— Знаешь, нам все равно никто не поверит, что мы не пили. Поэтому я и притащил бутылку муската. Открыть?
— Как хочешь. — Иванов пожал плечами. — Ты не пробовал устроиться на работу в городе? Как-то не очень прилично: кандидат наук строит сушилки. Все-таки эпоха НТР и прочее.
— НТР? Голубчик, все это чушь собачья! Придумали на потребу тому, кто придумывал. А знаешь, что Федор Иванович Тютчев сказал об ученых? Он говорит, что все они похожи на туземцев, которые жадно бросаются на вещи, выброшенные на берег после кораблекрушения. Как в воду глядел…
— Ты отрицаешь научно-техническую революцию? — удивился Иванов.
— Куда ни ступи — везде одни революции. В Иране — социальная, в Швеции — сексуальная. В Италии… Мальчики из красных бригад требуют миллионные выкупы за похищенных. Отрезают заложникам уши и посылают родственникам. Тоже ведь революционеры, черт побери! Нет, я не революционер.
— Кто же ты? Либерал?
— Я консерватор. Отъявленный ретроград. И, представь себе, даже немножко этим горжусь.
Иванов вздохнул:
— Я тоже не прочь бы стать ретроградом. Но меня тут же попрут с работы.
Медведев засмеялся:
— А, теперь понял, почему я сушилки строю?
— Но это ж не по-хозяйски!
— Что? Оставлять корабельные вещи на берегу?
— Да нет! Не по-хозяйски, когда кандидаты наук строят сушилки.
— Согласен, — Медведев ловко и быстро резал хлеб, колбасу и редис, ополаскивал стаканы и наливал в них ряженку из большой стеклянной посудины. — Я знаю, что это преступно. Но что делать? Женя Грузь получал меньше двухсот рублей в месяц. А директор совхоза платит моим ребятам оё-ёй! Лично меня в ареопаг не берут. У меня нет прописки. Да и не в этом, собственно, дело…
— В чем же еще?
— А в том, что едва ли не все наши НИИ… Как бы тебе сказать? Работают сами по себе. Помнишь Твардовского: «Это вроде как машина „скорой помощи“ идет, сама режет, сама давит, сама помощь подает». Ты видел эту башню? «Институт по перераспределению стока…» Боже ты мой, «перераспределение стока»! Какое перераспределение? В природе все давно и надежно распределено. Да они просто гонят деньгу, эти злодеи! — Медведев, смеясь, прихлопнул залетевшего комара. — Очередная кормушка…
Ряженка действительно была холодной и вкусной. Иванов вспомнил, что не обедал, не стесняясь, навалился на редиску и колбасу. Некоторое время они ели молча. Медведев с веселым видом говорил о грустных вещах:
— Как ты думаешь, чем объяснить массовое самоубийство китов? По-моему, киты протестуют. Они не хотят жить в отравленных водах. А мы — перераспределение стока…
По-видимому, у него давно не было добросовестных слушателей. Он торопился:
— Останавливать надо не только гонку вооружений, но и гонку промышленности. Техника агрессивна сама по себе. Покоряя космос, мы опустошаем землю. Технический прогресс завораживает обывателя. Все эти теле-, само-, авто- порождают соблазны чудовищных социальных экспериментов. Насилие над природой выходит из-под нравственного контроля. А человек — часть природы! Следовательно, мы сами готовим себе ловушку? Самоистощение и самоуничтожение… Иными словами: самоубийство. А ведь началось-то все с обычного самохода и самолета, каково, а? — Медведев вскинул бородатую голову. — Безграничное доверие ко всему отчужденно-искусственному. К водопроводной воде, например, к газетной строке. А к лесному ручью и к устному слову — никакого доверия!
— Не у всех, — заметил нарколог.
— Я говорю о завороженном обывателе. Вся Европа и Северная Америка механизированы и автоматизированы так, что дальше некуда. Быт отлажен, как немецкий хронометр. А что станет с этим бытом, когда мы выкачаем из земли остатки нефти и газа? Ты представляешь? Да они все загнутся от холода! Моя хозяйка топит дровами…
— Ты хочешь, чтобы все топили дровами? — ехидно спросил Иванов.
Медведев, разочарованный слушателем, положил вилку:
— Кстати, крестьянская изба, братец, всегда спасала Россию. И если мы погибнем, то отнюдь не от «першингов»… Крестьянская изба — это все равно что зуевская подводная лодка, она всегда в автономном плавании. Одна она и способна на длительное самообеспеченное существование. Причем, заметь, не только во время войны. Потому так яростно и уничтожаются во всем мире крестьянские хижины! Извини, я уже читаю тебе лекцию…
— Насколько я понял, ты перестал быть урбанистом.
— Это потому, что мне жалко Москву. Достаточно одной чумной бактерии, чтобы ополовинить Москву! Человечество идет к самоубийству через свои мегаполисы… Такая концентрация не позволяет создать даже простую систему безопасности, не говоря уже о двойной или тройной. Нет, братец, бункеры не помогут.
…От Москвы разговор перекинулся на провинцию и вновь на политику и торговлю. Но Медведев не пожелал говорить об экономике:
— Дурной шофер то и дело давит на тормоза. А еще ему вечно кажется, что дорога слева намного лучше. И вот он, как Славка Зуев, выезжает на встречную полосу…
Медведев доказывал, что физический труд — это естественная потребность нормального человека, что нелогично противопоставлять физический труд интеллектуальному, поскольку физический труд не исключает интеллектуальности, а подразумевает ее: «С каких пор физические усилия перестали быть интеллектуальными и творческими? Поверь мне, это искусственное разделение! Все наши усилия направлены на то, чтобы перехитрить природу. Мужчины в этом деле обскакали женщин, многие встали на высокие каблуки. Аэробика, поворот рек… Электронная музыка и пластмассовые цветы в ресторане „Москва“. Господи…»
— Ты ходишь по таким дорогим ресторанам? — подкузьмил Иванов.
— Это оттого, государь мой, что осетрина там пока не пластмассовая. Но часто ли я туда хожу, можно судить по тем же гвоздичкам. Со временем они становятся розовыми, потом совсем белыми. Представляешь? Постирал — и баста! Они опять чистенькие…
— Говорят, Хаммер построил нам дом торговли, а в доме целый синтетический сад.
— Он всегда отделывался от нас суррогатами. Все в общем-то сводится к правде и лжи, к искренности и тайне. Неискренние борются с искренними, обманывают совестливых. И побеждают. Да еще говорят: вы дураки, а дуракам так, мол, и надо.
— Ты тоже считаешь, что искренность и совестливость равносильны глупости? — глядя на часы, спросил нарколог.
Медведев подзамялся. Сделал дурашливую гримасу и крякнул.
— Говори, говори, — не отступал Иванов.
— В какой-то мере «да»! Впрочем, нет. Совсем нет!
— Так да или нет?
— Нет! — Медведев ударил по своему дощатому столу так, что тарелка подпрыгнула.
— И ты считаешь, что можно выжить, будучи искренним?
— И можно, и должно! Более того, дорогой Александр Николаевич, только так, наверное, и можно выжить.
— А какой смысл? Выживать?
— Вечный вопрос русского интеллигента! — засмеялся Медведев.
— Мне жаль всех умерших… — Иванов разглядывал этикетку «Мускателя», — особенно умерших насильственно и безвременно…
— Ты знаешь, мне тоже. Почему-то мне особенно жаль Пушкина… Представляешь? Я иногда плачу о Пушкине… В новосибирском Академгородке я видел кость — детскую лопатку с дыркой. Пробита стрелой или копьем. Еще во времена мамонтов. И мне жаль это дитя так же, как Пушкина… Ты, может, переночуешь?
Иванов отказался. Медведев снял с полочки какую-то книгу, раскрыл и написал что-то на титульном листе:
— Возьми, полистаешь, когда будет время.
.. Александр Николаевич Иванов уехал с последним электропоездом. Вагоны были совсем пусты. Он раскрыл обернутую в газету книгу и прочитал: «Иван Шмелев. „Праздники, радости, скорби“». Дальше шла размашистая медведевская надпись:
Я понимаю смерть как возникновение и завершение борьбы между моим телом и духом. Гармонию их называю жизнью…
Саше Иванову на память.
«Нет, надо же! — думал нарколог, удивляясь, что ему совсем не хотелось спать. — А почему Медведев ни разу не спросил о своей бывшей жене? О детях тоже ни слова».
Иванов вспомнил своих детей и трех светловолосых, тоненьких, как тростинки, племянниц. Сжимая зубы, вслух промычал фразу, услышанную когда-то от Зуева: «Держава прокормит…»
Нет, Зуев, кажется, говорил не «прокормит», а «заплатит». В глазах и где-то под переносицей копилась сентиментальная тяжесть. Нарколог сделал глотательное движение. Пустая электричка грохоча летела к Москве.
Медведев не мог согласиться с тем, что страдания укрепляют и облагораживают людей. Достоевский — увы! — и не устраивал его в этом смысле. Хотя по отношению к Медведеву писатель был совершенно прав… Но он-то, Медведев, не хотел и не мог соглашаться с такой правотой.
Шесть лет заключения и более трех, проведенных вдали от Москвы, сотворили иного Медведева: он не мог без улыбки вспомнить свою прежнюю жизнь. Да, опыт последних лет действительно сотворил иного Медведева, почти все понимающего и сильного, почти свободного и застрахованного от большинства социальных вирусов. Но что из того? Он, этот опыт, должен принадлежать ему, только ему одному! Медведев не желает такого опыта даже своим врагам…
Он жил в подмосковных сельских местах, не пытаясь вернуть себе право на городскую жилплощадь. Москва, конечно, была нужна. Но он не хотел быть зависимым от нее.
Крохотная комнатка Жени Грузя была в полном медведевском ведении. За стенкой жила мать Жени — Мария Владимировна. Другой ее сын, женатый, работал в совхозе, жил в казенном каменном доме. История семьи Грузей содержала множество детективных, порой по-настоящему трагических сюжетов. Чего стоил один отъезд шестнадцатилетней Маруси из-под Киева в октябре тридцатого года! А эта трогательная, почти неземная любовь Мартына к юной Марусе, рожденная в холодных лесах под Тотьмой. Марию Владимировну так до сих пор все и зовут: Маруся. Она рассказывала Медведеву, как они с мужем всю жизнь, вплоть до шестьдесят первого года, продвигались с севера на юг, ближе к своей Украине, как строили мазанки, покупали хибары, избы, прод