Утром бабуля разбудила меня ни свет ни заря, за окном только светать начало.
– Внуча, а что это за пакеты с белым порошком ты вчера принесла?
Сон был таким интересным, что я никак не хотела просыпаться.
– Это удобрение для сада, – сказала я и перевернулась на другой бок.
Какой прекрасный сад был у моей бабушки! Вдоль дорожки, ведущей к дому, росли розовые флоксы и красные георгины в два яруса. За ними на зеленой лужайке островками были высажены полевые цветы, в центре которых сидели дельфиниумы, голубыми стрелами пышных букетов устремившиеся в небо. Бабуля обожала свой сад и целые дни проводила среди цветов, бесконечно за ними ухаживая. Перестройка принесла стране разруху и обнищание, вслед за продуктами из магазинов исчезли и другие необходимые вещи. Удобрения не стали исключением. Поэтому, найдя их в коридоре брошенными в пакете у входа, она тут же ими воспользовалась. Когда я проснулась, сад был удобрен и на дне оставался последний запаянный в прозрачный полиэтилен пакет.
– Бабуля, это же не мое удобрение! Что же ты наделала? Как я теперь всё это объясню Гене? – чуть не плача, запричитала я.
– Внучка, да не переживай ты, я заплачу. Вчера цветами наторговала, так что деньги у нас есть. Делов-то, а сад зато весь удобрила, знаешь, как важно подкармливать цветочки. Ведь еще целый месяц им цвести, а где мне удобрения взять? Когда в магазине ничегошеньки-то нет. Сама знаешь. А с Геной твоим я договорюсь, что же он, не человек, что ли, ведь не гиена какая.
К обеду к воротам подъехала “девятка” с затемненными стеклами. Из машины вышел невысокого роста коренастый молодой человек, тот самый, что сидел с нами за одним столиком и пытался за мной ухаживать. Он тогда показался мне крайне неприятным. Сейчас же он стоял, опершись на калитку, и с интересом рассматривал наш сад. Я вышла из дома, приветственно помахав ему рукой.
– Привет, красуля. Мешок давай, – сказал он и ухмыльнулся щербатым ртом.
– Привет, – ответила я, пытаясь подобрать слова, чтобы объяснить бабушкин проступок. Но слов не находилось. От одного взгляда в его страшные глаза всё обрывалось внутри. Я молча протянула пакет. Он взял его и оценивающе взвесил на вытянутой руке, после чего, нахмурившись, заглянул внутрь, где на дне одиноко лежал единственный оставшийся пакет удобрения.
– Не понял. Что за дела? Ты чего, овца, страх потеряла, где остальное?
Обида мгновенно залила шею и лицо красной краской, я развернулась, чтобы вернуться в дом, но он больно схватил меня за локоть.
– Тебе чего, жить надоело? – захрипел он мне на ухо.
– Отпусти меня, – закричала я на него. – Я объясню всё Гене сама. Это бабуля не поняла, что удобрение не наше, и сад полила. Она рано встает, я еще спала, не видела.
На шум выскочила бабушка, она держала в руке тряпочный затертый кошелек и на ходу доставала десять рублей.
– Милок, не серчай, вот возьми, с лихвой хватит. Я же не знала, что оно твое. А сад, видишь какой, цветы-то, цветы, жаль их, подкормить надо было уже давно, а где ж его взять? Если довели страну изверги, ничего не купить.
Щербатый ошарашенно переводил взгляд с меня на бабулю и вдруг громко захохотал. Он хохотал, сгибаясь пополам, давясь и чуть не валясь на землю. Схватившись за живот и покраснев всей рожей, открыв свой черный рот, в котором не хватало передних зубов. Судорога смеха проходила по всему его телу, и от натуги лицо становилось из красного малиновым. Внезапно он перестал смеяться и неожиданно заплакал. Упал на колени, зажимая в руках пакет и размазывая по лицу слезы рукавом кожаной куртки.
Бабушка подошла к нему, протягивая десять рублей. Она хотела его обнять, сама готовая разрыдаться. Он вскочил и замахнулся на нее кулаком, я бросилась наперерез, закрывая старуху своей спиной.
– Что, удобрения пожалел? Ну получилось так, что теперь поделаешь? – закричала я.
Он опустил кулак, еще минуту смотрел на нас с нескрываемой злобой и ненавистью, в какой-то оторопи, а потом выскочил из калитки, прыгнул за руль “девятки” и, газанув, умчался по дороге в город.
– Больной, верно, контуженый, – сказала бабушка, убирая десятку в кошелек. – Сколько их, мальчишек с Афгана, попорченных войной, – и, тяжело вздохнув, пошла в дом.
Гену я больше не видела, да и Ирка с ним после этой истории не встречалась, говорила, что внезапно уехал в другой город и весточки не оставил. А сад бурно цвел до самых морозов, и, даже когда выпал первый пушистый снег, замерзшие в лед цветы стояли, словно в сказке про Снежную Королеву, не теряя своей красоты.
Простое и хорошееАндрей Юрьев
Есть простые существительные: дача, дом, велосипед, яблоня. Приехали. Это уже глагол, но тоже очень простой. И есть, например, постановление Совета Министров СССР от 24.02.1949 года № 807 о коллективном и индивидуальном огородничестве и садоводстве рабочих и служащих. Вы удивитесь, но несмотря на тяжеловесный заголовок, очень простой документ. Одна страничка, шестнадцать пунктов и опять же простые цифры, но сколько в них всего! Выделить из земфонда участки 600 кв. м в черте городов и 1200 кв. м вне черты. Закрепить в бессрочное пользование при условии беспрерывной работы на предприятии в течение 5 лет с момента дачи. Обеспечить инвентарем: мотыгами, тяпками, ножами, пилами, лейками, бочками, а также саженцами плодовых деревьев и кустарников. Льготные навигационные билеты для проезда к местам в период с ц марта по 15 октября. Строго: рабочие и служащие обязаны личным трудом освоить землю. Срок исполнения: месяц. Подпись: товарищ Сталин.
За каждым пунктом проступает, что водяной знак на гербовой: жрать нечего, жрать нечего, нечего жрать в стране. Голод: простое существительное. Ленинградцы не могли наесться до середины пятидесятых. Вот и поехали в дебри Карельского перешейка поднимать супесь. Рубить берёзы и сосны, корчевать, расчищать, предуготовлять для посадки зимостойких сортов яблонь и слив глинистую землю, нафаршированную гильзами и пулеметными лентами, натыкаясь то и дело лопатой на неразорвавшийся снаряд. Принялись сколачивать зыбкие фанерные домики и все-таки, все-таки с незатейливым, но обязательным ламбрекеном и наличниками вкруг окошечек. И все-таки, все-таки – аккуратная буржуйка-голландка и стол со скатеркой, и чай в граненых стаканах в подстаканниках, и приглушенный хруст надломленной сушки в хозяйской руке. Еще нет ни черных просмоленных столбов на бетонных сваях, от которых потянутся к чердакам толстые медные провода, ни воды в медных же трубах, ни громоздких грузовиков, развозящих красные баллоны с пропаном, ни тускло-желтых молоковозов, ни темно-зеленых цистерн с гофрированными кишками для отгрузки навоза в ямы.
Из благ цивилизации лишь печь-плита. Лампочка Ильича не просияла покамест, а стало быть, случился откат если не к лучине, то к стеарину, воску, керосину: к фиалу тонкого стекла в ажурном металлическом, нестерпимо буржуазном воротничке и со скрипучим колесиком для подрезки плоского язычка пламени. Тут затеплилось что-то интимное, старо-мещанское, нэпманское и даже еще дофевральское, чудом сохранившееся.
В дом стали съезжаться особые вещи: тумбочка массива дуба из приволжского городка Камышин. Оттуда же чугунная сковорода, зеркало в резной деревянной раме, ножницы с клеймом в виде двуглавого орла, перина на гусином пуху. Из квартиры на Суворовском проспекте прибыли стол обеденный, два венских стула № 14, железная кровать с шишечками, “Зингер” машинка, ванночка эмалированная. Из Берлина отдельным железнодорожным рейсом – трофейный буфет, по-немецки сдержанный, но не лишенный изящности. На буфет взгромоздился почтенный тульский самовар в медалях. В буфет легла сахарная голова на глубокой тарелке. Зазвенел умывальник, затрещала печка, зазвенели ложки. Началась жизнь, началась жизнь, началась жизнь. Началась другая жизнь.
На второй-третий год приживутся хрупкие, точно пюпитры, деревца: коробовка, осенняя полосатая, налив, скрижапель, уэлс. Пойдет в рост ирга у калитки. Вдоль забора вспыхнут махровые гроздья персидской сирени. У крыльца чубушник, прозванный жасмином за характерную пахучесть. По другую сторону – черноплодная рябина и пепельная гортензия, флокс и нарцисс, шиповник и снежноягодник. Зацветет сад посреди огорода: скучных картофельных шеренг, тщательно выполотых клубничных грядок, зарослей малины и кустов смородины черной, смородины красной, смородины белой.
Что-то неуловимо роднит дачный скарб с дачным садом. Какая-то непролетарская изысканность номенклатуры. Оно, конечно, земляная груша, однако ж и “иерусалимский артишок” в то же время. Осенняя полосатая – да, но она же и лифляндская, и штрифель, если угодно. Ветка сирени – она вот, наглядно, живей и очевидней, чем даль за абстрактной рекой, где загораются огни, а заря в небе ясном напротив, как водится, догорает. Тут слышится романс старой редакции, в изначальных словах под гитару семиструнного ряда, ласковое воспоминание о лодочных прогулках на островах, а затем тишина особого рода, только ворона по рубероиду – “топ-топ”, и замерла. Где-то далече прогудит последняя пятничная электричка, и вот уж и сумерки, и прозрачная северная ночь май-июньская. Крупные ленивые комары, поднявшиеся тучами из низины, с торфяных болот, не точат носов и плохо жаждут крови. Вяло зудят во влажном воздухе, покуда неизвестно откуда взявший ветер не сдует их к чертовой матери.
Маленькие садики, маленькие домики, а изменения повлекли огромные. Возникла миниатюрная частность в царстве коллективной общности. Непостижимо, как на этих неплодородных клочках люди, еще помнящие, что такое десятина (а новые участки, округляя, были не больше десятой части той десятины), умудрялись обустраивать целые миры: летние кухни, гамаки, беседки, качели, колодцы и проч. Разветвлённая система своехозяйского жития-бытия, небогатой, но достойной жизни.
Кто-то хватился: надо бы запретить строительство чего-то большего, чем сторожевые домики четыре на четыре и амбарушки для хранения ведер и грабель, но было уж поздно. Домики стали обрастать пристройками и верандами, обращаясь в полноценные дома. Своеобразная компенсация пресловутой тесноты городских жилищ. Где-то там, в далеких высоких кабинетах, желали бы, чтоб рабочие и служащие сажали исключительно целомудренный картофель, но уже заплодоносили повсюду чувственные яблоневые сады. Шумят пузатые шмели, одуревшие от всеобщего цветения. Зависают тут и там как бы в недоумении фиолетовые стрекозы. Деятельные круглозадые пауки восседают посреди раскидистых паутин, инкрустированных росой. Капустницы и плодожорки вершат