И заговорил Михеич.
– Отчего не пойти? – говорит. – Пошлют, и пахать поеду. Не себе. А бог узнает, чей грех, только нам бы его не забыть. Я, – говорит, – братцы, не своё говорю. Кабы нам показано было зло злом изводить, так бы нам и от бога закон лежал; а то нам другое показано. Ты станешь зло изводить, а оно в тебя перейдёт. Человека убить не мудро, да кровь к душе липнет. Человека убить – душу себе окровенить. Ты
думаешь – худого человека убил, думаешь – худо извёл, ан глядь, ты в себе худо злее того завёл. Покорись беде, и беда покорится.
Так и не договорились мужики: разбились мыслями. Одни так думают по Васильевым речам, другие на Петровы речи соглашаются, чтобы не заводить греха, а терпеть.
Отпраздновали мужики первый день, воскресенье. На вечер приходит староста с земским с барского двора и сказывают – Михаил Семёныч, приказчик, велел назавтра наряжать мужиков, всем пахать под овёс. Обошёл староста с земским деревню, повестил всем назавтра выезжать пахать, кому за реку, кому от большой дороги. Поплакали мужики, а ослушаться не смеют, наутро выехали с сохами, принялись пахать. В церкви благовестят к ранней обедне, народ везде праздник справляет, – мужики пашут.
Проснулся Михаил Семёныч, приказчик, не рано, пошёл по хозяйству; убрались, нарядились домашние – жена, дочь вдовая (к празднику приехала); запряг им работник тележку, съездили к обедне, вернулись; поставила работница самовар, пришёл и Михаил Семёныч, стали чай пить. Напился Михаил Семёныч чаю, закурил трубку, позвал старосту.
– Ну что, мол, поставил мужиков на пахоту?
– Поставил, Михаил Семёныч.
– Что, все выехали?
– Все выехали, я их сам расставлял,
– Расставить-то расставил, да пашут ли? Поезжай посмотри, да скажи, что я после обеда приеду, чтоб десятину на две сохи выпахали, да чтоб пахали хорошо! Если огрех найду, я на праздник не посмотрю!
– Слушаю-с.
И пошёл было староста, да Михаил Семёныч вернул его. Вернул его Михаил Семёныч, а сам мнётся, хочет что-то сказать, да не знает как. Помялся, помялся, да и говорит:
– Да вот что, послушай ты ещё, что они, разбойники, говорят про меня. Кто ругает и что говорит – всё мне расскажи. Я их, разбойников, знаю, не любо им работать, только бы на боку лежать, лодырничать. Жрать да праздновать – это они любят, а того не думают, что пахоту пропустишь, опоздаешь. Так вот ты и отслушай от них речи, кто что скажет, всё мне передай. Мне это знать надо. Ступай да смотри всё расскажи, ничего не утаивай.
Повернулся староста, вышел, сел верхом и поехал к мужикам в поле.
Услыхала приказчица мужнины речи с старостой, пришла к мужу и стала его просить. Приказчица была женщина смирная, и сердце в ней было доброе. Где могла, усмиряла мужа и застаивала перед ним мужиков.
Пришла она к мужу и стала просить.
– Друг ты мой, Мишенька, – говорит, – для великого дня, праздника господня, не греши ты ради Христа, отпусти мужиков.
Не принял Михаил Семёныч жениных речей, только засмеялся на неё.
– Али давно, – говорит, – по тебе плётка не гуляла, что ты больно смела стала, – не в своё дело вяжешься?
– Мишенька, друг ты мой, я сон про тебя видела нехороший, послушай ты меня, отпусти мужиков!
– То-то, – говорит, – я и говорю: видно, жиру много наела, думаешь, и плеть не проймёт. Смотри!
Рассердился Семёныч, ткнул жену трубкой с огнём в зубы, прогнал от себя, велел обед подавать.
Поел Михаил Семёныч студню, пирога, щей со свининой, поросёнка жареного, лапши молочной, выпил наливки вишнёвой, закусил сладким пирогом, позвал кухарку, посадил её песни играть, а сам взял гитару и стал подыгрывать.
Сидит Михаил Семёныч с весёлым духом, отрыгивается, на струнах перебирает и с кухаркой смеётся. Вошёл староста, поклонился и стал докладывать, что на поле видел.
– Ну что, пашут? Допашут урок?
– Уж больше половины вспахали.
– Огрехов нет?
– Не видал, хорошо пашут, боятся.
– А что, разборка земли хороша?
– Разборка земли мягкая, как мак рассыпается.
Помолчал приказчик.
– Ну, а что про меня говорят, – ругают?
Замялся было староста, да велел Михаил Семёныч всю правду говорить.
– Всё говори, ты не свои слова, а ихние говорить будешь. Правду скажешь, я тебя награжу, а покроешь их, не взыщи, выпорю. Эй, Катюша, подай ему водки стакан для смелости.
Пошла кухарка, поднесла старосте. Поздравил староста, выпил, обтёрся и стал говорить. «Всё одно, – думает, – не моя вина, что не хвалят его; скажу правду, коли он велит». И осмелился староста и стал говорить:
– Ропщут, Михаил Семёныч, ропщут.
– Да что говорят? Сказывай.
– Одно говорят: он богу не верует.
Засмеялся приказчик.
– Это, – говорит, – кто сказал?
– Да все говорят. Говорят, он, мол, нечистому покорился.
Смеётся приказчик.
– Это, – говорит, – хорошо. Да ты порознь расскажи, что кто говорит. Васька что говорит?
Не хотелось старосте сказывать на своих, да с Василием у них давно вражда шла.
– Василий, – говорит, – пуще всех ругает.
– Да что говорит-то? Ты сказывай.
– Да и сказать страшно. Не миновать, – говорит, – ему беспокаянной смерти.
– Ай, молодец, – говорит. – Что ж он зевает-то, не убивает? Видно, руки не доходят? Ладно, – говорит, – Васька, посчитаемся мы с тобой. Ну, а Тишка-собака, тоже, я чай?
– Да все худо говорят.
– Да что говорят-то?
– Да повторять-то гнусно.
– Да что гнусно-то? Ты не робей сказывать.
– Да говорят, чтоб у него пузо лопнуло и утроба вытекла.
Обрадовался Михаил Семёныч, захохотал даже.
– Посмотрим, у кого прежде вытекет. Это кто же? Тишка?
– Да никто доброго не сказал, все ругают, все грозятся.
– Ну, а Петрушка Михеев что? что он говорит? Тоже…, ругается, я чай?
– Нет, Михайло Семёныч, Петра не ругается.
– Что ж он?
– Да он из всех мужиков один ничего не говорил. И мудрёный он мужик! Подивился я на него, Михаил Семёныч!
– А что?
– Да что он сделал! И все мужики дивятся.
– Да что сделал-то?
– Да уж чудно очень. Стал я подъезжать к нему. Он на косой десятине у Туркина верха пашет. Стал я подъезжать к нему, слышу – поёт кто-то, выводит тонко, хорошо так, а на сохе промеж обжей что-то светится.
– Ну?
– Светится, ровно огонёк. Подъехал ближе, смотрю – свечка восковая пятикопеечная приклеена к распорке и горит, и ветром не задувает. А он в новой рубахе ходит, пашет и поёт стихи воскресные. И заворачивает и отряхает, а свечка не тухнет. Отряхнул он при мне, переложил палицу, завёл соху, всё свечка горит, не тухнет!
– А сказал что?
– Да ничего не сказал. Только увидал меня, похристосовался и запел опять.
– Что же, говорил ты с ним?
– Я не говорил, а подошли тут мужики, стали ему смеяться: вон, говорят, Михеич ввек греха не отмолит, что он на святой пахал.
– Что ж он сказал?
– Да он только сказал: «На земле мир, в человецех благоволение!» – опять взялся за соху, тронул лошадь и запел тонким голосом, а свечка горит и не тухнет.
Перестал смеяться приказчик, поставил гитару, опустил голову и задумался.
Посидел, посидел, прогнал кухарку, старосту и пошёл за занавес, лёг на постель и стал вздыхать, стал стонать, ровно воз со снопами едет. Пришла к нему жена, стала его разговаривать; не дал ей ответа. Только и сказал:
– Победил он меня! Дошло теперь и до меня!
Стала его жена уговаривать:
– Да ты поезжай, отпусти их. Авось ничего! Какие дела делал, не боялся, а теперь чего ж так оробел?
– Пропал я, – говорит, – победил он меня.
Крикнула на него жена:
– Заладил одно: «Победил, победил». Поезжай, отпусти мужиков, вот и хорошо будет. Поезжай, я велю лошадь оседлать.
Привели лошадь, и уговорила приказчица мужа ехать в поле отпустить мужиков.
Сел Михаил Семёныч на лошадь и поехал в поле. Выехал в околицу, отворила ему ворота баба, въехал в деревню. Как только увидал народ приказчика, похоронились все от него, кто во двор, кто за угол, кто на огороды.
Проехал всю деревню приказчик, подъехал к другим выездным воротам. Ворота заперты, а сам с лошади отворить не может. Покликал, покликал приказчик, чтоб ему отворили, никого не докликался. Слез сам с коня, отворил ворота и стал в воротищах опять садиться. Вложил ногу в стремя, поднялся, хотел на седло перекинуться, да испугалась лошадь свиньи, шарахнулась в частокол, а человек был грузный, не попал на седло, а перевалился пузом на частокол. Один был только в частоколе кол, завострённый сверху, да и повыше других. И попади он пузом прямо на этот кол. И пропорол себе брюхо, свалился наземь.
Приехали мужики с пахоты; фыркают, нейдут лошади в ворота. Поглядели мужики – лежит навзничь Михаил Семёныч, руки раскинул, и глаза остановились, и нутро всё на землю вытекло! и кровь лужей стоит, – земля не впитала.
Испугались мужики, повели лошадей задами, один Пётр Михеич слез, подошёл к приказчику, увидал, что помер, закрыл ему глаза, запряг телегу, взвалил с сыном мёртвого в ящик и свёз к барскому дому.
Узнал про все дела барин и от греха отпустил мужиков на оброк.
И поняли мужики, что не в грехе, а в добре сила божия.
Как чертёнок краюшку выкупал
Выехал бедный мужик пахать, не завтракамши, и взял с собой из дома краюшку хлеба. Перевернул мужик соху, отвязал сволока, положил под куст; тут же положил краюшку хлеба и накрыл кафтаном. Уморилась лошадь, и проголодался мужик. Воткнул мужик соху, отпряг лошадь, пустил её кормиться, а сам пошёл к кафтану пообедать. Поднял мужик кафтан – нет краюшки; поискал, поискал, повертел кафтан, потряс – нет краюшки. Удивился мужик. «Чудное дело, – думает. – Не видал никого, а унёс кто-то краюшку». А это чертёнок, пока мужик пахал, утащил краюшку и сел за кустом послушать, как будет мужик ругаться, и его, чёрта, поминать.
Потужил мужик.
– Ну, да, – говорит, – не умру с голоду! Видно, тому нужно было, кто её унёс. Пускай ест на здоровье!