провинции Юньнань, а в Адлере – вдруг нашел новый вид магнолии, завезенный когда-то давно из Китая, но китайцам совершенно неизвестный. Для ученой китаянки известие об открытии русским ученым нового вида магнолии стало ударом, это как если бы старый армянин узнал, что есть на свете китаец, у которого шашлык получается вкусней. Пожилая китаянка приехала даже в Адлер – не могла поверить. Но она, как и профессор Карповский, была слугой – вернее, служанкой – Истины, так что вынуждена была признать после осмотра растения, что такой магнолии нет в ее систематике. Когда она признала этот факт, упала без чувств – не могла вынести позора, хорошо, что рядом оказались заботливые руки девяти молодых китаянок, красивых, как вазы, приехавших с ней в качестве свиты. Потом ученая китаянка пришла в себя, обняла профессора Карповского, и так они стояли, обнявшись, минуту – радовались, что людям стало известно на одну магнолию больше. Китаянка плакала от радости. А профессор Карповский от радости хмуро молчал – в ученом мире он известен тяжелым характером. Потом китаянка внесла новый вид в мировой реестр и назвала его в честь Карповского. Слезы китаянки капали на мировой реестр, ей было обидно, что открыла новый вид не она, но она назвала новый вид, как того требует Истина. Вот что значит ученый. Таких людей на земле теперь мало. С каждым годом всё меньше.
Конечно, мне быстро стало понятно, что получить профессора Карповского в качестве садовника у меня нет ни малейшего шанса. Не родился еще на свет тот бюджет, который мог бы купить такого человека. Но я упрямо решил попробовать – хотя бы познакомиться с ним и попросить его совета, как мне получше создать мой рай за не очень высоким забором. Я задействовал все социальные связи, чтобы попасть на прием к нему. Перед встречей я волновался, как плохая актриса на кастинге. Я выучил наизусть и постоянно крутил в голове речь, которую произнесу перед профессором. Речь начиналась так: “Дорогой профессор! Я понимаю, сколь малозначителен с научной точки зрения вопрос, из-за которого я решился отвлечь вас. Но уделите лишь пару минут тому, кто раньше никогда не читал “Новости систематики высших растений”, а теперь, после знакомства с вашим вкладом в науку, с нетерпением ждет новый номер… ” Мне казалось, что начало речи удачное.
Первая встреча произошла на тенистой аллее парка, управляемого самим – Великим и Ужасным. Он оказался крепким дедушкой с большой головой и крупными руками – он был похож на старого филина, с секатором в руке. Он шел по аллее своего любимого парка и занимался обрезкой, пока меня слушал. Моя речь ему не показалась удачной. Когда я сказал, что понимаю, сколь малозначителен с научной точки зрения вопрос, из-за которого я решился отвлечь, он сказал: “Не малозначителен. А вообще незначителен. Выражайтесь точнее”. Этим он меня сразу сбил. Я стал заикаться, как ребенок, увидевший ночью в саду гнома со светящейся пастью. Я кое-как продолжил про “уделите лишь пару минут тому, кто раньше никогда не читал «Новости систематики высших растений»”, а профессор сказал: “И теперь не читайте. Зачем вам это? Вы кто по профессии, юноша?” Юношей я вообще-то в момент знакомства с профессором уже лет двадцать как не был. Но я постарался не обидеться и ответил: “Ну, я вообще-то… Драматург, кинодраматург, то есть…” Профессор сказал: “Пишете, значит. Водевили. Ну и пишите. Систематика высших растений – зачем вам? На ней не заработаешь много”. Я и в этот раз постарался не обидеться и сказал: “Нет, вы меня не так поняли, я не для денег, я для души… ” Профессор сказал: “Хобби, значит. Мой вам совет. Собирайте пробки, бутылки. Попугаев заведите, больших. Орут немилосердно, но красивые перья. Или хорька. Воняет немилосердно, но умен, и мышей в доме не будет. Впрочем, у вас же нет дома. В квартире живете… ” Заготовленная речь в моей голове уже вся промокла и скомкалась, я промямлил: “В квартире, но у меня… есть земля… я хочу сад создать… после знакомства с вашим вкладом в науку… ” Профессор сказал резко: “Что-что? Каким еще «вкладом»? Вы что, с ума сошли?” Я сказал: “Ну как же, магнолия, новая, китаянка, старая… признала, назвала вашим именем…” Профессор сказал: “Назвала, да, признала. Она признала. А я – нет. Что это за вклад – нашел магнолию, новую. Линней – это вклад. Мендель – это вклад. Дарвин – это вклад. А то, что сделал за жизнь я, – не вклад. А вкладыш.
Ясно вам? Если ясно, повторите, что я сказал”. Я повторил механически: “Вкладыш”. Я чувствовал себя в этот момент как Буратино в первые минуты жизни, когда папа Карло еще не успел отложить топор в сторону. Профессор, не глядя на меня всё это время и продолжая заниматься обрезкой, сказал: “Значит, сад… А зачем вам сад, юноша?” Тут я совсем растерялся. Не потому, что он опять назвал меня юношей. А потому, что рассказывать профессору всю историю про Шиферштейна явно было неуместно и долго. Я сказал: “Ну, как-то… Стать ближе к земле…” Профессор опять заухал, засмеялся то есть, и сказал: “А зачем? Ближе к земле и так станете, когда придет ваше время”. Тут профессор ненадолго перестал обрезать ветки кустов и задумчиво продекламировал:
И снова цветение сакуры в нашем саду наблюдаю.
Еще на год ближе
К глине рыжей.
Цветение сакуры в нашем саду наблюдаю.
И снова…
Прочитав – не мне, а скорее себе – это излучающее оптимизм стихотворение в японском стиле, профессор опять стал обрезать ветки. Я молчал. На память, конечно, я знал пару хокку, но продекламировать их побоялся. Щелкая секатором, профессор Карповский спросил: “И какой же «сад» вы хотите «создать»?” Тут он опять пару раз ухнул – засмеялся. Я сказал: “Я читал про китайский, но не мое как-то, про регулярный читал, но там власть человека над природой, а я хочу наоборот…” “Похвально! – вдруг сказал профессор одобрительно. – Про «наоборот» где прочитали?” Я сказал: “Нигде, я сам так считаю”. Тут профессор первый раз посмотрел на меня. Фигурой он был похож на филина, но глаза у него были не как у филина, а как у большой, авторитетной жабы – чуть навыкате, умные, строгие, с выражением безграничного презрения ко всему сущему – в моем лице в данном случае. Профессор посмотрел на меня и сказал: “Вы – «считаете»… Значит, у вас уже есть свое мнение?” Я сказал: “Ну, не то чтобы мнение… У меня есть, ну, просто большое желание… ” Профессор вздохнул печально и сказал: “Большое желание, вот именно. У всех оно есть. И у всех одно. Всё погубить! Лучше бы у вас было не большое желание. А самое маленькое. Малюсенькое такое. С муравья. Понимание”. И продолжил обрезку, и отвернулся от меня опять.
Я стал злиться на профессора – я работаю в кино, тактичного человека в этой индустрии встретить так же трудно, как открыть новый вид магнолии. Но даже в кино никто не решался так со мной разговаривать. От досады я назвал – конечно, про себя – профессора старым злобным филином и склизким зеленым существом. Я уже собирался уйти, было ясно, что профессор не станет не то что помогать мне, а даже слушать про мой рай за забором. Но как раз в этот момент профессор, щелкая секатором, спросил вдруг: “Кино, значит… Какое кино любите?” Я удивился и сказал: “Ну, я люблю много кого…” “А я вот люблю не много кого. А Никулина, – сказал сердито профессор. – «Бриллиантовую руку» люблю. «Ко мне, Мухтар!» люблю”. “Когда деревья были большими…” – как дурак зачем-то вставил я. “Да, да… – кивнул профессор и посмотрел с грустью – не на меня, а на деревья своего парка. – «Когда деревья были большими…» Какая площадь участка?” Я даже не сразу понял, о чем он. В голове моей плыли кадры из фильмов с Никулиным. И я спросил: “Какого участка?” Профессор второй раз посмотрел на меня удивленно и сказал: “Вашего участка, юноша, не моего же”. Я сказал: “Двадцать соток”. Профессор сказал: “Послушайте. Может, вам сделать газон? Несложно. Продаются готовые. Надо косить. Продаются косилки. Покосите и… Будете лежать на газоне, как… – тут профессор сделал паузу, весь как-то скривился и с трудом выдавил – ему явно с трудом, через ком презрения в горле, давалось это слово – “человек”. И опять защелкал секатором. Я совсем разозлился. Не то чтобы я оскорбился за весь человеческий род, который открыто ненавидел профессор, но это было как-то несправедливо – ведь профессор и сам по систематике высших животных, по Линнею и прочим, кого сам так ценит, относился к этому роду. И я сказал с вызовом: “Я не хочу газон! Я хочу русский сад! Вишневый! Михалков, Чехов! Васнецов! «Шум старого парка»!” Профессор сказал, не оборачиваясь: “Хорошая картина. Но много ошибок. Парк старый, запущенный. А вода в пруду синяя. А она была бы зеленая. Если парк запущенный. Ясно? Ошибка”. Я сказал: “Да, наверное. Я не подумал”. Профессор сказал, не оборачиваясь: “Вот именно. Не подумал. Ну так подумайте. Сколько… Пять скажу— много… Год подумает пусть… Да. Если через год не передумаете – приходите. Но я бы советовал. Я всем советую. Сделать газон. Продаются готовые. До свидания, юноша”.
И пошел дальше по тенистой аллее своего парка, не обернувшись на меня на прощание. Я был пустым местом. Я так и чувствовал себя в тот момент. Я тоже ушел.
После той памятной встречи с профессором я решил: сам – мне не нужен профессор! – сам буду делать свой рай. Садовники по объявлению мне не подходят, а Карповский… Я старался о нем поскорее забыть, старался думать о нем только плохое, но про злобного филина и зеленое существо думать мне надоело, а ничего другого плохого подумать про него не получалось. Это было странное чувство. Я не мог на него злиться. Что-то внутри меня тихо сообщало мне, что профессор прав. Ну зачем мне систематика высших растений? Я же не ботаник. Я драматург. Водевили… Да а как еще назвать это всё… Значит, я пишу водевили… Ничего себе… Я жалок. Как же так получилось?! Эти мысли навевали состояние, слишком похожее на состояние героя картины “Шум старого парка”. Я старался отгонять их. Не получалось. Ядовитый профессор был прав. Я внутренне признавал это. Я тоже оказался слугой истины – это было по-настоящему плохой новостью.