Квартирка Эстер была слишком мала для вечеринок. В гостиной, служившей также спальней, не было ни стола, ни стульев – только футон без рамы и торшер без абажура. Во второй комнате, “кабинетике”, вся мебель состояла из неошкуренных досок и черной двери на серых цементных блоках. Книжные полки и стол Эстер, аскетическое убранство вечной студентки.
Они ужинали внизу, в комнатах соседа. Владелец страдавшего ожирением бульдога, названного в честь одного из волхвов, был скрипачом и зарабатывал на жизнь частными уроками. Это был круглобокий коротышка с длинными, редкими волосами и оттопыренной нижней губой, лопатившей воздух. Он был одет в горчичного цвета вельветки и лиловую тужурку. Дэнни следил за полетом рук скрипача, который показывал Эстер, где хранится посуда и в каком ящике лежат скатерти. Закончив наставления, он повел очередную свою жертву, угрюмого мальчика азиатской наружности, на третий этаж, в квартирку Эстер. Отец мальчика, высокий джентльмен-тевтонец лет пятидесяти, последовал за ними. С гостями Эстер он не поздоровался.
На закуску был острый салат из морских водорослей и красное вино, которое принес Дэнни. Потом подали темно-коричневый бульон с гречишной вермишелью. Эстер пристрастилась к вегетарианству, поэтому всё, что когда-либо дышало или происходило от дышащего, даже молоко и йогурт, было под запретом. На горячее предлагались приготовленные на пару китайские пельмени с капустной начинкой. Гости макали их в соевый соус, потом медленно пережевывали. Рик, ухажер Полы, который был среди них единственным неевреем, решил повеселить детей Вэнди и, взяв пельмень, вырезал рот и глаза. Никто даже не улыбнулся – мучная рожица выглядела отвратительно.
– Пора, – скомандовала Эстер, все поднялись и понесли тарелки в кухню. Дэнни вызвался сбегать наверх и принести пальто и куртки. Близорукий вундеркинд и его учитель играли дуэт.
Концерт Серены Ортеги в университетском театре был официальной причиной его приезда. Причиной или предлогом – Дэнни пока не решил. Вэнди не могла остаться из-за детей. На балконе театра, сидя через несколько рядов от Полы и Рика, Дэнни и Эстер оказались почти одни – впервые со времени его бегства из Калифорнии. Целых два года они не общались. Он даже не знал в те доинтернетные годы, что Эстер вернулась на Восточное побережье. Дэнни сохранил и временами перечитывал роскошные письма, которые Эстер присылала из Стэнфорда: толстая стопка внутренних монологов, наполненных описаниями лысеющих бизнесменов из пригородных электричек, запахами и цветами осени в Сан-Францисской бухте, целлулоидными снами. В одном из них, особенно запомнившемся Дэнни, фигурировали Ленин и его жена Надежда Константиновна Крупская, а в другом Эстер и Дэнни сидели на садовой скамье со старухой в огромной соломенной шляпе с фиалками. Ему было трудно дочитывать ее бесконечные послания до конца, однако фотографическая память запечатлела отдельные пассажи: “Я думаю, что сегодня не существовало. Сегодня началось поздно, а потом я спохватилась, когда было пять часов”; “Еще один нью-йоркский еврей, с Лонг-Айленда, симпатичный мизантроп, немного пристукнутый”; “Я размышляла о Хрущеве. Мне он никогда не импонировал, но потом я поняла всю глубину гнева низложенного монарха”.
Эстер дотронулась до его ладони – мокрый лист, припадающий к парковой скамье.
– Ты помнишь Мэн? – прошептала она.
Дэнни играл в кошки-мышки с памятью. Он ведь не собирался позволить Эстер ворошить их общее прошлое. Помнил ли он Мэн? Они отправились туда в августе, сразу после летней школы в Беркширских горах. Ехали на север вдоль побережья, ночевали в дешевых мотельчиках со смешными названиями: Jimmo’s, “Мягкое место”, “Ловушка для лобстера”. Всю неделю они придерживались одного и того же великолепного распорядка. Утром колесили по дорогам, затем пляжились, выпивали и ужинали в каком-нибудь местном кабаке, а потом уединялись в номере. Им так хотелось верить, что вся их длинная совместная жизнь будет вот такой, как этот мэнский отпуск: блестящая галька на пляже, читающие их мысли бармены, целые дни, разворачивающиеся в ожидании любви. Это была неделя-праздник, начало новой жизни: Дэнни бросал докторантуру, Эстер собиралась поскорее получить магистерскую степень и переехать к нему, навсегда.
Кивая головой в такт знакомым песням, Дэнни старался не думать о том дне, когда он впервые почувствовал неизбежность их предстоящего разрыва. Это было в начале октября, той побившей все рекорды жаркой новоанглийской осенью. Он проснулся с ощущением, что у него в жизни больше нет ни времени, ни места для Эстер, что, закрывая глаза, он не может вспомнить ее лица. Что больше ее не знает. Тогда-то он и полетел в Калифорнию, чтобы с ней повидаться. После расставания в Сан-Ансельмо Дэнни отправился домой на Восточное побережье, теша себя надеждой, что теперь Эстер его освободит. Поначалу он даже играл в дружбу, но Эстер возвращала его письма нераспечатанными. Он с головой погрузился в дела семейного предприятия, расположенного во Фрамингеме неподалеку от Бостона, и бросил сочинять стихи. Некоторое время он встречался с Алессандрой Челли, безумно ревнивой финансисткой из Перуджи, с которой познакомился вскоре после переезда в Бостон, но Эстер всё еще не отпускала, мучила воспоминаниями. Потом он познакомился с помощницей бразильского консула в Новой Англии, потом закрутил роман с арт-дилершей по имени Мерседес, потом с рыжегривой медсестрой из госпиталя Св. Елизаветы, с адвокатшей из семьи “бостонских браминов” и, наконец, с датчанкой, специалисткой по ландшафтному дизайну, которая жила в колокольне церкви, переделанной в кондоминиум. Дэнни начинало казаться, что он обзавелся иммунитетом против еврейских женщин…
– Серена просто супер, – сказала Эстер Поле и Рику, ждавшим их на улице у выхода из театра.
– Может, нам пойти куда-нибудь выпить? – предложил Дэнни, который почему-то боялся оставаться один на один с Эстер.
В итоге они все вместе пили жасминовый чай у Эстер дома. Сидели на полу у нее в спаленке и ели морковный торт, испеченный без молочных продуктов; его принесли Пола и Рик. Говорить было почти не о чем – какие-то обрывки сплетен о невероятной большой мишпухе сестер Левинсон. Пола, как, собственно, и все остальные сестры Левинсон, подспудно осуждала Дэнни, и он это чувствовал. Облокотившись о голую стену, Дэнни потягивал зеленый чай из пиалы. Сердце его тосковало.
– Будем ложиться? – спросила Эстер, когда белый джип, на котором приехали Рик и Пола, уже выруливал из драйвэя.
– Почему бы и нет.
– Если хочешь, можешь лечь в моей спальне.
– А ты?
– Я лягу внизу. Там раскладной диван.
– А ревнивый Бальтазар тебе не будет мешать? – Дэнни хотел было отшутиться.
– Я уж как-нибудь… – в голосе Эстер дрожала обида. – Ты не разлюбил… овсянку на завтрак?
– Обожаю.
– Спокойной ночи, Данчик-одуванчик – ты еще “Данчик-одуванчик”?
– Доброй ночи, Эстер. До завтра.
Лежа в спальне Эстер с косыми потолками, обнаженными стенами и зияющими окнами без занавесок, Дэнни прислушивался к уличным шорохам. Щук-чук, щук-чурюк, шум-кушум. Смесь вины и разочарования бередила, не давала заснуть. Полночная бражка страдающего бессонницей. В последние месяцы каждый раз, когда они говорили по телефону, к Дэнни возвращалось то пьянящее ощущение, которое он испытывал, познакомившись с Эстер, в то далекое лето их любви. Потом пришло приглашение приехать на ужин и пойти вместе на концерт. И вот он здесь, один в ее холодной постели, не в силах заснуть.
В дверь робко постучали, будто бы дитя или старушка, и в спальню вошла Эстер. На ней была клетчатая фланелевая пижама, тапки, очки. По странному стечению ассоциаций (а не только из-за совпадения имен) Дэнни подумал о своей бывшей бруклинской соседке и однокласснице Эстер Хюло, у которой отец был француз, слепой аккордеонист.
– Приветик, – сказала Эстер. – Не спится. Вот и подумала, может, и ты еще не заснул. Тебе не холодно?
– Немного холодновато, – отвечал Дэнни. – У тебя нет какого-нибудь пледа?
– В шкафу вроде должен быть.
В комнату ворвался бульдог и сразу набросился на ватное одеяло, под которым лежал Дэнни.
– Бальтазар, вон отсюда, мерзкая псина!
Эстер выгнала собаку и захлопнула дверь.
Словно зэк воскресным утром, Дэнни проснулся с мыслью о покое. Он моментально разработал схему всего предстоящего дня. Скоро закончится эксперимент с разжиганием угольков прошлого, и он умчится к себе в Бостон, подальше от Эстер и ее полных ожидания глаз.
Он натянул джинсы и отправился в ванную. Эстер сидела за столом в своем кабинетике и пила кофе из красной чашки.
– Как насчет воскресного бранча? Я приглашаю. Тот ресторанчик на Мэйн-стрит еще на месте?
– Ливанский?
– Точно, он самый. Как называется… “Дом Кедра”?
– Я туда больше не хожу. Слишком всё жирное, – сказала Эстер капризным голосом.
Дэнни захотелось с ней пофлиртовать, развеять тоску.
Какое-то время они просидели на полу, Эстер в халате, Дэнни в джинсах и в футболке, в которой спал. Они пили кофе с тыквенным ароматом. “Здесь вечный Хэллоуин – Хэллоуин, который всегда с тобой”, – подумал Дэнни.
– Как родители? – спросила Эстер.
– В порядке, спасибо, – отвечал Дэнни. – Мамочка всё еще преподает на полставки в Тафтсе, отец врачует. У него теперь масса русских пациентов. Русских евреев, которые верят в целительные силы врача из Москвы.
– Забавно, – только и сказала Эстер.
– Да, очень забавно. Мой отец уже тридцать лет как эмигрировал, а они всё считают его московским доктором.
Дэнни поднялся, чтобы включить воду. Душа у Эстер не было. Ванна покоилась на ржавых львиных лапах.
Сидя в ванне, Дэнни услышал приглушенные звуки двух скрипок, доносившиеся откуда-то снизу. Сосед уже начал первый урок. Дэнни порадовался в который раз, что ему не приходится учить и мучить. Он побрился, бросил туалетный набор в походный саквояж, окинул взором комнату и, набросив куртку, рысцой сбежал по лестнице вниз. Эстер си