монского замка.
По своему устройству, распорядку и интерьеру он, наверное, больше напоминал английский замок, чем помещичью усадьбу в Воронежской губернии. Но виды из окон открывались безошибочно наши, российские. С их необъятным простором, неумолчным зеленым шумом, вкусным липовым ароматом и быстрой рекой, отливающей чистым серебром на солнце. Евгения любила эти места и не хотела разрушать сложившийся облик жесткой планировкой регулярного парка. По сути, она решила, что парк должен оставаться природным, и четко поделила его на две зоны: верхнюю, парадную, рядом с дворцом, где были высажены розы и разбиты цветники. И нижнюю зону, похожую на живописный лесной массив, разделенный пешеходными тропами. Через нижний парк, расположенный к востоку от дворца на крутом склоне, спускалась лестница, напоминавшая своими очертаниями и грубой бутовой кладкой сады Боболи во Флоренции. Тут чувствуется неожиданный отзвук детских воспоминаний Евгении. Странная и смутная ассоциация с любимой Италией, отозвавшаяся в арочном гроте, в фонтане, лестничных маршах и площадках, уходящих в бесконечную даль.
Но в том-то и дело, что в Рамони лестница ведет не к очередному Храму Аполлона или к Павильону Дружбы, как в традиционных дворянских садах XIX века, а на вполне себе прозаическую фабрику, хорошо видную с балкона замка. Каждый день принцесса Евгения отправлялась этим путем, чтобы пройтись по цехам, поговорить с рабочими, попробовать продукцию. Она была строгой, рачительной, но и щедрой хозяйкой, умевшей поставить дело и добиться желаемого результата.
В то время в Воронежской губернии было немало сахарных заводов для переработки сахарной свеклы “Воронежский леденец” – наиболее часто экспортируемый продукт из этих мест. Но именно чета Ольденбургских взялась поставить местное сахарное производство на широкую ногу, придав ему новый капиталистический размах и масштаб. Вначале, вложив большие деньги, модернизировали завод, потом отстроили кондитерскую фабрику по последнему слову техники. Окрестные рамонские сады, по осени, как правило, переполненные фруктами, и наличие местного сахара позволяли строить самые смелые коммерческие планы.
И вот уже на склады Лубянского проезда в Москве потянулись подводы, груженные ящиками с конфетами с гербом Ольденбургских: “Шедевръ”, “Манго”, “Русские герои”, “Тамарин”, “Гренадин”, “Гуайва”… А какие были цукаты из кусочков арбузных корок, вываренные в сахарном сиропе! Какой мармелад и мараскиновая карамель, молочная помадка и леденцы “Монпансье”! Сейчас одно только созерцание пустых коробок Рамонской “паровой фабрики” Евгении Ольденбругской способно привести в экстаз. Все эти сливочно-упитанные дамы, отставив мизинец, смакующие “конфекты”, эти могучие циркачи в разноцветных трико, демонстрирующие приемы французской борьбы “Tour de tête” или “Задний пояс” на коробках с шоколадом “Борьба”. Эти былинные герои, словно сошедшие с иллюстраций Васнецова и Билибина и перекочевавшие на обертки и упаковку Рамонской фабрики. Какая-то другая жизнь легко угадывается в этих металлических и бумажных останках-остатках, похожих на вещественные доказательства, что и фабрика была, и Рамонь процветала, и шоколад был наивысшего качества. Ничего от всего этого не осталось, кроме немногих названий, полустертого герба и призовых медалей, в изобилии рассыпанных на этикетках.
Так совпало, что самый расцвет Рамони пришелся на ключевое событие в жизни ее владельцев – свадьбу их единственного сына Петра и великой княжны Ольги, младшей дочери Александра III, единственной “порфирородной” сестры Николая II. Именно тогда Ольденбургские как никогда приблизились к российскому императорскому трону Как никогда их статус в глазах общества стал высок и непререкаем. Они всюду званы, их все домогаются, их мнения по разным вопросам подобострастно ждут, а каждое слово ловят на лету.
И это притом, что у тех, кто хотя бы немного знал Ольгу или был знаком с Петром, этот брак с самого начала вызывал серьезные сомнения. Как часто бывает у властных и деятельных родителей, сын у Ольденбургских получился вялый, бесцветный, хотя и с музыкальными и литературными способностями, проявлявшимися в скромных литературных опусах и игре на скрипке. В Рамони Петр нашел себя, поскольку его всегда тянуло к земле, к агрономии. К тому же он обожал охоту. Был добр, участлив. Известно, что он нередко помогал деньгами рамонским крестьянам, а в 1915 году даже выделил 230 рублей на покупку аппаратуры для устройства синематографа.
Вообще в другие времена и при других обстоятельствах Петр Ольденбургский смог бы прожить сравнительно благополучно и тихо, оставив после себя добрую память о душевном и щедром барине. Но судьба всё время ставила его в самые невыносимые ситуации, испытывая на душевную стойкость и выносливость. Вначале адъютантская служба в императорской свите, потом в Преображенском полку, наконец брак с царской дочерью, срежиссированный его родней помимо его воли и желания.
Просто с Ольгой они были знакомы с детства. Своевольная, яркая, художественно одаренная натура, любимая дочь своего отца, Александра III, она тяжело пережила его раннюю смерть и с самого детства была в сложных, напряженных отношениях с матерью, императрицей Марией Федоровной. Историки романовской семьи сходятся во мнении, что брак с Петром Ольденбургским стал для Ольги долгожданной возможностью вырваться из-под деспотичной опеки матери. Был тут и другой резон: больше всего она боялась, что ей придется покинуть Россию. А ведь статус царской дочери предполагал, что ее замужество может быть при случае использовано в большой политической игре. В общем, Петр подвернулся вовремя. Но что было им делать после?
А после они поехали в Рамонь в их первое свадебное путешествие. Сохранились фотографии этого кортежа, где тесно и темно от экипажей, карет, людей, ковров, арок из живых цветов. Белое платье невесты, снятой почему-то всюду со спины, мелькает, как пламя свечи, затерявшейся в темном лесу. Банкеты, балы, визиты, парадные завтраки и обеды следовали в неукоснительной последовательности, не оставляя времени молодым побыть наедине. Да, похоже, они и не очень к этому стремились. Он предпочитал оставаться на своей половине, она – на своей. У него – охота, музыка, скрипка, друзья-сослуживцы по полку. У нее – мольберт, краски, прогулки, посещение зверинца. Это был во всех смыслах династический брак по расчету и взаимному уважению.
На какое-то время их объединит перестройка и отделка собственного дома. С самого начала Ольга не захотела жить под одной крышей со свекровью и свекром. Не понравился ей и маленький особняк “Уютный”, с любовью обустроенный Евгенией Максимилиановной к приезду молодоженов. Решили строить собственный летний дворец. Для этого выкупили имение по соседству, выписали петербургского архитектора Генриха Войневича и группу художников под руководством Н. Рубцова для росписей и декоративной отделки. Кстати, в ее составе историки нашли имя Павла Филонова, тогда еще совсем юного, девятнадцатилетнего. Прославится он много позднее, но его первая картина маслом называлась “Восход солнца на реке, протекающей подле Рамони”.
Новое имение получило название “Ольгино” в честь высокородной владелицы. Есть его описание в дневнике графа Шереметева, ближайшего друга Петра Ольденбургского. “На высоком берегу реки Воронеж, близ села Рамони, расположилось Ольгино. На вершине горы, куда ведет, изгибаясь, крутая дорога, не без труда поднимающая тройки добрых лошадей, большой деревянный дом под развевающимся флагом о двух этажах, переделанный из старинной, здесь же стоявшей помещичьей усадьбы… Сквозь густую зелень обступающих деревьев, местами через просветы, виднеется река и дали. Соловьи не умолкают, множество извилистых тенистых дорожек вдоль горы и вниз по склону к реке заманивают в свой прохладный сумрак, и сирень, сирень без конца. Море сирени”.
Но с окончанием работ по строительству дома и устройству сада что-то закончилось и в отношениях хозяев. Исчез предмет общих забот и волнений, не стало темы для разговора, пропал интерес к общению. Каждый снова закрылся у себя. И только жалобные звуки его скрипки время от времени напоминали ей, что муж здесь, поблизости, в этом новом доме, где им обоим было так одиноко.
Осенью 1902 года к ним в гости пожалует вдовствующая императрица Мария Федоровна, посмотреть, как устроились молодые. В дневнике Николая II об этой поездке упоминается вскользь, без подробностей, только приводятся ее сетования, что во дворце было зябко. Похоже, проводили матушку с облегчением. Говорил же отец Петра принц Александр Петрович, что лучшая минута в жизни хозяев дома – это видеть, как удаляется экипаж с гостями.
А потом случилось то, чего все так боялись. Ольга влюбилась. Это был красавец-атлет, гвардейский кирасир, обладатель лихо закрученных усов и пронзительных черных глаз Николай Александрович Куликовский. Их познакомит великий князь Михаил Александрович. Не было ни флирта, ни измены, ни мучительного романа на стороне. Ольга сразу поняла, что другой любви в ее жизни не будет. Она умела слышать судьбу.
Без колебаний призналась во всем мужу, попросила развода. В ответ услышала просьбу об отсрочке. На сколько? На семь лет. Для всего света они остаются мужем и женой, но Куликовский будет жить в их доме, под одной крышей. Петр возьмет его к себе адъютантом. Ольга вынуждена была согласиться. Тем более она представляла, какая буря ее ждет, если она объявит о разводе матери и старшему брату.
Сохранилась фотография, которую можно было бы назвать по аналогии со знаменитым чеховским рассказом “Драма на охоте”. Где-то на опушке леса за накрытым столом живописная группа охотников. В центре – сияющая, разрумяненная Ольга. Справа от нее напряженный, весь внутренне собранный, готовый отразить удар Куликовский. А на отдалении за другим концом стола понурая фигура Петра, смотрящего прямо в кадр своими белесыми, безбровыми глазами растерянно и покорно, как выглядят люди, попавшие в аварию, в которой они не виноваты.