елали недолгий путь в сторону границы и обратно. Начало было положено, в следующие дни я в сопровождении студента освоил уже более длинные маршруты и постепенно проникся красотой и своеобразной укромностью этого местечка и его ближайших окрестностей. Это было в первых числах апреля, и непосредственные впечатления от окружающей природы вносили новизну перемен в мою монотонную жизнь в Гросгмайне. Наконец соседа моего выписали. И я выходил на рекогносцировки в одиночестве, до Пасхи оставалось несколько дней. Я набрался смелости перейти границу с Баварией, просто-напросто перепрыгнул ручей в нескольких сотнях метров от охраняемого моста, оставшегося ниже по течению, и прогулялся по немецкому берегу, а потом тем же путем вернулся восвояси. Ободренный легкостью преодоления так называемой «зеленой границы», я уже на следующий день пересек ее в том же самом месте и стал все больше углубляться в баварскую территорию и наконец, пройдя четыре или пять километров, достиг Райхенхалля и таким образом впервые в жизни посетил родной город моей бабушки. Эти заграничные путешествия, естественно, напомнили мне о тех годах, когда мои жили в баварском городе Траунштайне, а я начал учиться в Зальцбургской гимназии. Я уже не боялся быть пойманным при переходе границы, меня это ничуть не волновало. Я пересекал ее почти ежедневно, так как мои прогулки, которые я называл баварскими, становились все более чарующими и интересными, и ни разу не был задержан. Помню, однажды я даже посмел перейти границу в девять вечера, то есть после ужина. Я узнал, что в курортном парке в половине десятого должен был состояться так называемый курконцерт, я добросовестно и до конца прослушал его и около полуночи совершенно незамеченным проследовал в «Фёттерль». Эта затея стала возможной только благодаря тому обстоятельству, что я жил в комнате один и мог прибегать к разным ухищрениям, чтобы совсем незаметно выходить из «Фёттерля» в девять, а в полночь так же незаметно возвращаться. И нет лучшего свидетельства моего окрепшего состояния в ту пору, чем эти затяжные прогулки и все более рискованные вылазки за границу. Постепенно завершился курс медикаментозного лечения, обследования подтверждали неуклонное, с каждым днем все более заметное улучшение моего состояния. Внимание рентгенолога, естественно, было приковано к легкому, в котором, однако, по его словам, уже не усматривалось никаких признаков патологии. Но меня все еще тревожили сомнения, страх нажить здесь болезнь легких усугублялся моей осведомленностью о том, что происходило в непосредственном окружении. Этот молчаливый страх ощущался в моих разговорах с родственниками и передавался им, а что касается матери, становился даже все более мучительным. Не было никаких средств противодействия этой боязни заболеть туберкулезом. С одной стороны, родные благодарили судьбу за предоставленную мне возможность отдохнуть здесь в «Фёттерле» за счет больничной кассы, надышаться чистым воздухом, как выражалась матушка, с другой стороны, их опасения, что пребывание в Гросгмайне может оказаться большой ошибкой и иметь пагубные последствия для всей моей жизни, конечно, было трудно развеять. В конце концов мы сочли самым разумным хотя бы не говорить об этом, если уж не получалось не думать. Идиллия, в которой я тогда очутился, к сожалению, больным, а не здоровым, а стало быть, не в полную силу наслаждаясь всеми прелестями защищенного ожерельем гор уголка и не имея возможности полноценного общения с его еще совершенно нетронутой в те годы природой, имела в своей сердцевине адскую воронку, разумеется, старательно скрываемую от общественности. И как у всякой идиллии, здесь была своя изнанка, свой гнойничок, своя адская воронка. Тому, кто в нее заглянет, надо остерегаться подавляющей силы смерти. Но я-то, прошедший через ад зальцбургской земельной больницы, здесь, в «Фёттерле», уже не подвергался смертельной опасности. Здоровье действительно пошло на поправку, и у меня было множество спасительных соломинок, скорее даже крепких ветвей. Инициативу давно захватила моя голова. Библиотечка в моей комнате увеличилась на несколько десятков книг. Я читал «Голод» Гамсуна, «Подростка» Достоевского и «Избирательное сродство»[2] и, следуя примеру деда, который всю жизнь читал с карандашом в руке, я делал заметки по ходу чтения. Попытку вести дневник я бросил, едва начав. В «Фёттерле» я мог бы общаться с самыми разными людьми, но не хотел никаких контактов, мне вполне хватало общения с книгами и длительных экспедиций на далекие, большей частью еще не открытые континенты моей фантазии. Поутру, еще не успев окончательно проснуться и добросовестно исполнить предписанный ритуал измерения температуры, повторяемый изо дня в день и не один месяц, я уже был со своими книгами — среди самых близких и душевных друзей. Именно в Гросгмайне я неожиданно приобщился к литературе, что имело решающее значение для моей дальнейшей жизни. Это открытие, убедившее меня в том, что литература может подвести к математическому исчислению жизни и собственного личного существования в каждый его миг, если ее использовать как математику, а со временем, стало быть, как высокое, в конечном счете высшее математическое искусство, которое мы вправе именовать чтением, лишь овладев им в совершенстве, — такое открытие мне удалось сделать только после смерти деда. Этими мыслями и этим знанием я обязан его смерти. Таким образом, для меня настали дни углубленного познания, и проходили они с немалой пользой, все быстрее сменяя друг друга. Чтение позволяло мне перекинуть мосты через пропасти, которые и здесь так часто разверзались у моих ног, оно спасало меня от убийственно мрачных настроений. По воскресеньям ко мне приезжали, и я оказывался среди людей, которые ждали моего выздоровления и возвращения в той же мере, как и опасались, что это возвращение (иначе они думать не могли) приведет еще к одной катастрофе в их жизни, и без того выбитой из колеи огорчительными событиями последних месяцев. Им казалось само собой разумеющимся, что теперь-то я мыслю себя скорее коммерсантом, чем вокалистом, то есть в любом случае сделаю выбор в пользу торгового дела, а не музыки. И во время посещений они то и дело, прямо или косвенно, склоняли меня к первому и убеждали забыть про второе. Иначе, полагали они, и быть не может (певческая карьера с моим-то легким!), поэтому ставка делалась отныне на мой коммерческий талант и, как они считали, на большие и завидные в смысле доходов возможности коммерсанта. Без всякого промедления, сразу же как только вернусь домой и окончательно поправлюсь — в который раз слышал я — мне следует пройти так называемую аттестацию на должность младшего продавца, к чему я уже давно был допущен, и завершить учебу, как полагается. Когда учеба будет закончена, им всем станет легче — таков, вероятно, был ход их мыслей — и нельзя было обижаться на них за попытки неустанно настраивать меня на занятия торговым делом. Однако сам я не испытывал к нему ни малейшего интереса, я был готов закончить курс и пройти аттестацию, но не более. Я был не прочь возобновить работу у Подлахи, но отнюдь не собирался быть коммерсантом, в сущности, никогда не помышлял и всерьез не думал об этом, я бросил гимназию и прослужил не один год учеником у Подлахи вовсе не потому, что лелеял мысль стать торговцем; будь так, я избрал бы какой — нибудь более рациональный путь. Моя решимость, моя поистине революционная дерзость была непонятна родственникам, теперь они, естественно, цеплялись за факт моего ученичества у Подлахи. Меня неприятно поразило то обстоятельство, что они и не пытались преодолеть глухоту непонимания, а наоборот, как мне показалось, цинично использовали ее. Кем я стану и что из меня могло бы выйти после выздоровления, с моей точки зрения, — вообще не их проблема, это было моей проблемой. Я никогда не хотел быть кем-то и, естественно, кем-то значиться по реестру профессий, я всегда хотел быть только собой. Но они ни при каких обстоятельствах не поняли бы этой вещи, слишком простой и в то же время брутальной. На Пасху приехали мать, сестра и брат, наступили последние дни моего житья в Гросгмайне. Помню, как с балкона на втором этаже «Фёттерля» я вместе с родственниками смотрел на марширующие внизу маленькие оркестры, я всегда терпеть не мог подобные шествия, а музыка таких оркестриков скорее оскорбляла мой слух, нежели радовала, к тому же всю жизнь меня воротило от всякого рода процессий и маршей. Мы вышли на балкон и пополнили ряды зевак, наверное, ради сестры и брата, которых, должно быть, просто переполняло желание посмотреть на марширующих музыкантов. Шествие этих оркестров, этих сотен мужчин в униформе, имитирующей национальный костюм, этих ряженых, которые с тупым усердием громыхали ударными инструментами и столь же тупо и рьяно дули в мундштуки духовых, сразу же вызывало ассоциацию с минувшей войной. Я всегда ненавидел вояк и всё, что с ними связано, а потому мне хотелось отвести глаза от этого пасхального парада, и всю жизнь глубочайшее отвращение вызывала у меня чванливая молодцеватость марширующих мужланов. Но для простонародья подобные шествия — излюбленное зрелище, поглазеть на них валят толпами, во все времена бряцание военных доспехов и солдафонская грубость обладали какой-то пленительной силой, а в альпийских странах, где отупляющая скука всегда считалась равнозначной забаве, да еще и выдавалась за искусство, это извращение выражено сильнее всего. Как только продефилировал последний оркестр, и любопытство сестры и брата было утолено, матушка посвятила меня в то, что до поры скрывали от меня — в ближайшие дни ей предстоит операция. Уже завтра она вынуждена лечь в больницу, никакая отсрочка невозможна. Она сама заговорила о раковом заболевании. На том праздник Пасхи для нас и кончился. Мать и мои младшие уехали в Зальцбург вскоре после шествия ряженых, оставив меня в состоянии глубокой депрессии. К тому моменту, когда я вернулся домой, в холодную, как мне помнится, пустую и совершенно запущенную квартиру, где каждый угол, каждая половица были словно заклеймены печатью потрясшей всех нас катастрофы, мать уже перенесла операцию и с тех пор прошло порядочно времени. О своей болезни она узнала от врачей за две недели до того, как сказала об этом мне, значит, у нас было несколько свиданий в