бликами пляшущих созвездий
У распадающихся границ остывают слабые тела и предметы, в предательском воздухе слышится их мучительный тренос. Еще не мертвые, но уже живые — мессианические тела, пребывающие между жизнью и смертью: они совершают траур по прошлому миру европейской культуры и погружены в ожидание того, что уже случилось, и одновременно в скорбь по тому, что еще не произошло.
Возможно, мы имеем дело с постмортальным письмом, для которого опыт утраты, смерти культуры — лишь точка отсчета. Здесь уже отчасти воссоздано воображаемое мессианское царство. Здесь мертвые (и живые) просыпаются или уже проснулись:
в духоте я проснулся когда доски
cкрипели и хрустело стекло рассыпанное
на полу и проходящие люди в одеждах
защитного цвета перемещались в лучах
пыли словно любовники забывшие друг
о друге среди протяженных полей
Или в другом стихотворении:
и я говорю тебе
что готов забыть о том дне когда красный луч
разрезающий меридиан коснулся моей руки
когда я был мертвецом и его невестой когда мы
погружались в цветущую пыль и мостовые
возвышались над нами
Время схлопывается, позволяя почувствовать в одном моменте все исторические катастрофы. Сам планетарный ландшафт становится полноправным носителем мессианического времени, в которое вовлекаются камни растения<…>мертвые птицы строительные материалы / и те кто скользил по льду и другие / в легкой одежде с разбитыми лицами. Оно возникает прямо внутри «мира насилия» — внутри путинской Москвы, населенной призраками 1930-х годов, или внутри донецкого театра боевых действий.
Мессианическое — это соединение утопического и эсхатологического ви́дения истории. Вот почему мессианизм и марксизм так близки. И в этих стихах, кроме наслаждения «конечностью» мира и человека, кроме драмы «конца» и образов распада культуры/природы, есть еще что-то, что не позволяет мортальному наслаждению целиком захватить воображение. «Утопия» и «апокалипсис» находятся в диалектических отношениях: за разрушением старого мира, его полным, окончательным исчезновением открывается возможность нового. И в то же время никакая утопия невозможна без отталкивания от «судного дня», от конечности человеческого мира, без всматривания в прошлое и пересборки истории. Призрачные, страдающие тела в этих стихах вдруг начинают подсвечиваться мессианическими силами, четкость руинированной фокусировки смещается движениями потоков света и воздуха. Мы видим «избавление», материализованное в мельчайших, сингулярных частицах, атомарную чувственность мира, скрытую органику мест, снова ожидающих революции.
Это органическое ожидание революции изменяет саму материальность психического и исторического, отношения живого и неживого, движущегося и неподвижного: камни тлеют, внутри стеблей и деревьев открываются архитектурные порталы, проемы, разрывы в брусчатке набухшие от капитала прошиваются грядущей борьбой и невозможно струится между / просветами пеной рудой наше / пидорское солнце. Революция и смысл истории проявляются как органическая, атомарная трансформация, перекодирующая движение воздуха, света и ветра, изменяющая представления о логике нашего существования. Движение сквозь историю с файером в робкой руке — это и есть блоховский «оптимизм с траурной повязкой», когда мессия, как в одном из вошедших в книгу стихотворений, предстает королем разрывов.
I
gemina teguntur lumina nocte
«Аналоговое море увиденное в девятнадцать…»
аналоговое море увиденное в девятнадцать
лет и фрагмент сухой земли побережья пока
за горами развертывается вооруженный
конфликт вовлекающий школьных друзей
и врагов в неожиданных сочетаниях — нить
слюны протянутая от тропического фрукта
ввинченные в склоны постройки и сколотая
эмаль на одиноко стоящей стене подъем
разрывающий сухожилья и всё что я хотел
сказать и никогда не скажу с раздробленными
коленями и сломанной воздухом линией
горизонта дельфиньим телам в каменистых
бухтах в тот день когда ты сошел с ума
«Мягкие складки рура мозельский виноград…»
мягкие складки рура мозельский виноград
в клочковатом старом тумане так на холмы
раздвигая ветви мы поднимаемся и огромные
лопасти простор разливают над нами — вот он
скользит по траве расправляя руки я не знал
никого кто бы видел его тогда но сам воздух
охвативший его приближается к почве держит
ровными крылья и нас заставляет смотреть
как пустеет деревня в ближайшей лощине
и вода проступает на оставленных стенах
и плечом к плечу в темноте завода мы стоим
пока свет грохочет над нами распределяя
рассвет над осенним берлином и ульрика
майнхоф и друзья ее с нами там где медом
сочится кройцберг и поездами гремит
нойкёльн так что к западу от границы все
перверты булонского леса чувствуют дрожь
земли ее влажные руки на бедрах своих
и коленях — вот он смотрит на нас и цветы
взрываются в солнечных лавках и рвутся
поло́тна под порывами ветра с реки оседает
пыль во дворах где он проходил когда-то
где больше не встретить его — ни отпечатка
дыханья в густеющем воздухе ни гула
перелившегося через площадь захватившего
виноградники и сады (лишь в трубах шумят
их голоса копошатся в листве) но собаки
и старые люди могут услышать как вызревает
заря в узловатых ветвях как по отравленным
проводам струится она наши сердца разрывая
«Заинтересовался реалиями…»
заинтересовался реалиями
и связанными процессами
вышел туда где присутствует
люминесцентная ночь
где скользит безразличная
прохлада и наполняет несмело
каждое слово каждому слову
верная и неживая в хрустящей
варварской наготе
так вокруг меня оборачивается
подрагивает и дышит беспокойный
безвоздушный водный массив и то что
срезано солнцем с кромки его и осталось
где-то рядом со мной
и если из этого не припомнить
бо́льшую часть то остается смотреть
как огибаема волнами солнца
кожа сухая влажная кожа
на сгибах локтей
«На стыке гроз и волглых морских полей…»
на стыке гроз и волглых морских полей
будет движение почвы грома раскат
неумелые хлипкие слоги что встречают
всех нас разрываясь в летних дворах
рассыпаясь на скрупулы кожи — они
оставляют свои отпечатки как оставляет
свои отпечатки полный грозою сон
разрезающий скобы и блоки овевающий
сон что движется в травах холмов вывих
неслышимый хрип, свет стекающий тихо
в наши предглазья, сжатый удар духоты
затерявшийся в трубах перегородках
там где мы, мокрицы и мухи, свернуты
в прочные блоки завидуем свету и дню
там где сдвинуты к темному краю песни
слова и секс где мы видим рабочих
на узких лесах над всем нашим миром
там отравлен литинститут всей буржуазной
тоской там по тверскому бульвару в лужах
осколках асфальта идут молодые поэты
разгораясь, из слепков теней выпадая
«Виноград что пахнет настоящим дождем…»
виноград что пахнет настоящим дождем
и то что снится в дороге когда приоткрыты
окна навстречу движению сумраку утру
когда тебя огибают холмы мирной еще
земли проплывают мимо в холодном паре
смывающем пыль с тех что лежат вдоль
обочин и кристальное пламя дрожит
в полуоткрытых ртах истончает их
изнутри выпаривая дыхание и мы видим
его в дальнем летящем свете несомое
ветром к южным морям где он запахну́в
пальто зябкими пальцами ощупывает
обступающий строения сладкий туман
«Подвела так часто бывает тяга…»
подвела так часто бывает тяга
к запаху проскользнувшему
водорослей протянувшихся
под обтянутым пеплом мостом
и в сожженной траве потерялись
просыпались эти частицы
шершавые — не собрать не связать
оседающим берегам
так и запах тот растворился
но живут и в протоках дымятся
проходящему приоткрываясь
искрами в мерной листве
где ворота воды опрокинуты
в окаменевшие шлюзы
и стеклянная кладка речного
вокзала поднимается из песка
там стоят поэты над гладкими
берегами и доносится шорох
разворачивающегося шоссе —
о чем говорят они в полутьме реки?
о поднимающихся цветах удушающих
травах о великой цисгендерной
любви нет об охватывающей их
тоске о расщепленных капитализмом
сердцах о влажном дыханьи метро
спутанных им волосах обо всем
что трется о майский воздух что
оседает на коже и разрывается пылью
над страшным третьим кольцом —