Медведев не бывал в. Третьяковке около десяти лет. Обрадованный вчерашним приездом дочери, он был возбужден, разговорчив и все утро, пока Вера спала, шутил и даже озорничал. Вчера бабушка с девичьим именем Маруся успокоила его заплаканную дочь, накормила и уложила в своем пахнущем травами тереме. Всё действительно было как в сказке, пока он не спросил Веру, почему она поссорилась с мамой. Она долго молчала, но он был настойчив. Она вдруг заговорила. И когда он услышал про вопрос, заданный Верой матери, его передернуло:
— Кто тебе сказал эту мерзость? Ты должна знать, что рождение и смерть не зависит от человека..
— А от кого?
— Ты слишком любопытна, — Медведев успокоил ее улыбкой, обнял узенькие, совсем детские плечики. Он ощутил под ладонью плечевой сустав, эти еще не окрепшие косточки, и ему стало тяжело дышать. «О, еще как зависят», — подумал он.
Казалось, Вера неохотно ехала в Третьяковку. Медведев боялся быть назойливым, ничего не расспрашивал. Он только сказал, когда вышли на «Новокузнецкой»:
— В музее мама тебя встретит. Мы не договаривались, но мне так думается. Ты слышишь меня?
— Да, — очень тихо сказала Вера.
— А в следующий раз, если ты не против, мы сходим в Большой театр. Уж я постараюсь достать билеты! Ты была там? После того как мы вместе ходили на «Щелкунчика»?
— Да. Мы слушали «Ивана Сусанина».
— С кем?
— С мамой и с… — она замялась. — С Михаил Георгиевичем.
— Очень понравилось?
— Да.
Он сделал логическую ошибку: надо было сказать не «с кем», а «кто исполнял Сусанина». Она поняла его вопрос немножко не так. К тому же снова и снова наталкиваешься на неловкость. Даже ты, опытный и прошедший всё, исключая медные трубы. А каково ей? Девочке, которая едва закончила девять классов… Конечно же она все эти годы называла его папой. Какая нелепость! Мишка Бриш — папа его дочери. И сына…
На Лаврушинском пестрая и очень «толстая» очередь тянулась метров на двести, улица была забита автобусами. У ворот, заставленных железными ограждениями, толпились группы иностранцев. Их пропускали вне очереди, и это возмутило Медведева. Гиды и переводчики собирали своих подопечных, кричали, махали руками. Для туристов, видимо, тоже существовала своя иерархия.
— Бери меня под руку и делай вид, что ты дочь аризонского фермера, — сказал Медведев.
Он важно и не спеша провел ее через огражденную зону к входу во двор Третьяковки. Остановился перед двумя юными милиционерами и торжественно произнес:
— Салус попули супрема лекс эсто!
Один из милиционеров, не долго думая, махнул рукой, другой вежливо посторонился. Медведев и Вера прошли во двор.
— Что, каково? Похож я на американца? — тормошил дочку Медведев. — Конечно, если б не борода..
— А что ты ему сказал? — оживилась наконец Вера.
— Благо народа да будет высшим законом.
Она рассмеялась. Ее смех, нежный и детский отзвук ее голоса подняли Медведева на седьмое небо. Но когда купили билеты и прошли в галерею, Медведев был поражен и обескуражен. Новейшая экспозиция вызвала в нем гнев. Он не узнавал Третьяковку. Многих картин не было, другие висели в необычном соседстве. Живопись последних десятилетий занимала слишком много пространства. За счет кого и чего? В подвалы запасников были задвинуты многие, приобретенные еще Третьяковым картины. «Хорошо, если они в запасниках», — подумал Медведев.
Медведев подвел Веру к портрету работы Кипренского:
— Смотри, ты нигде больше не увидишь живого Пушкина. Можешь сказать, какой он сейчас? Грустный или веселый?
— Грустный.
Медведев засмеялся.
— А сейчас?
— Сейчас? — Вера посмотрела сначала на отца, потом на портрет. — Сейчас веселый! Нет, правда!
— Вот видишь, он все время разный. Если ты придешь сюда одна и через неделю, он опять будет другой.
Вера поняла мысль отца, потому что сама, на себе, уже испытала что-то похожее. Этим летом она часто общалась с зеркалом, наблюдала за изменениями своего лица. Ей очень не нравилось сильное сходство с лицом мамы, хотя маму и называли красавицей. Но однажды она уловила в зеркале сходство с отцовским лицом, которое она знала по фотографии, это сходство ей тоже не нравилось. Ей хотелось, чтоб не было ни того, ни другого сходства. Она стыдилась этой похожести и знала, когда становилась похожей на отца, а когда на мать. Она всегда чувствовала, на кого похожа в ту или иную минуту.
Они долго стояли у портрета Лопухиной.
— Говорят, что она похожа на твою маму, — на ухо дочери сказал Медведев. — Ты не находишь?
— Нисколько! — Вера даже фыркнула. Медведев остался доволен дочкой, хотя и знал, что она не права. Боровиковский, этот колдун, этот волшебник, много лет знал о существовании Любы, он создал ее образ, а не образ Лопухиной — грустной жены (или сестры?) «дикого американца». Особенно поражало Медведева сходство глаз. Эта печальная необъяснимая глубина во взгляде волновала его, раздирала ему сердце, и он поспешно повел Веру дальше, к Нестерову и Сурикову…
Толпы иностранных туристов, по-научному группы, стремительно перемещались по залам. Экскурсоводы барабанили каждая на своем языке; французская, испанская, английская речь сливалась и путалась. В толкучке, в запахе интернационального пота ничего нельзя было ни разглядеть, ни подумать.
Медведев и его дочь спустились вниз, где продавались альбомы. Он уже хотел купить ей что-то на память, когда Вера дернула его за рукав:
— Папа…
Он посмотрел туда, куда она показала ему глазами. У выхода из вестибюля сидела Люба. Он издалека, сразу узнал ее. Да, он узнал ее тотчас, хотя она сменила прическу. По тому месту, где спина незаметно переходит в шейный изгиб, и даже по холстинковому сарафану, которого он никогда не видел, он узнал ее сразу, и сердце участило свои удары. В какой-то момент он ощутил чувство гадливости. Это чувство тотчас растворилось в презрении, которое в свою очередь тоже исчезло, поглощенное жалостью к этой женщине. Увы, ему было уже все равно, смотрела ли она эти идиотские фильмы! Уже не волновала его и ее близость к дамским персонам типа Натальи Зуевой, он был давно свободен от всякой ревности. Но ведь она мать двух бесконечно дорогих для него людей. Мать, то есть самое близкое и самое дорогое для них существо. Почему же она…
— Идем к ней? — весело спросил Медведев.
Вера кивнула. Он заметил, каким неестественным блеском блестели сейчас глаза дочери, как радостно заспешила она в материнскую сторону, держа в своей маленькой ручке два огрубелых медведевских пальца.
Ему стало бесконечно горько от всего этого. Он остановился и, высвобождая руку, сказал:
— Иди и попроси у нее прощения. Не обижай маму. Я сообщу, когда будут билеты в театр.
Вера остановилась, растерялась, глаза ее вновь потускнели.
— Ступай!
— А ты? — он разобрал эти слова по движению ее рта, так тихо она сказала их.
Он ничего не успел ответить: Люба узнала их и шла к ним, переполненная, как ей казалось, справедливым негодованием, решительная, возмущенная и оттого особенно красивая, что начинало уже слегка смешить Медведева.
— Иди и сядь вон там! — приказала она дочери, указывая через дверь на скамью во дворе. Вера нерешительно вышла из вестибюля.
— А, это ты… — сказала Люба, словно не зная, с кем могла быть ее дочь. — Очень приятно.
— Может, мы поздороваемся? — улыбнулся Медведев. — Как-никак не виделись… много лет.
Все ее планы о том, как она отчитает, как пригрозит и унизит его, исчезли. Исчезла вдруг ее заранее припасенная агрессивность. И все это при одном виде этого коренастого улыбающегося человека с густой каштановой бородой. Борода была несимметрично прихвачена серебристо-белыми прядями седины.
— Вообще-то нам не о чем с тобой разговаривать, — сказала Люба, пытаясь вернуть себе пропавшую злость. — Но если ты хочешь…
Они стояли на том же месте, где она ждала перед этим. Вестибюль заполнился сразу двумя группами иностранцев. И Любе вдруг на секунду почудилось, что она не в Москве…
— Говорить нам действительно не о чем, — сказал Медведев. — Но я хотел бы увидеться с сыном. Надеюсь, вы с мужем не будете против…
— А зачем это тебе? Родился он без тебя, ты совсем не знаешь его.
— Именно поэтому я и хочу его видеть, — сказал Медведев. — Это ведь мой сын? Не так ли…
Люба не сразу почувствовала теплоту своих слез. Она отвернулась, промокая щеки платком.
— Где ты работаешь? — спросила она. — Давно в Москве?
— Я не в Москве, Люба. Я под Москвой. Давай потолкуем потом. Когда ты хоть немножко привыкнешь к тому, что есть еще и я, Медведев. Сидящий под Москвой, как Тушинский вор…
— Я не виновата перед тобой.
— Разве я виню тебя?
— Ты не представляешь, что я тогда пережила…
— Почему же? Очень хорошо представляю! Я даже согласен с тобой. Во всем. Кроме одного… И потом, эта комедия с усыновлением. Но… давай потолкуем в другой раз!
— Дима!
Он исчез во дворе, пропал среди многочисленных посетителей галереи. Люба, почему-то до предела уязвленная, тоже вышла во двор. Вера поднялась со скамьи, с тревожной надеждой поглядела на мать:
— Мамочка, а где… он?
Мать уловила заминку: дочь постеснялась назвать Медведева папой.
— Хочешь мороженого? — собираясь с мыслями, спросила Люба.
— Нет… — Глаза Веры снова блеснули, но Люба не заметила этот недетский печальный блеск. А ее собственные глаза все еще гневно щурились, белые ноздри двигались и зубы сжимались, сопротивляясь улыбке. Вскинув гордую и красивую голову, она быстро провела дочь сквозь толпу.
Обычно для возвращения спокойной уверенности ей хватало одного восхищенного мужского взгляда, а тут с лазерной точностью пересекалось на ней множество, и прежнее состояние быстро вернулось к ней.
На Пятницкой мать с дочерью поглотило ненасытное и вроде бы вечное эскалаторное горло сказочного столичного подземелья.
Куда было ехать в такую рань? Но Михаилу Георгиевичу лучше чем кому-либо известно, что в Москве всегда, во всякое время суток, найдется важное дело, если ты не ленив и хочешь чего-то добиться.