ние или животное и о каждом зверьке, выделенном им из окружающей среды, и о каждом растении, движением трости перемещенном в центр нашего внимания, он читал небольшую лекцию. Важно понимать, что у тебя перед глазами. Необходимо мало-помалу научиться хотя бы называть все это своими именами. Надобно знать также, откуда это родом. И что это такое. Но, с другой стороны, ему были отвратительны люди, которые все знали или думали, что знают. Эти опаснее всех остальных. Но хотя бы приблизительное понятие надо иметь обо всем, утверждал дед. В Вене излюбленными его словечками были серый и омерзительный. Какие омерзительные улицы, какие омерзительные люди! А ведь он, как и все интеллектуалы, в душе был, вернее, стал горожанином. Однажды у него началось какое-то легочное заболевание, что, по всей видимости, и подтолкнуло деда к решению переехать из Вены в Зеекирхен. Еще двадцатипятилетним он вместе с бабушкой по совету врачей провел год в Мерано. Там он полностью выздоровел. Это было чудом, потому что он долгие месяцы харкал кровью, а в легком зияла большая дыра — я-то знаю, что это такое. Меня спасла самодисциплина, сказал дед. Чтобы как-то прокормиться в Мерано, бабушка помогала по хозяйству в доме одного англичанина — специалиста по тропическим лесам, который большую часть времени жил в Кении, только два раза в год наезжал домой, в Мерано, и привозил шкуры пантер и львов, рассказывала бабушка. Супруга этого ученого, владевшего роскошной виллой в стиле средневекового замка, расположенной в красивейшей местности, надоумила бабушку выучиться на акушерку. Такая профессия наверняка пригодится. Дед садился на какой-нибудь пень и восклицал: Посмотри на эту церковь! Чем было бы это селение без нее? Или: Погляди на это болото! Чем была бы без него эта пустошь? Часами сидели мы с ним где-нибудь на берегу речушки Фишах, вытекавшей из озера Валлерзе в сторону реки Зальцах, в полном ладу с собой и с миром. Он всегда хотел иметь перед глазами что-нибудь величественное, высочайшее! Всегда иметь перед глазами пример чего-то величественного! Но где он, этот пример? Оглядевшись в жизни, мы замечаем, что наше окружение ничтожно и убого. Наш долг — любым путем избежать этой ничтожности и убогости. И всегда иметь перед глазами величественный пример! С тех пор я имел его перед глазами. Но все равно не понимал, что это такое. Понимал ли он сам? Прогулки с ним всегда превращались в лекции по природоведению, философии, математике, геометрии — этот процесс обучения делал меня счастливым. Просто зло берет, говорил он, что мы, зная так много, так мало значим в этой жизни. Поэтому-то она и стала для нас трагедией, и мы способны в лучшем случае превратить ее в комедию. С Ханси меня связывала искренняя и теснейшая дружба. Мы с ним были одногодки, дед признавал за ним высокий ум и предрекал ему блестящую карьеру в какой-либо духовной сфере. Он ошибся, Ханси пришлось в конце концов взвалить на свои плечи имение и поставить крест на каких-либо умственных амбициях. Когда я его навещаю, мы пожимаем друг другу руки и чувствуем, что нам нечего сказать друг другу. Но память о тех годах свидетельствует, что мы с ним в течение нескольких лет жизни — очень важных, может быть даже решающих, — жили, как говорится, душа в душу. Мы как бы вступили в заговор против всего окружающего, представлявшегося нам столь же прекрасным, сколь и злокозненным. Мы хранили глубочайшие тайны, строили необычайнейшие планы. Мы сгорали от жажды приключений, которые осуществлялись лишь в наших мечтах. Выдумывали фантастический мир, не имевший ничего общего с тем, что нас окружало. Мы забирались на сеновал и поверяли друг другу навеянные жизнью сомнения и душевные страхи. Мы работали наперегонки в поле, на конюшне, в коровнике, свинарнике и курятнике и пяти лет от роду уже возили на так называемой одноконке молоко на молокозавод. Туда везли молоко, обратно — бидон сыворотки. Строгость, с какой его воспитывали родители, распространялась и на меня, в имении Хиппинг во всем царили чистота и порядок, люди зачастую заботились о скотине больше, чем о себе. Отец по любому поводу стегал сына старым кожаным ремнем, которым его самого пятьдесят лет назад лупцевал его собственный папаша. Ханси каждый раз орал во все горло, а если его наказывали за проступок, который мы с ним совершили сообща, то домочадцы спроваживали меня подальше. Пределы допустимого были здесь предельно сужены. В рабочее время смеяться ни к чему, а вечером все валились с ног от усталости и было не до смеха. И все-таки в имении Хиппинг был рай. Живя в этом раю, я вполне отдавал себе отчет в этом. Бескомпромиссная требовательность давала нам ощущение надежности и чувство родного гнезда, здесь я чувствовал себя точно так же, как у себя дома, в «домике Миртеля», названном так по фамилии владельца. Имение казалось нам огромным царством, над которым всегда светит солнце. Грозы были мимолетными, прямота, с какой выясняли отношения, — непреложным законом, не терпящим никаких толкований. Получил оплеуху или ремнем по мягкому месту — и дело с концом. За очередную трапезу садишься со всеми как ни в чем не бывало. По воскресеньям здесь кормили такими творожными омлетами с мясным фаршем, каких я потом никогда уже не едал, их ставили прямо на стол в огромных сковородах. Это была награда за недосып: на рассвете полагалось вставать и идти в церковь. Причем в так называемом воскресном костюме. Я весь дрожал от страха, когда с кафедры сыпались страшные проклятия. Я ничего не понимал в этом спектакле и всякий раз старался затеряться в плотной толпе, которая поминутно то опускалась на колени, то вновь вставала, я не мог взять в толк, почему и зачем, а спросить не решался. Запах ладана щекотал нос, но напоминал почему-то о смерти. Слова тлен и вечная жизнь прочно засели у меня в голове. Спектакль затягивался, статисты беспрерывно крестились. Исполнитель главной роли — управляющий епархиальным округом — благословлял всех подряд. Его помощники то и дело кланялись, размахивали кадилами и время от времени затягивали неизвестные мне песнопения. Моим первым театральным зрелищем была церковная служба, в Зеекирхене я впервые присутствовал на мессе. Все по-латыни! Может, это и было тем величественным примером, о котором говорил дед? Больше всего мне полюбились отпевания; я их называл «черные мессы», потому что вокруг почти все было черного цвета, потому что тут разыгрывалась душераздирающая трагедия — в отличие от обычного воскресного спектакля с вполне благополучным концом. Мне нравились приглушенные голоса и приличествующий трагедии замедленный темп. Похороны начинались в доме умершего, гроб с телом два или три дня стоял в сенях, пока его не увозила похоронная процессия — сначала в церковь, а затем на кладбище. Если умирал сосед или вообще состоятельный, а тем более богатый или влиятельный человек, на похороны шли все поголовно. Процессия, предшествуемая священником и его свитой, растягивалась на сто метров. У покойников, возлежавших на катафалке, лица были осунувшиеся, часто еще и обезображенные запекшейся кровью. Нередко подвязывание подбородка не помогало, он отвисал, и зеваки глазели на черный провал рта. Покойников хоронили в воскресных костюмах, в сложенные ладони вкладывали четки. В церкви стоял отвратительно сладкий аромат — смесь запахов покойника и горящих свечей, поставленных по обе стороны изголовья. Днем и ночью до самых похорон у гроба кто-то бодрствовал. Мужчины и женщины бесшумно сменяли друг друга, читая по очереди молитвы. До той минуты, когда покойник наконец оказывался в могиле, проходило не меньше трех часов. Мне были отвратительны посеребренные жестянки, украшавшие черные гробы и долженствовавшие изображать распятого Христа. Похороны производили на меня сильнейшее впечатление, впервые в жизни я видел, что люди умирают, что их закапывают, причем старательно засыпают землей, чтобы они не могли отравить живых. Пока я еще не понимал, что и мне однажды придется умереть, в смерть деда я тоже не верил. Все умирают, а я нет, все, но не мой дедушка — в этом я был твердо убежден. После похорон все расходились по трактирам, обитатели Хиппинга направлялись обычно к мяснику по прозвищу Померанец, живодерня которого была пристроена прямо к кладбищенской стене, и заказывали суп с сосисками. Две венские сосиски, плавающие в говяжьем бульоне с лапшой, венчали любые похороны. Родственники покойного, втиснутые в черную, пахнущую нафталином одежду, усаживались за отдельный стол, остальные размещались за другими столами, и все с большим наслаждением хлебали суп, причем белая лапша частенько прилипала к черным пиджакам и блузкам, потому что была слишком длинная. Суп с сосисками у Померанца, который мы поглощали, кстати, не только после похорон, но и после обычных воскресных служб в церкви, лучше всего другого помог мне изучить своих земляков. В общем, отпевания я любил намного больше, чем обычные мессы. Пускай бы умирали побольше и почаще, думал я про себя. Мне не было еще пяти лет, когда управляющий епархиальным округом, который одновременно был и директором народной школы, спросил меня, встретив на улице, не хочу ли я поступить в школу на год раньше положенного, у него в первом классе одни девочки, с ними скучно; но сначала нужно, разумеется, испросить разрешение у дедушки. Для управляющего мой дед, с которым он уже успел познакомиться на прогулке, был абсолютным авторитетом, это я сразу приметил, — прежде всего по тому, как он произнес слово дедушка. Я ответил, что конечно хочу, но обязательно вместе с моим другом Ханси из Хиппинга, ведь и ему наверняка можно поступить в школу вместе со мной. Оказалось, что и ему не возбраняется, ни его родители, ни директор школы не имели ничего против. Мой дед согласился сразу, хотя и напомнил, что учителя все как один идиоты. Я тебя предупредил, сказал он, я тебе открыл на них глаза. Мне дали старый ранец, который специально ради меня отыскали на чердаке родительского дома дедушки в Хендорфе и который двоюродная бабушка Розина начистила обувным кремом до блеска. Говорили, что этот ранец носил якобы еще мой прадедушка. Мне понравился запах старой кожи. Первый день в школе завершился групповым снимком, на котором запечатлен весь класс и который я до сих пор храню; в центре наверху — учительница, ниже, двумя рядами — ученики и ученицы, типичные крестьянские дети. Надпись на снимке гласит: