“Цветы появляются и оплетают, словно вьюнки, все тропы моего детства. Самыми любимыми были синие звездочки незабудок, мерцавшие в темноте эдвардианских кустов сада моей бабушки. Чистые снежинки, разбросанные под приветливым солнцем, и один пурпурный крокус, выделяющийся среди золотистых соседей. Дикая аквилегия, цветы которой были похожи на позвонки, и пугающий рябчик, прячущийся по углам, словно змея…” – записывал Джармен в своем дневнике последних лет.
Дандженесс – пустынная территория на границе воды и земли. Пустыню можно заполнить собственным воображением. Джармен “насаждал” эту каменистую пустыню цитатами и амулетами, подхваченными у самой природы, подобранными на прибрежной свалке. Каменистый пляж он постепенно наращивал слоями почвы, где высаживал цветы и кусты, связанные с его детством и его любовными увлечениями, с его любимыми поэтами – от Шекспира до Джерарда Мэнли Хопкинса. На боковой стене его коттеджа можно прочесть цитату из Джона Донна о том, что, в отличие от солнца-педанта, любовь светит всегда, не соблюдая ни часов, ни времен года, ни перемен климата. Джармен как бы вписывал мысли-образы, порожденные сегодняшним днем, в контекст своего прошлого на языке цветов и таким образом сохранял его для будущего как некий живой организм в тени смерти. В этом саду – и его гомосексуализм, декаданс, карнавальное, как сказал бы русский философ Михаил Бахтин, отношение к сексу, его склонность к переодеваниям, к женственной стороне своей природы, его гендерная амбивалентность, как говорят сейчас сексологи, то есть всё, что с точки зрения традиционного большинства превращало его в парию общества. Это сад преодоления невзрачности ежедневной жизни, отчужденности человека, постоянно осознающего себя меньшинством в серой массе традиционности.
Как ни парадоксально, но в этих мотивах мироощущения Джармена я визуально узнаю собственное советское детство. В мире самодельных игрушек и бытового убожества на серых улицах послевоенной Москвы, без реклам и освещенных витрин, дети в огромных московских дворах устраивали свои “секретики” где-нибудь за сараями, в углу у забора. В земле вырывалась ямка и туда складывались сокровища: фантики, металлические шарики, обломки фарфора, цветные стекла. Этот тайник прикрывался куском разбитого прозрачного стекла, а сверху набрасывалась горсть земли для сокрытия “секретика”. Периодически тайник раскапывался, чтобы полюбоваться этим удивительным личным сокровищем, где под осколком стекла переливалось многоцветие всей этой ерунды. Сейчас я понимаю, что это было детское воспроизведение магической машины, в которой сквозь глазок можно было увидеть кружение цветов в их неожиданных соединениях. Я, конечно же, говорю о калейдоскопе.
Именно таким “секретиком”, где в магическом сопоставлении заурядные обломки и мусор быта преображались в головокружительную мозаику, как в калейдоскопе, я и воспринимаю фильмы Джармена. И его сад – это тоже “секретик”, это побег из серой депрессивной реальности послевоенной Англии. Дикий алый мак соседствует с ярко-желтой кашкой – она тут называется “дикой морковью”, и ее можно спутать с цикутой, чей яд выпил Сократ, отказавшийся уйти в изгнание. Соперничают с морем голубой репейник, своего рода мальва и чертополох. И салатовой нежностью громоздятся острова морской капусты. У Джармена были и кусты дикой герани, цветы которой смотрятся как капли крови, потому что Джармен окольцовывает эти всплески красок суровостью обломков с ржавыми гвоздями, заросшего ракушками и моллюсками якоря или сломанных корабельных килей – руинами большого плавания. Как Просперо в его мрачноватой интерпретации “Бури” Шекспира, Джармен сумел за десятилетие в Кенте сконструировать на пустынном пляже некий магический мир, свой остров на острове, сад в саду, где лишь сам он знал тайную символику каждого, казалось бы, случайного обломка кораблекрушения или облюбованного им дикого цветка.
Сейчас тут всё скуплено богемным Лондоном, а шахтеры и рыбаки переквалифицировались в рабочих-строителей и маляров. Несколько соседних с Джарменом рыбацких коттеджей перекрашены, в подражание домику Джармена, в черный цвет с желтыми рамами окон, а владельцы тщательно имитируют его сад диких цветов вокруг обломков из моря. Дандженесс стал туристским центром культового поклонения Джармену – с его посмертным статусом художника-мученика. Не думаю, что это ему бы понравилось. Он в жизни любил смеяться, провоцировать собеседника и зрителя, поражать и развлекать. В своих интервью он принижал свою роль кинорежиссера и гордился своими открытиями садовника. Но и в этом жанре он инстинктивно был инакомыслящим, аутсайдером и бунтарем. “Я в садовниках родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме… ” Кроме репейника, кроме дикой ромашки и мака. Жимолости и вереска. Или розмарина. И лаванды. Но и роза тоже неплоха. Джармен всей своей жизнью предлагал вам начать разводить ваш собственный уникальный сад.
УдобрениеОльга Тобрелутс
Урок актерского мастерства подходил к концу, когда Ирка, сидевшая со мной за одной партой, наклонилась и прошептала:
– Меня в ресторан пригласили вечером, хочешь пойти со мной?
Мы с Иркой познакомились недавно, пройдя вместе отборочный тур первого всероссийского конкурса красоты, и сразу нашли общий язык. Она была невероятной красавицей. Находясь рядом с ней, я испытывала постоянное счастье от созерцания прекрасного, а прекрасно в ней было всё, от внешности до доброго спокойного характера. Ира была старше меня на два года, и у нее было много поклонников. В конце восьмидесятых, когда в магазинах хоть шаром покати, возможность поесть в ресторане была невероятной удачей, поэтому я с радостью согласилась. Занятия закончились, и мы вышли из театрального института. Перегораживая движение посреди Моховой улицы, нас ждал черный “гелендваген”. За рулем сидел короткостриженый крепкий мужчина с неприветливым лицом. Он вопросительно посмотрел на меня.
– Гена, это моя подруга, и она поедет с нами, – повелительно сказала Ирка, взяв меня за руку.
Мужчина улыбнулся, и я залезла на заднее сиденье. Мы поехали в направлении Выборга. В поселке Репино, на берегу Финского залива, располагался скандально известный ресторан “Волна”. Это было единственное место, работающее круглосуточно и притягивающее поэтому разношерстную обеспеченную публику. Раньше я там никогда не была, но Ира рассказывала, как там вкусно кормят, и обещала, что обязательно возьмет меня с собой в следующий раз. И вот этот следующий раз наступил. Подруга щебетала как птичка. Ее веселый голосок иногда перебивался глухими вопросами Гены: “И чего? А ты чего? А он чего?” – на которые она с важностью учительницы отвечала, рассказывая всё в подробностях о подготовке к конкурсу.
Перед рестораном было много красивых машин и крепких мужчин. Все короткостриженые, со спортивными фигурами в красных пиджаках и кожаных куртках, обнимались, трижды целуясь при встрече друг с другом. Мы стояли в сторонке, не мешая Гене общаться с друзьями, и ждали, когда он нас позовет зайти внутрь.
В ресторане столы уже были накрыты. Чего там только не было! Красная и черная икра, расстегаи, жареная курица, салат оливье, запеченные осетры и много всего невероятно вкусного. От вида еды у меня закружилась голова и под ложечкой неприятно засосало. Мы сели за крайний столик, и к нам подсели два парня в спортивных костюмах. Один принялся за мной ухаживать. В его лице было что-то хищное и отталкивающее. Мне совсем не хотелось с ним разговаривать. Да я особо и не старалась поддержать беседу, потому что мы сразу набросились на еду, забыв все уроки этикета, которые нам вдалбливали на занятиях. Мужчины только посмеивались над нами.
– Ешьте, ешьте, а то что это за красота такая – одни кости и кожа, – говорил Гена, подкладывая нам оливье.
– Да вы, девчонки, не переживайте особо за финал, только скажите, мы вас первыми красавицами назначим. Кто у вас там рулит, телефончик дадите, всё решим. Чего девок голодом морят, фашисты натуральные, им же еще детей рожать, – поддержал его короткостриженый мужчина в спортивном костюме, сидящий напротив.
Я не успела дожевать бутерброд и на тарелке оставалось еще много чего вкусного, как раздался крик:
– Менты!
Все повскакивали со своих мест, мы с Иркой тоже, и, подгоняемые Геной, побежали по коридору к черному ходу. У дверей Гена остановился и, вытащив из-за пояса пистолет, прижался к стене.
– Тихо, сейчас посмотрю, и быстро выходим, – сказал он и приоткрыл дверь на улицу.
Я посмотрела на Иру, бледная и испуганная, она жалась к Гене, ее страх передался мне. Я почувствовала слабость в ногах, стали подгибаться коленки. Гена схватил меня за руку и потащил на улицу. Ресторан располагался на самом берегу Финского залива, ноги в туфлях на высоком каблуке погружались по щиколотку в песок, идти было почти невозможно. Ира была в балетках на босу ногу и помогала мне как-то ковылять. Гена шел к соснам, за которыми начиналось шоссе. Там стояло такси, словно поджидавшее нас.
– Слушай, тебе восемнадцать уже исполнилось? – обратился ко мне запыхавшийся Гена, заглядывая в глаза.
– Нет, – выдохнула я.
– Вот видишь, – как мне показалось, уже более спокойно сказал он. – Менты задержат, и проблемы у тебя будут, поэтому ты поезжай домой. Где ты живешь?
Я назвала свой адрес. Жила я в местечке Мурино под городом в частном доме вместе с бабушкой. Гена что-то сказал таксисту, запихнул меня на заднее сиденье и положил рядом тяжелый красный полиэтиленовый пакет с надписью MARLBORO.
– А что это? – удивилась я.
– Да это я родителям удобрение купил, сад у них большой, завтра встретимся, заберу. Мы с Иркой останемся, пацанов бросать неохота, а ты поезжай! – он захлопнул дверь, и машина тронулась, уже на ходу я стала что-то кричать Ирке, но та замахала на меня руками и улыбнулась. Такой приятной показалась дорога домой. Я задремала в машине, и мне снились бутерброды с икрой и жареная курица.