревья сплошь пойдут на выброс, а всё заменят стрижеными новосадами. Чтобы аккуратненько было и красиво, в ряд, как это официальной эстетике России нравилось всегда. Я с замиранием сердца заглядывал за решетку. В саду что-то воротили, но никакого особого сноса не было видно, никакого “плакала Саша, как лес вырубали”, и я успокоился. Особого интереса к обновленному Летнему саду я не испытывал, поэтому даже прохлопал сообщение о его открытии, так что пошел туда уже после того, как наслушался криков ужаса, исходящих из глоток интеллектуальной элиты.
Крики были разнообразны, но сводились примерно к одному единому воплю: вот, это уже не тот сад, где мы портвейн пили. Это “портвейн пить” связано (поясняю для молодого поколения) с андеграундом и с самоощущением внутренней свободы при полном отсутствии свободы внешней, что для ленинградского андеграунда было характерно. “Портвейн пить” – это и культурный обряд, и культурный обмен, и нарушение табу, протест против запретов, символический акт очищения себя и жертвоприношение Летнему саду, метафизическому воплощению Петербурга в Ленинграде, а не просто попойка на открытом воздухе, как это со стороны непосвященному кажется.
Уничтожение “сада, где мы портвейн пили” – это уничтожение связи с Серебряным веком, создавшим наиболее устойчивую мифологему Летнего сада, сохранившейся в советском андеграунде, который, пия этот пресловутый портвейн, был уверен, что присоединяется к шествию теней “от вазы гранитной до двери дворца”. Теперь андеграунд как раз и претендует на роль интеллектуальной элиты, и поэтому особенно скорбит. Вопль этот особого сочувствия у меня не вызывал, так как вся культурная связь ограничилась портвейнопитием и ни на что другое, кроме как мусолить до дыр “замертво спят сотни тысяч шагов”, андеграунд оказался неспособным. Никто ничего не создал такого, чтобы на решетке Летнего сада оказалось начертано Noli me tangere, “Не тронь меня”, которое могло бы хоть как-то власть, Летним садом распоряжающуюся, сдержать. Даже бесконечные умные культурологические исследования его обошли стороной. Никто ничего не написал и не сделал, не сделал даже самого простого, не приковал себя в знак протеста к фельтеновской решетке, так что мы сами во всем виноваты, и что уж теперь задним числом вопить.
Тем более что, зачастив в Летний сад перед его закрытием, я особенно остро ощутил его умирание, и видел, что скульптуры надо спасать, ибо они тают на глазах, прямо как куски сахара в стакане чая, и что-то делать необходимо и с деревьями, и со скульптурой, и со всем садом. Я решил направиться в Летний сад без гнева и пристрастия, ибо “Злобою сердце питаться устало – / Много в ней правды, да радости мало”, и неким сияющим летним днем подошел к вазе гранитной, откуда обычно все тени свое шествие и начинают.
Теней не было, зато было полно народу. Я тут же отметил, что шлагбаумы и ограда вокруг пруда портят, наверное, один из самых лучших петербургских видов: Ваза-Плакальщица из розового порфира в обрамлении деревьев на фоне Михайловского замка. Обогнув пруд, безнадежно испоганенный в целях порядка высоким забором, я оказался в коридоре, диктаторски предписавшим мне один путь – теперь не только не подразумевается невозможность ни шага в сторону, но даже и взгляда, – по прямой и только по прямой. Я был взят под караул и подведен к роскоши мраморных фонтанов, столь жизнерадостно бьющих прямо вверх, что окружающая толпа – и я вместе с ней – тут же заражается приятной энергетикой и радостными эмоциями, впадая в некую эйфорию идиотизма. Совершеннейший Дивный Новый Мир, Brave New World, открылся мне во всей его несказанной прелести, и в мозгу возникли чудные слова, ОБЩНОСТЬ, ОДИНАКОВОСТЬ, СТАБИЛЬНОСТЬ, дивным новым миром управляющие.
О, фонтан!!! Ты так много значишь для русской души: в русском восприятии фонтан – предмет роскоши и изысканности; фонтан для русских – европейская финтифлюшка, он прямая противоположность колодцу, чистая декорация и всегда должен бить вверх. Да и не только для русских, хотя для русских особенно, в силу его экзотичности – фонтаны же к нам прибыли из Европы. Фонтан обязателен для всякого уважающего себя офиса, будь то Лос-Анджелес или Гонконг, и я тут же, при первом взгляде на милое новшество в Летнем саду, вспомнил серию “Южного парка”, в которой Эрик Картман, решив обзавестись своей фирмой, утверждает, что самое важное – фонтан поставить. Вызывает уважение и красоту обозначает, фонтан – признак благосостояния и процветания, символ фаллической силы власти: Версаль и Петергоф. Людовик XIV и Пётр I от Эрика Картмана по сути своей мало отличны – тоже начальники.