изни. — И добавил заботливо: — Что с его гостиницей, Сережа?
— Скоро будет. Бродецкий занимается…
Потом они мчались по бесконечному кругу-коридору… На этом чертовом круге все бежали, не забывая общаться на бегу. И Режиссер тоже общался:
— Здравствуйте! Автор приехал. Вытащил в кои-то веки. Смотри, как выглядит, — красавец! Ну еще бы, проживает сейчас на юге в городе-курорте, бары у них там, солнце утомленное, а мы с вами в таком климате живем — того и гляди снег пойдет… Главное сейчас нам с тобой переделать начало и конец. Здесь ты больше всего врешь. Ха-ха, отец, не обижайся… Здравствуйте! Это автор — вытащил в кои-то веки. Знакомьтесь. На юге проживает… Значит, о начале картины… Здравствуйте! А это — автор! Вытащил, живет на юге. Как Чехов, в ласковом солнце живет — вишь, какой кругленький, загорелый, а мы тут с вами на ладан дышим… Значит, о начале картины. Они у тебя знакомятся на эк… экс… на экска… латоре… Слово дурацкое. Но вообще-то красиво: ночь, поднимается абсолютно пустой эк… скалатор… и на нем двое. Только двое. И вот уже он познакомился с ней…
Он познакомился с ней, когда учился в университете. Она шла впереди него в густой толпе к эскалатору.
Он сразу удивился, как прекрасно она шла, будто танцуя. Он обогнал ее, оглянулся и обрадовался прелести ее лица. Он заговорил. Когда он заговаривал с незнакомыми девушками, они или торопливо хихикали, или отвечали независимо-грубо. Но при том и те, и другие заботились о произведенном впечатлении. А она не заботилась. И сразу поразила его этим. Он рассказал ей тогда какую-то историю, прекрасную историю, которую он где-то прочитал. Он тогда много читал. А она посмотрела на него круглыми зелеными глазами и сказала:
— А я этого и не знала…
Ему было с ней легко. Сразу легко. Он проводил ее домой, и она сама его спросила:
— Когда мы встретимся?
(— Я тебя пожалела тогда в метро, ты очень смешно выпячивал грудь, когда подошел ко мне. И я сразу все про тебя поняла… Мне стало тебя жалко, потому что ты был совсем один… один-один! А вот потом, когда ты меня проводил, уже не жалко… Потому что я подумала — ты и есть «кумир»… — Она засмеялась. — Понимаешь, у девушки странная привычка кому-то поклоняться. И как раз перед тобою закончилась неудачная любовь. Как положено дуре, сначала девушка жить не захотела. Ну а потом… воспрянула духом, все косточки свои в порядок привела и дала себе слово со всеми «кумирчиками» завязать… Ха-ха-ха… Независимость и мужественность на повестке дня у девушки! И вот некстати появился ты.)
Но это все она говорила ему потом. И смеялась каким-то глупеньким смешком.
— Особенно мне не нравится ее первая фраза на экска… латоре. Понимаешь, это первая ее фраза! И она должна быть на сливочном масле!
Как все просто! Не будь того эскалатора, и не было бы перед ним Режиссера, Сережи, этого безумного коридора и всей его нынешней жизни.
Они дошли до двери, над которой висела табличка с названием картины — «Варенька». В комнате их встретил все тот же Сережа, оживленно беседовавший с молодой красавицей.
— Ты посмотри, — сказал Режиссер, — куда ни приду — всюду он! Только не в павильоне! Только не на работе!
Сережа весело хохотал.
— А это наша единственная, наша распрекрасная…
Девица покраснела.
— Когда я прочел сценарий, сразу сказал себе: ну, кто сможет ее сыграть? Только она… А это — автор. На юге живет, купается, пока мы с вами над его сценарием уродуемся.
Вошла Женщина с никаким лицом.
— Ведите ее в павильон, через пятнадцать минут начнем.
— Платье для «Длинного дня»? — спросила женщина.
— Утверждаем.
И Актрису увели.
— Платье, конечно, хреновое, — сказал Режиссер Сереже, — но лучше все равно не сделают. А ты все время болтаешь, болтаешь… Ну чего ты с ней болтаешь, все равно тебе она не даст. Лишь бы не работать!
Сережа заливался смехом.
— Для его жены я — жуткий тиран. Сережа говорит жене, что я его все время вызываю на ночные съемки.
Сережа умирал от смеха.
— Сережа, ты, по-моему, надолго здесь расположился, а зря: мы ведь с автором работать пришли. Ра-бо-тать! Я понимаю, ты забыл, что есть такое понятие…
Сережа все умирал от смеха.
— Так что, Сережа, сыграй в человека-невидимку — кино про него смотрел? Про книжку я тебя не спрашиваю — понимаю, здесь не читают книжек. Это — киностудия.
И Сережа исчез за дверью.
— Если три процента задуманного они выполняют — считай, ты счастливчик… Значит, о начале картины…
Режиссер походил из угла в угол, что означало раздумье. Он остановился у окна и зябко потер руки над батареей, как над костром, — это означало отчаяние.
— Жить не хочется и просыпаться ни к чему.
— Почему так?
— Остроумный вопрос. Ты там на солнечном пляже, а я тут уродуюсь по две смены, пытаюсь воспроизвести то, что ты написал. Может быть, в повести это все как-то выглядело, но когда мы начали снимать…
Это был ораторский прием. Каждый раз, когда Режиссер хотел что-то переделать в его сценарии, он начинал с такой трагической ноты. Это называлось «подавить противника».
— Редактора найти не могу. Соловейчик прочел твой сценарий и сказал: «Это ниже разговора». А Соловейчик — петербургский интеллигент в десятом поколении… Ну, хрен с ним, с Соловейчиком. На сколько приехал? На сутки, конечно?
Вообще он приехал на два дня. Режиссер об этом знал, более того, они так и договаривались. Но ему вдруг стало отчего-то неудобно, и он промолчал.
— Значит, на сутки приехал? Задержись. Работа нам предстоит с тобой большая. Речь идет о судьбе картины. В таком виде сценарий снимать нельзя. Нечестно. — Режиссер вдруг закричал: — Работа предстоит огромная! — И добавил нежно: — Что ты молчишь?
Он знал, что вся огромная работа сведется к тому, что Режиссер приведет его домой и, пылая от нетерпения, прочтет кусок текста, который сочинил сам, уже прочитал своей жене, и они с ней всласть насладились этим творением. Люди обожают заниматься не своим делом: комики пытаются быть трагиками, поэты — драматургами, драматурги — прозаиками, актрисы — играть мужские роли… Что ж тут особенного — Режиссер хотел писать.
— Что ты молчишь?
И еще он знал конец: устав от выматывающих споров, от заискивающих режиссерских глаз, от торопливых пришепетываний его жены («Умоляю, верьте ему! Он талантлив! Мне неудобно об этом говорить, я жена, но он безумно талантлив!»), он, подправив самые ужасные фразы, согласится со всем, только бы уехать из этого сумасшедшего дома назад — к морю и солнцу… И Режиссер будет провожать его на поезд, они зайдут в ресторан и после на прощанье будут объясняться у поезда в творческой любви.
— Что я предлагаю… — В руках Режиссера появилась папочка. — Ну, сначала о мелочах. Мне очень понравилась такая фраза… я ее услышал в троллейбусе… ты ведь редко ездишь в общественном транспорте… значит, фраза: «Хоть плохонький, да свой». И еще: «Сижу одна и кукую»… И еще третья фраза… Вот черт, склероз… забыл! Но это все мелочи. Теперь главное: я не требую авторских, но то, что я придумал для финала… Когда я прочитал Вале… Ей плевать, что я муж, я слышу от нее иногда такие вещи…
— Я понял.
— Короче, мне неловко говорить, но словечко «гениально» мелькало. — Режиссер засмеялся. — Итак, читаю новый финал нашей картины. Повторяю, авторских не требую.
И Режиссер замолчал.
— Ну и что же ты не читаешь?
В ход опять пошла батарея — Режиссер зябко потер руки над воображаемым костром.
— Короче: я все время думал, почему у тебя она погибла?
В комнату заглянул Сережа.
— Мы работаем! — бешено заорал Режиссер. Сережа исчез.
— Понимаешь, смерть… — Это уже было доверительное шептанье. — Я пытался даже переставить эпизоды; всунуть ее гибель в начало, перед первой сценой на экс-ка… экс-ка-латоре, проклятое слово… Я все делал. И тут я пришел к выводу… сейчас ты меня убьешь… — И Режиссер прокричал: — Она не погибла! Только сразу не отрицай!
Он молчал. И Режиссер, все еще не решаясь на него посмотреть, заговорил скороговоркой:
— Она осталась жива. Финал другой. Мне рассказывали недавно эпизод… фамилии не называем… она изменила ему, а он ее любил, любил по-страшному… — У Режиссера в глазах были слезы, он легко возбуждался. — И когда он все узнал, ворвался к ней домой и ударил ее. И при этом любил! Смертельно! И вот во время драки у нее задирается юбка… И когда он видит… В этом правда! Жестокая правда! Старик, какой эпизод! Они катаются по полу и… Апотом лупят друг друга… И опять… Дерутся и е…ся! Бац! Бац!.. Какой эпизод! Вот что такое — на сливочном масле!.. Я предлагаю финал — помнишь, они у тебя ссорятся перед финалом? И вот в результате бешеной ссоры они…
— Трахаются.
— О, если бы! Да кто же это нам разрешит?! Но намек! Священная неясность! Два тела… точнее, тени, силуэты, и они не в постели, а в небе, они летят, как у Шагала, над домами, над миром! И только обнаженные руки, женская и мужская, тянутся друг к другу — но тщетно… В этом смысл того, что ты написал! А твоя катастрофа в финале — это по-детски банально! — Режиссер развивал наступление. — И когда старый маразматик Соловейчик после читки задал вопрос: «Почему она погибла?» — я не мог ему ответить!
Почему она погибла…
Пока я не пойму надсмысл сей смерти — это всего лишь сентиментально! Карамзин! А мне дай сливочное масло! Миры! Пока я не пойму, я не могу снимать! Что ты молчишь?
Почему она погибла? И когда она погибла?
А тогда было только начало. Были просто солнечные дни, и ему нравилось, как она идет своей танцующей походкой, и как все оборачиваются ей вслед, и как она по-птичьи порывиста, и как радостно красива.
Я не опоздала?
Она никогда не опаздывала. В крайнем случае добиралась на микроавтобусах, на грузовичках, даже на поливальных машинах! Если в назначенный час у метро останавливалась какая-нибудь нелепая машина — это была она.
Можешь меня чмокнуть в щечку. Нет-нет, чемоданчик не трогай. Я сама. Я потом как-нибудь нарочно устану для женственности и попрошу тебя понести… Что ты улыбаешься?