свой суетливый танец. Мясистая сорока качает хвостом, словно кивает: да, да. Теперь, стало быть, пошло дело.
Пало горчичное зерно в среднеподзолистую землю. И проросло.
Дача. В этом простом существительном воплотилась какая-то заповедная экзореальность, пусть условная и всего только с марта по октябрь, но все-таки, все-таки.
Время вздрогнуло раз, время вздрогнуло два, время вздрогнуло три.
Пришла сытость. “Шесть соток” давно превратились в символ житейской убогости, рудимент советского прошлого, предмет снисходительного “хи-хи”. Некоторые участки безнадежно заросли и напоминают заброшенные, годами не навещаемые могилы с оседающими домами-надгробиями. На иных зеленеют газоны и возвышаются кирпичные терема, огороженные высокими заборами, но общий дух энтропии, увы, почил на местах сих.
“Пролетарские” гнезда опустели, как дворянские некогда. Впрочем, любое гнездо рано или поздно пустеет и рассыпается. Так и по садам яблоневым, что по твоим вишневым, застучат топоры, и все-таки, все-таки. Когда-нибудь весной с первоцветом явятся вагонка и черепица. Полетят со стен ветхие обои и первичный эпителий газеты “Правда” за пятьдесят пятый год, а дальше – седая доска, считай, кость голая. Будет всё заново. Пронзительный запах плачущей сосновой плоти и саморезы, с писком врезающиеся в смолистую мякоть. Полувековые яблони еще зацветут и дадут свои кислые плоды, а значит, надо приготовить загодя много сахара, банки и два эмалированных таза. Будем варить варенье – тоже очень простое и хорошее существительное. Дача, дом, велосипед, яблоня, варенье. Приехали. Это уже глагол, хотя и есть некоторые сомнения на сей счет.
Воскресная прогулкаМаксим Д. Шраер
Три крысы в костюмах и шапках из плюша…
В авторском переводе с английского
Пока последняя суббота февраля погружалась в сумерки, Дэнни Кантор переплывал широкое море предместий. Он приближался к тихому колониальному городку, где уже почти пять лет жила Эстер, работая над диссертацией по советской истории в одном из старейших университетов страны и при этом делая вид, что ей не приходится иметь дело с идиотами и негодяями, какими полнится окружающий мир. А Дэнни? А Дэнни предпочитал думать, что за исключением гениев, вскакивающих среди ночи, чтобы записать формулу на полях пророческого сна, – аспиранты просто выпрашивают у жизни отсрочку, откладывают болезненное падение в реальную жизнь. Сам он бросил докторантуру после сдачи диссертационных экзаменов. С тех пор прошло семь лет, и он ни разу не пожалел, что не стал профессором.
Дэнни старался сосредоточиться на предстоявшей в понедельник встрече со шведскими партнерами, но мысли сами собой уносились в крошечный колледж в Беркширских горах, где он в последний раз в жизни преподавал. Преподавание было подобно скармливанию собственной печени голодным неблагодарным орлятам. Душная ночь в середине июня, их первая ночь… В темноте цвели папоротники, путы невесомых паутинок оплетали губы и скулы. Она не посещала его семинары, и до того вечера они едва обменялись парой фраз. Они договорились встретиться под вечер в местном питейном заведении. На Эстер было голубое хлопчатобумажное платье с открытыми плечами и клоги, которые тогда еще только входили в моду. Нарочито короткая стрижка придавала особое изящество ее носу и подбородку. Ноги у Эстер были чуть-чуть коротковаты, но длинное платье скрывало это несовершенство. Когда она улыбалась, на щеках вырисовывались ямочки. Глаза Эстер лучились той самой загадочной смесью страсти и смерти, которая неизменно вызывала в нем прилив желания. Они оставили на изрезанной временем стойке бара полупустые стаканы рыжебородого эля и отправились, рука об руку, в заброшенную каменоломню на краю соснового леса. Там, на крышке огромного холодного валуна, они любили друг друга, и Дэнни увидел, как гигантский светляк пронзил лесную тьму, и снова почувствовал в себе жизнь – трилистник, прижатый к его виску, ее пальцы, шарившие по его затылку, ее зрачки, вырывавшиеся из радужек. Потом, лежа на мшистом валуне и не размыкая объятий, они открыли друг другу первые тайны.
Отец Эстер умер от разрыва сердца, когда ей было семь лет. Мать так больше и не вышла замуж, а Эстер стала связывать инстинкт продолжения рода со страхом смерти. Дэнни унаследовал несколько иной взгляд на этот вопрос от своего литовского прадеда, убитого под Ковно в августе сорок первого. В одном из лабиринтовых своих трактатов прадед-литвак писал, что любовь есть предвкушение иных миров, и Дэнни воспринимал эти слова едва ли не буквально: занимаясь любовью, мы на какой-то миг умираем и вступаем в иное измерение…
Его серебряный “ауди” пересек главную артерию университетской части городка, где в одном модном квартале теснились бутики, музыкальный магазин, сразу два салона оптики, уютный книжный магазинчик-кафе и несколько баров и ресторанов. Мало что изменилось с тех пор, как Дэнни был здесь в последний раз. А вот Дэнни успел за это время и докторантуру бросить, и стать партнером своих двоюродных братьев в мебельном бизнесе, который основал его дед с материнской стороны еще в конце 1950-х. Лучшая скандинавская мебель для дома и офиса. В той прежней, аспирантской жизни Дэнни приезжал сюда из Манхэттена чуть ли не раз в месяц, чтобы работать в архиве Шломо Сливки, идишского поэта. Сливка умер в ссылке, в Казахстане, вскоре после войны, но его племянница сберегла большую часть архива, а потом, уже после эмиграции из Польши, продала в здешнюю университетскую библиотеку. Сливка сочинял красочные сонеты о еврейских птицеловах и рыбарях, о ревнивых корчмарях и их молодых – и почти целомудренных – женах. Он воспевал и другие атрибуты давно ушедшей жизни, уничтоженной и забытой вместе с еврейскими местечками Галиции и Волыни.
Подробный план маршрута, присланный Эстер, привел Дэнни к сиреневому особняку с мансардами и белой отделкой. Дэнни умудрился дважды проехать мимо, пока наконец не заметил ярко-красный скутер Эстер, прикованный цепью к черным перилам бокового крыльца. Зажав бутылку вина под мышкой – наподобие гранаты, – Дэнни подошел к неосвещенному главному входу. Он остервенело постучал в дверь, но никто ему не открыл. “Классическая Эстер Левинсон”, – подумал Дэнни, уже прикидывая, как сначала выпьет коктейль в центре городка, а потом отправится восвояси. Но тут дверь заскрипела – морщинистый бульдог высунул морду и рявкнул.
– Тихо, Бальтазар, это свои, – раздался голос Эстер.
Эстер открыла дверь и отступила в полутьму затхлой прихожей. Дэнни сразу отметил, что она отпустила волосы и обзавелась круглыми, в черепаховой оправе очками. В черной юбке, сером батнике и черном вязаном жакете Эстер выглядела старше своих лет и походила на итальянскую или испанскую интеллектуалку за тридцать: журналистку, преподавательницу истории в гимназии или же, быть может, анархистку.
Они неуверенно обнялись, и Эстер повела его вверх по лестнице.
– Ты давно носишь очки? – спросил Дэнни.
Поднимаясь вслед за Эстер, он бесстыдно заглянул ей под юбку и увидел белые полоски наготы между окоемом трусиков и серыми шерстяными чулками. А ведь когда-то, вспомнил Дэнни, она с вызовом носила мужское нижнее белье.
Преодолев лестничный пролет, Эстер раскрыла обшарпанную дверь и, впустив бульдога, тут же с дребезгом ее захлопнула.
– Это соседский пес. Надоел он мне страшно.
– Пес или сосед?
– Пес, дурачок, – ответила Эстер, и Дэнни почувствовал, с какой пронзительной нежностью она произнесла это “дурачок”.
При лучшем освещении он разглядел серо-желтые прогалины в густых копнах ее левантийских волос.
– Почти сразу после того, как ты уехал из Калифорнии, – сказала она и грустно улыбнулась.
Дэнни выглянул на улицу из круглого окна лестничной площадки, выглянул и вспомнил Сан-Францисскую бухту в тот сумеречный час, когда он впервые увидел ее с самолета. Упавшие на колени мосты. Мозаики огней на свинцовой воде.
Эстер училась тогда на магистерской программе в Стэнфорде, и Дэнни, не бывавший прежде в Калифорнии, прилетел к ней в гости. Газеты выворачивались наизнанку от перепалки Аниты Хилл с Клэренсом Томасом, выдвигавшимся в верховные судьи. По пути в Сан-Ансельмо – в гости к друзьям – Дэнни и Эстер увидели содеянное оклендским пожаром. Дымящиеся останки роскошных отелей, меловые облака, беглые антилопы из городского зоопарка, бесцельно бродящие по выжженным склонам шоссе и изуродованным площадкам для гольфа… Горящие эвкалиптовые деревья наполняли полуденный воздух своими тяжелыми эфирами. И только в Сан-Ансельмо они наконец ощутили близость пляжей, соль и йод Тихого океана. Они оба понимали, что расстаются, разбивают былое счастье, поэтому им нестерпимо хотелось воссоздать атмосферу новоанглийского лета их любви. У друзей Эстер был кондоминиум в двух шагах от Мэйн-стрит, рядом с русским рестораном “Тройка”, Б-г весть откуда взявшимся в этом калифорнийском городке. Они забросили вещи и отправились в японский сад с горячими купальнями. В купальне с ароматическими парами и нью-эйджевской обстановкой они любили друг друга под ясными осенними звездами тихоокеанского неба.
– Мой самый любимый вид, – правой рукой Эстер указала на круглое лестничное окно. На улице была беззвездная утробная тишина. – Я тебе говорила, что сестры приедут на ужин?
– Все четыре? – спросил Дэнни.
– Нет, только Пола и Вэнди с детьми. Да, еще Рик, новый ухажер Полы. Он с нами собирается на концерт.
Дэнни видел всё семейство Эстер лишь однажды, на барбекю в доме ее матери под Нью-Йорком. “Целый ашкеназский парад”, – подумал тогда Дэнни. А теперь, здороваясь с двумя сестрами Левинсон, он не мог удержаться от мысли, что через несколько лет у Эстер так же беспощадно поседеют волосы, как у Бэнди, щеки зардеются таким же безжалостно-карминовым румянцем, как у Полы, а про нос, бедра и грудь даже думать не приходится.