Долго жили при социализме. Отвыкли от капитализма. Зато сейчас всё прежнее – долги, торги, проценты, векселя – ожило. Огромный слой людей оказался не готов к новой жизни.
ТРОФИМОВ: Я свободный человек. Я силен и горд. Человечество идет к высшей правде, к высшему счастью, какое только возможно на земле, и я в первых рядах!
ЛОПАХИН: Дойдешь?
ТРОФИМОВ: Дойду… или укажу другим путь, как дойти.
АНЯ(радостно): Прощай, старая жизнь!
ТРОФИМОВ(радостно): Здравствуй, новая жизнь!..
Молодые убегают, взявшись за руки, спустя минуту забивают Фирса.
… Гаев и Раневская плачут от безысходности. Молодость позади, работать не умеют, мир их рушится буквально (Лопахин приказал снести старый дом).
Но другие – они молоды, здоровы, образованны. Почему безысходность и бедность, почему не могут содержать имение? Не могут работать?
Мир изменился, квартплата выросла, учителям платят мало, инженеры не нужны.
Жизнь вытесняет их. Куда? Принято говорить “на обочину”. Но мы же понимаем, что если жизнь вытесняет кого-то, то она вытесняет в смерть, в могилу. Не каждый может приспособиться, не каждый способен стать челноком или охранником.
Вымирают читатели. Лучшие в мире читатели умерли: двадцать пять миллионов за двадцать пять лет. Остальные забыли (“никто не помнит”), что можно было жить иначе: читать другие книги, смотреть другие фильмы.
Под нами всё та же Среднерусская возвышенность. Но какая она стала низменная.
Территория не решает. Выселенный с Арбата Окуджава прошелся как-то по бывшей своей улице и увидал, что всё здесь по-прежнему. Кроме людей.
Здесь так же полыхают густые краски зим,
Но ходят оккупанты в мой зоомагазин!
Хозяйская походка, надменные уста.
Ах, флора там всё та же, да фауна не та!
Оккупанты, фауна – это не о немцах. И не о советских, не о русских и даже не о новых русских. Это стихи 1982-го. Это о номенклатуре, она – не люди.
Территория та же, а людей – нет.
Вернемся к тайнам “Вишневого сада”: кто Лопахин – хищный зверь или нежная душа? Когда Петя прав и когда ошибается? Либо прав сперва, когда говорит “зверь”. А потом Лопахин его обманул, прикинулся нежной душой. Либо…
Взгляд Пети может быть ошибочен. Взгляд Чехова – с гарантией верный. Следовательно, Петя прав, когда совпадает с Чеховым.
Если Чехов считает Лопахина хищником, то Петя прав сперва. Если ж допустить, что Чехов считает купца “нежной душой”…
Вот Лопахин приперся – купил вишневый сад, обмыл и (выпивший) додумался куражиться перед хозяйкой. Бывшей хозяйкой.
РАНЕВСКАЯ: Кто купил?
ЛОПАХИН: Я купил!.. Пришли мы на торги, там уже Дериганов (богач. – Прим. авт.). У Леонида Андреича (у Гаева. – Прим, авт.) было только пятнадцать тысяч, а Дериганов сверх долга сразу надавал тридцать. Вижу, дело такое, я схватился с ним, надавал сорок. Он сорок пять. Я пятьдесят пять. Он, значит, по пяти надбавляет, я по десяти… Ну, кончилось. Сверх долга я надавал девяносто, осталось за мной. Вишневый сад теперь мой! Мой! Если бы мой отец и дед встали из гробов и посмотрели, как их Ермолай, битый, малограмотный Ермолай, который зимой босиком бегал, как этот самый Ермолай купил имение, прекраснее которого ничего нет на свете!
Дальше он будет требовать музыки, грозить топором, безобразно орать: “За всё могу заплатить!” – и за этим пьяным купеческим торжеством никто не заметит, что он им сказал.
Он купил имение на аукционе и “сверх долга надавал девяносто тысяч”. Долг заберет себе банк, где имение было заложено. Всё, что сверх долга, получат владельцы. Он подарил им девяносто тысяч. (За полторы тысячи можно купить сорок гектаров с домом и прудом.)
Они, подавленные горем, не услышали.
Петя – услышал. И понял. И внутренне ахнул.
Хищник уж точно нашел бы способ не переплачивать. Дал бы в долг под проценты и забрал бы потом имение за неуплату.
Он искренне хотел им помочь. Три месяца повторял: “Радуйтесь, выход есть! – нарежьте сад на участки, отдайте под дачи…” И денег куча, и постоянный доход. Нет, они не смогли. И тогда он помог им против их воли.
ФИРС: Способ тогда знали.
РАНЕВСКАЯ: Где ж теперь этот способ?
ФИРС: Забыли. Никто не помнит.
Забыли, что есть доброта, деликатность… Лопахин не может сунуть денег Раневской. Он дает иначе. Если б не он, богач Дериганов купил бы задешево.
Играют кулака: вот, мол, алчность победила в нем человека. Нет, человек непобедим.
ЛОПАХИН: Я купил! Сверх долга надавал девяносто тысяч!
Не удержался, похвастался; и ждал, что они обрадуются. Ждал всеобщего восторга. В спектаклях это место, эта реплика выглядит репликой дурака. Люди всё потеряли и почему-то должны кричать “ура”.
Но если бы зрителю стало ясно, что на этих нищих (“людям есть нечего”) свалилось богатство (больше двадцати миллионов долларов по-нынешнему), тогда понятно, чему они должны радоваться.
Но они молчат. Сказать “спасибо” за девяносто тысяч – мало. Чем платить? Натурой? Восклицать, что будут вечно обязаны? Да ему в тягость, если они будут считать себя обязанными.
Сад им дороже денег. Старая жизнь дороже денег. Они теперь богаты, но – не рады.
Нет, “спасибо” он от них не дождется.
Если про девяносто тысяч не услышать, если не понять, кому они достанутся, тогда, выходит, Раневская оставляет своих близких нищенствовать. Это уж какая-то сверхстерва, а не просто эгоистка.
Нет, у них остается девяносто тысяч, и ей будет куда вернуться. И жить можно, и Аню в университет (в Лозанну), и Варе на приданое, и Гаеву на бильярд.
Они Лопахину даже доброго слова не сказали. Сад – всё, деньги – ничто. Только Петя пробормотал комплимент нежной душе. Да и что они могли сказать? “Спасибо, что подарили девяносто тысяч”? Неловко. И они не сказали.
И режиссеры не услышали.
Что он предлагает дачи, а Раневская и Гаев “не понимают” – это прямо написано. А что Лопахин подарил капитал – не написано. Режиссеры в этом месте оказались так же глухи, как Гаев и Раневская.
Даже Эфрос этого не заметил, никто не заметил. Деньги были не важны для советского человека, советского режиссера. А немцам, французам этого не понять. Если и заметят – не поверят; решат, что плохой перевод.
ЧЕХОВ – О. Л. КНИППЕР-ЧЕХОВОЙ
24 октября 1903. Ялта
“Дусик мой, лошадка, для чего переводить мою пьесу на французский язык? Ведь это дико, французы ничего не поймут из Ермолая, из продажи имения и только будут скучать”.
А у нас сейчас всё прежнее – долги, торги, проценты, векселя – ожило.
Выселение за долги – теперь это опять понятно. И передел собственности – это теперь живая жизнь, главная тема, национальная идея.
Чехов мечтал об усадьбе долго. Помещиком стал – за десять лет до “Вишневого сада”, – купив Мелихово; одного лесу сто шестьдесят десятин (сто семьдесят пять гектаров)! Отец и дед были рабами, а он купил имение! (По грандиозности переворота это, пожалуй, сильнее, чем из советского аспиранта – в олигархи.) И было бы неудивительно, если бы купец в предсмертной пьесе звался Мелиховым. Но это было бы слишком откровенно, слишком напоказ.
Поместье он купил на реке Лопасня, и станция железной дороги рядом – Лопасня (ныне город Чехов). И река для него была очень важна – больше всего на свете он любил удить рыбу.
Лопасня – Лопасин, но это не очень благозвучно, с присвистом. И получился Лопахин. Он сделал себе псевдоним из своей реки.
ЧЕХОВ – СУВОРИНУ
25 ноября 1892. Мелихово
“Поднимите подол нашей музе, и Вы увидите там плоское место. Вспомните, что писатели, которых мы называем вечными и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и вас зовут туда же. И вы чувствуете всем своим существом, что у них есть какая-то цель. Лучшие из них реальны и пишут жизнь такою, какая она есть. Но от того, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели, вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, и это пленяет вас. А мы? Мы пишем жизнь такою, какая она есть, а дальше – ни тпррру ни ну… У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целен, и в нашей душе хоть шаром покати. Политики у нас нет, в революцию мы не верим, Бога нет, привидений не боимся… Кто ничего не хочет, ни на что не надеется и ничего не боится, тот не может быть художником… Я не брошусь, как Гаршин, в пролет лестницы, но и не стану обольщать себя надеждами на лучшее будущее. Не я виноват в своей болезни, и не мне лечить себя, ибо болезнь сия, надо полагать, имеет свои скрытые от нас хорошие цели и послана недаром…”
Что это: оптимизм? пессимизм?
Это – вера, что испытания нам посланы недаром. Мы заслужили.
И, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем. Если бы знать, если бы знать! – тогда есть смысл в страданиях. Легче, если знаешь ради чего. А иначе просто мучаешься, как собака, сбитая машиной. Она лежит на асфальте переломанная, не скулит, плачет, и никто не останавливается, чтобы помочь.
Заборы! Слово прежнее, а реальность неузнаваема. И двести лет назад, и сто, и всего лишь двадцать пять – это был штакетник. Высота полтора метра; от соседской коровы, чтоб не забрела на грядки с клубникой. От соседских мальчишек такой забор не помогал – мы перелезали легко. Тряханешь чужую яблоню, градом сыплется белый налив, за пазуху, и назад. Сидишь на бревнышках у колодца и поешь хулиганскую песню:
Созрели вишни в саду у дяди Вани,
А вместо вишен теперь веселый смех.
Тогда нам казалось, что это – дворовая, блатная. Теперь понятно, что это – чеховская песня, соединившая “Дядю Ваню” и “Вишневый сад”.
Сейчас все снобы и остальные жители планеты, которые продолжают ездить по Рублевке и ее окрестностям, видят невероятный прогресс, достигнутый свободной Россией. Заборы высотой в пять, шесть, семь метров. И это не штакетник, сквозь который всё видно. Кирпичные или стальные стены, без щелей. Наверху колючая проволока.