Дольше всех противилась собиранию нескучных земель старуха Голицына Наталья Павловна – усатая графиня, Пиковая дама, “тройка-семерка-туз!”– из вредности приказала усадьбу не продавать еще пять лет после ее смерти, – но чего уж, и без нее всё было предопределено.
Нескучный называют “пейзажной частью Парка Горького”. Это, конечно, большое упрощение. Ну, собственно, всю дорогу в нем боролись, пихались две идеи – сада-парка и увеселительного пространства, пышного родового гнезда и народного гуляния. Князь Трубецкой, один из первых владельцев Нескучного, устраивал сад в версальском стиле с крытыми деревянными галереями, эксцентрик Демидов – знаменитейший и грандиознейший ботанический сад дивного экзотического изобилия, где в грандиозных теплицах кактусы, ананасы и неслыханные цветы. Федор Орлов, купивший поместье Демидова, и брат его Алексей Орлов-Чесменский, немного успевший в нем по-жить-погарцевать (имение брата отошло его маленькой дочери), ботанику похерили и выбрали английский сад со всеми его уютностями – гроты, беседки, пригорки, купальни, оранжереи.
Орлов-Чесменский перестроил демидовский дом – он и стал Александрийским дворцом, вотчиной императрицы. Проход ограничили в 1890-м, когда в Александрийском дворце жил московский губернатор, великий князь Сергей Александрович, но и это не помогло ему уберечься от каляевской бомбы.
Позже была и попытка курорта – князь Шаховской открыл источники и затеял Минводы с ваннами, но всё провалилось, и справедливо: ничего особо минерального потом в тех источниках не обнаружили.
За год до смерти Анны Алексеевны Орловой-Чесменской, в 1847-м, вышел указ Николая I об учреждении Нескучного сада. Так окончательно завершилась пышная – и, увы, недолгая – усадебная биография Нескучного, его почти столетнее “детство аристократа” и началась взрослая – общественно-государственная – жизнь.
Когда ей был год, мать ее умерла родами. Но она очень любила отца.
Державинская ода, посвященная шестнадцатилетней Анне Орловой-Чесменской, безбожно льстива: “Ты взорами орлица, достойная отца… Как твой отец во море, Так ты сердца пожжешь”. Но и фрейлина Фредерикс, и графиня Блудова упорно говорят: была совсем нехороша собой. Блудова так и вовсе находила ее внешность “необыкновенно дурною”. По портретам – тоже льстивым – не поймешь, вполне себе приятная дама. Она была похожа на отца – высокая, полная, с тонкими губами. А во всем прочем – положительно прекрасный была человек: добра, умна, весела, светлого нрава плюс обладала многими светскими талантами: и танцевала превосходно, и наездница была отменная.
К наследнице сорокапятимиллионного состояния женихи шли ромбом, подкатывали самые центровые парни – и молодые князья, и пятидесятилетний князь Куракин, и Платон Зубов, последний екатерининский фаворит, тогда еще молодой, сорокалетний. Сватался и Николай Каменский – из тех, кто “молодые генералы” и “очаровательные франты”, блестящий молодой полководец. Но было известно, что он любит дочь немки-ключницы, – и мамаша Каменская, в ужасе от мезальянса, быстро выпихнула эту немочку, Лизхен, замуж за первого попавшегося офицера. Без особого энтузиазма Каменский посватался к Орловой – вряд ли по алчности, но скорее по родительскому настоянию, ему, кажется, было всё равно, – и она ему отказала. Причиной был, с одной стороны, траур по горячо любимому папеньке, с другой – она, конечно, не могла не слышать про Лизхен, но, похоже, она отказала в первую очередь потому, что он ей очень нравился, а она ему – не очень. Умные девушки это чувствуют. Через два года тридцатичетырехлетний генерал Каменский – так и не женившийся, по-прежнему влюбленный в Елизавету, невозможно красивый, обожаемый солдатами, – умер по дороге в Одессу. Говорили – был отравлен. Говорили также, что мать перед похоронами попросила вырезать его сердце и долго, до самой своей смерти, хранила в домашней церкви в Троице-Зубове.
Орлова, пишет Блудова, вспоминала его до конца с двадцатилетней страстью и страдала. Но женой ничьей не стала, и не только из-за Каменского, но и по-своему главному, так сказать, предназначению: она была дочерью, а не женой. Дочь – это призвание. А отцы находились всегда.
Ee отец убил Петра III, выиграл Чесменскую битву и вывел орловских рысаков, сложно скрещивая арабских скакунов с датскими, норфолкскими и мекленбургскими лошадками. По воцарении Павла отправился в эмиграцию, вернулся при Александре – жить бы и жить, в семьдесят лет был бодр и радостен, гарцевал на конях, закатывал у себя в Нескучном грандиознейшие празднества, был любим и народом, и светом, – и вот умер в одночасье.
Смерть отца стала для нее, двадцатидвухлетней, тяжелейшим потрясением: четырнадцать часов обморока – и жаркая молитва, просьба к Господу взять ее жизнь в свои руки. После похорон батюшки она отвергла притязания сводного (незаконнорожденного, но легализованного) брата Алексея Чесменского быть ее опекуном – без тебя обойдусь – и широко отправилась по духовным маршрутам: Киево-Печерская лавра, Свято-Яковлевский монастырь, духовно припала к оптинскому гробовому старцу Амфилохию, а потом, уже надолго, – к архимандриту Фотию.
Фотий был на семь лет моложе Орловой, и в свете пользовался репутацией самой дурной – клокочущего мракобеса, склочника, припадочного масоноборца. Орлову он очаровал заочно, в 1820 году она услышала о его сенсационной проповеди “против масонов, верующих в антихриста, диавола и сатану”, после которой он был сослан в захудалый монастырь под Новгородом. “Всё было против него, начиная со двора, он не побоялся этого”, – восхищенно признавалась она в письме. Он ответил. “Письма его казались мне какими-то апостольскими посланиями: особый дух, особый язык..” – и судьба ее, как говорится, была решена, она “предала себя авве Фотию”. “Богомудрая девица, – писал архимандрит, – яко разумна, добра сердцем, с радостью всё приняла, горела ревностью, как бы быть духовной Христу невестою, явить веру свою и любовь словом и делом”.
Может, и Христова невеста, но прежде всего, камер-фрейлина, особо приближенная к императрице, и значительная фигура в высшем свете, и одна из богатейших женщин России. Она устраивала Фотию высочайшие аудиенции, помогла ему стать настоятелем крупного Юрьева монастыря в Новгороде, а потом свалить ненавистного главмасона, главу Министерства духовных дел князя Голицына. Высокая была интрига. При этом, само собой, деньги лились рекой, дружественные монастыри наливались золотом, взмывали новые карьеры. Фотий радикально повлиял и на судьбу ее дворца в Нескучном. Остановившись у нее на ночлег, он с отвращением осмотрел бесчисленные, как сказали бы теперь, предметы роскоши, ковры, мебель и обильное злато-серебро с драгкамнями – такого зеркала в доме не было, чтобы без каменьев. Осудил и отчитал – и уже через несколько дней в московские скупки обильно пошли за бесценок всевозможные серебряные вещицы с зияющими гнездами – рубины и сапфиры, безжалостно из них выковоренные, отправились на церковные нужды.
Уж как глумились над ними, как острили! “«Внимай, что я тебе вещаю: / Я телом евнух, муж душой». / – Но что ж ты делаешь со мной? / «Я тело в душу превращаю»”. Но имелось ли тело? Фотий был человек-язва – и фигурально, и буквально: носил под рясой вериги, говорили, что от этого и умер в 45 лет – протер себя до костей, до сепсиса, да еще и вовсе отказался от еды в дни Великого поста. “Благочестивая жена душою Богу предана, а грешною плотию – архимандриту Фотию”.
Но это всё за глаза, а когда она появлялась в гостиных, веселая, излучающая понимание и доброжелательность, яд угасал, все начинали чувствовать покой и умиротворение. Прекрасно в ней сочетались светские компетенции и психология “одна за всех – из всех – противу всех”, потому что была сверхзадача “предстательствовать в свете” от церкви, быть проводником Фотиевой воли. Их сравнивали с Аввакумом и боярыней Морозовой, но пламени Морозовой в ней, конечно не было, – сиял ровный и радостный, успокоенный, дочерний свет. Сиротство кончилось. Отец – состоялся.
Говорили, конечно, что он самым подлым образом ее эксплуатирует, заставляет – от церкви будто бы, не дает принять постриг, как она мечтает, – но от всего этого она отмахивалась и печалилась только о том, что Фотий не дозволяет ей помочь его родителям, живущим в страшной нужде. Говорили еще, что у Фотия был другой поводок: он будто бы открыл ей глаза на отца, на кровавые его деяния, и всё ее служение было отмаливанием богатств неправедных. Может быть, и так, а может быть, и нет, – важно, что она снова стала счастливой дочерью.
Она пережила его на десять лет и успела написать завещание, по которому два с половиной миллиона отдавала церквям и монастырям, но не на траты, а на хранение с указанием брать только проценты от капитала, – сумма вроде бы оглушительная, но на самом деле при делении более чем на пятьсот храмов получается, что не очень. Да имение свое под Новгородом отдала Юрьеву монастырю, да родне достались степные земли в Воронежской губернии, и это всё, что осталось от крупнейшего российского состояния. Дочерний долг был отдан, и в новой своей жизни она осталась со всеми отцами: и с Фотием, и с Орловым, и с двумя его братьями под сенью Юрьева монастыря. Прах отца и дядюшек она перевезла в Юрьев еще в 1832 году – в том самом, когда был продан дворец в Нескучном, когда она навсегда уехала из него.
Она все-таки “пожгла сердца”, эта девушка с крестом. Как и “девушка с веслом” – первая модель Шадра, атлетка Вера Волошина. Примерно в то же время, когда немецкий снаряд разрушил статую в парке, Вера Волошина, красавица-блондинка-атлетка, попала в диверсионный отряд в оккупированном Подмосковье, где подружилась с Зоей Космодемьянской.
Зою и Веру повесили в один день, но в разных деревнях. Между ними было всего несколько километров.
Путешествие из Тифлиса в ТбилисиИгорь Оболенский
Туманный день. Я и не думал, что такое бывает, – на небе солнце, а город словно погружен в марево. Когда спускался с горы и видел лежащий у подножия Тбилиси, еще подумалось, будто это смог над домами. А потом присмотрелся – такие же белые жидкие облака лежали и среди сосен. Выходит, бывает и так. А еще не думал, что в Тбилиси такие сады и парки.