Но дверь в нашу квартиру всегда была не заперта, чтобы Кирилл мог свободно бегать туда-сюда.
Понятно.
(Женя обладал одной особенностью. Он притягивал к себе людей, и уже через пять-десять минут, если мы сидели в гостях, все обращали на него внимание, хотя он преимущественно молчал, а отвечал, слегка заикаясь. Девки начинали хлопотать-кормить, “Женя, тебе это, Женечка, тебе то”. Мужской пол втягивал в беседу, уважительно слушал. А в больницах, когда я забирала своего мужа, происходило одно и то же – его стягивались провожать, и не только подружки-медсестрички, но и врачи.
Как будто он был новый мессия.
Он действительно знал будущее. Заранее меня предупредил, что не доживет до тридцати лет.)
Итак, борщ и соседка Света.
Эта соседка Света обнаружила, видимо, что дверь приоткрыта, Кирюша не прикрыл, что ли. И ее притянуло к Жене как пылесосом, и вскоре она уже пришла с кастрюлькой, тарелкой и сковородкой. Или просто с двумя полными тарелками.
Женя сидел сытый. Есть он уже не мог.
Но вскоре Света опять пришла – теперь с ужином.
Состоялось наше знакомство.
Оказалось, что Света живет в соседней квартире. У нее муж – известный художник (правда, глухонемой), две дочки. Муж, рассказала Света, говорит и понимает по губам, и у него есть дорогой слуховой аппарат, привезли из-за границы, но в ушах от него возникает такой шум, что начинается головная боль.
(Впоследствии натюрморт этого художника, одуванчики в шарообразной стеклянной вазе, я увидела в прихожей квартиры Ролана Быкова, над телефоном.)
То есть этот художник был знаменит “в кругах”.
И дверь в их квартиру вела богатейшая, железная.
Но речь пойдет о другом.
У нас в квартире было немного книг, однако для меня существовала одна драгоценность, редкость – небольшая монография Врубеля, купленная в букинистическом. А там имелась акварель “Роза в стакане”.
Я была сражена, ранена в самое сердце этой акварелью. Впоследствии я искала ее – их оказалось несколько – в разных музеях, в Русском мне на нее указали служители, подвели к витринке, закрытой пологом. Там она тоже была, акварель, не выносящая света.
Но это произошло много лет спустя, когда Жени уже давно не было на свете.
Данная книга меня терзала, я всё время к ней обращалась, именно к розе. Что-то там в ней заключалось. Может быть, весь мир. Она выглядела слегка как галактика, развернутая по спирали. А стакан содержал в себе свет, преломившийся на грани водной поверхности. Стебель тоже преломлялся меж этих трех миров – воздуха, стекла и воды (ведь вода в стекле особенно собирает в себе сияние дня, по крайней мере у Врубеля).
Вскоре Света пришла, пригласила на день рождения. Женя вообще не склонен был к общению, предпочитал работать (он состоял научным сотрудником в Акустическом институте), Кирюша, как всегда, болтался на своей горке в просторах Конькова-Деревлёва, и идти пришлось мне.
А дарить-то нечего. Магазинов в этой дыре не существовало, а уже надвигался вечер. И я понесла в подарок единственное, что у меня имелось, – монографию Врубеля.
Света для меня была спасением, каждый раз, уезжая на целый день в “Останкино”, я терзалась в буквальном смысле слова – и стоя в набитом автобусе, полчаса до метро с долгими остановками, когда впихивались орды опаздывающих, и стоя в тесноте в вагонах метро (две пересадки), и затем стоя как огурец в банке в троллейбусе от метро до “Останкино”, я заставляла себя не думать, что может произойти в незакрытой квартире с моими двумя мужчинами.
Так и случилось! Один раз, вернувшись, я застала у дверей дома взбудораженную толпу жильцов. Они сказали мне, что уже послали человека звонить в милицию. А что случилось? А по подъезду бродит с железным прутом какой-то сумасшедший алкаш, видно, из той рабочей общаги за оврагом. И он колотит в двери палкой, ищет кого-то, чтобы убить.
Я поехала на свой шестой этаж. Дверь наша оказалась едва прикрыта! На кухне маленький Кирюша стоял, вытаращив глаза, прижавшись к сидящему отцу. Женя был спокоен. В ответ на мои крики он сказал:
– Заходил, да. Какой-то пьяный. Он ушел.
(Только вчера я спросила Кирилла, что отец сказал тому человеку с палкой. Кирилл ответил: “Он сказал «уходи»”. – “И всё?” – “Да”. – “И что?” – “И он ушел”.)
Прошло сорок пять лет. Кирюша всё помнит.
А тогда он завопил:
– У него железяка! Вот такая! Железяка!
Кирюша обожал все эти палки-железки, собирал их по полям в этой деревне будущего, но домой ему было запрещено их притаскивать. Прятал где-то.
А Света, соседка, пришла позже, когда снизу уже все поднялись и ходили по квартирам и узнавали, где что произошло. Милиция приехала через час и никого не обнаружила, как всегда.
Света всё это время сидела за своей металлической дверью, а уж как звенит металл о металл! Сидела, обнявши своих девочек, пока в дверь били палкой. Не плакала, чтобы их не пугать. И не могла ничем помочь Жене.
В этот момент Света стала для меня родным человеком. Она думала о Жене, сидя за своей железной дверью! Я уверена, если бы не дети, она бы выскочила и покрошила бы этого пьяного идиота его же палкой.
И я понесла Свете моего Врубеля.
При этом я потеряла единственное окно в тот мир, где стоит стакан воды с веточкой и торчит огромная роза, разделенная на грани, как бриллиант. Так умел писать акварелью один человек на свете, Врубель.
Так нигде больше я и не нашла эту книгу.
И с этого расставания началось у меня безумие, мания Розы.
То есть я писала и другие цветочки – когда Ее было не найти.
Вишнёвый сад. Опыт медленного чтенияАлександр Минкин
Посвящается памяти Анатолия Эфроса и Владимира Высоцкого
“Ах, Чехов! Ах, классика всегда современна!” – восклицает экзальтированная старушка-учительница. Мы смотрим на нее свысока: наивная дура. А потом случайно приходим в театр и слышим, как в “Дяде Ване” замечательный доктор (запойный алкоголик) патриотически страдает:
АСТРОВ: Русские леса трещат под топором, гибнут миллиарды деревьев, опустошаются жилища зверей и птиц, мелеют и сохнут реки, исчезают безвозвратно чудные пейзажи. Надо быть безрассудным варваром, чтобы разрушать то, чего мы не можем создать. Лесов всё меньше и меньше, реки сохнут, климат испорчен, и с каждым днем земля становится всё беднее и безобразнее.
Разве ж это XIX век? Нет, это наш, XXI-й, во всей красе.
Внешне слова остались прежними, но смысл ужесточился радикально. “Русские леса трещат под топором”. Тогда – под топором, сейчас – под бульдозером. А ради чего?
Русские – сколько их осталось на планете? Сто миллионов или десять тысяч? Мы же не по паспорту судим – мы же не чиновники. И не по форме черепа – мы же не расисты.
Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, кто ты. Скажи мне, что ты ничего не читаешь, и я скажу, что ты никто. Или из вежливости промолчу. Русские живут в XXI веке, а душа их – своей тоски не понимая – глядит в XIX век сквозь дымящуюся яму ХХ-го.
… Однажды и совершенно случайно обнаружилось, что прежде я совсем не понимал классическую пьесу “Вишнёвый сад”. Начал копаться, и на несколько лет это стало любимым занятием.
Чтобы читатели не мучились, вспоминая “кто – кто?”, вот список персонажей:
РАНЕВСКАЯ ЛЮБОВЬ АНДРЕЕВНА, помещица.
АНЯ, ее дочь, 17 лет.
ВАРЯ, ее приемная дочь, 24 лет.
ГАЕВ ЛЕОНИД АНДРЕЕВИЧ, брат Раневской.
ЛОПАХИН ЕРМОЛАЙ АЛЕКСЕЕВИЧ, купец.
ТРОФИМОВ ПЁТР СЕРГЕЕВИЧ, студент.
СИМЕОНОВ-ПИЩИК, помещик.
ШАРЛОТТА ИВАНОВНА, гувернантка.
ЕПИХОДОВ СЕМЁН, конторщик.
ДУНЯША, горничная.
ФИРС, лакей, старик 87 лет.
ЯША, молодой лакей.
“Вишнёвый сад” – пьеса старая, ей больше ста лет.
Некоторые помнят, что поместье дворянки Раневской продается за долги, а купец Лопахин учит, как выкрутиться: надо, мол, нарезать землю на участки и сдать в аренду под дачи.
А велико ли поместье? Спрашиваю знакомых, спрашиваю актеров, играющих “Вишнёвый сад”, и режиссеров, поставивших пьесу. Ответ один – “не знаю”.
– Понятно, что не знаешь. Но ты прикинь.
Спрошенный кряхтит, мычит, потом неуверенно:
– Гектара два, наверное?
– Нет. Поместье Раневской – больше тысячи ста гектаров. – Не может быть! Ты откуда это взял?
– Это в пьесе написано.
ЛОПАХИН: Если вишневый сад и землю по реке разбить на дачные участки и отдавать в аренду под дачи, то вы будете иметь самое малое двадцать пять тысяч в год дохода. Вы будете брать с дачников самое малое по двадцать пять рублей в год за десятину. Ручаюсь чем угодно – у вас до осени не останется ни одного свободного клочка, всё разберут.
Это значит – тысяча десятин. А десятина – это 1,1 гектара.
Кроме сада и “земли по реке”, у них, вероятно, ещё сотни десятин леса.
Казалось бы, что за беда, если режиссеры ошибаются в тысячу раз. Но тут не просто арифметика. Тут переход количества в качество.
Это такой простор, что не видишь края. Точнее, всё, что видишь кругом, – твое. Всё – до горизонта.
Тысяча гектаров – это иное ощущение жизни. Это твой безграничный простор, беспредельная ширь. С чем сравнить? У бедняка – душевая кабинка, у богача – джакузи. А есть – открытое море, океан. Разве важно, сколько там квадратных километров? Важно – что берегов не видно.
Если у тебя тысяча гектаров – видишь Россию. Если у тебя несколько соток – видишь забор.
Бедняк видит забор в десяти метрах от своего домика. Богач – в ста метрах от своего особняка. Со второго этажа своего особняка он видит много заборов.
Режиссер Р., который не только поставил “Вишневый сад”, но и книгу об этой пьесе написал, сказал: “Два гект