— Я оказалась твоим рабом… так не хотела, но оказалась. Не дай Бог тебе узнать, что я пережила… ты не выдержишь. Но я надеюсь, что в мире справедливости нет — и все у тебя по-прежнему будет отлично. Потому что я хорошо отношусь к тебе! Я понимаю, ты сейчас хочешь, чтобы я побыстрее ушла. Что делать, ты — нормальный человек и оттого мало что можешь понять. А надо бы, ведь ты писатель… Я желаю тебе… Я желаю тебе… Я… Я…
Она говорила еще что-то ужасное, но все это показалось ему тогда ненатуральным, истерическим, потому что тогда он ее уже не любил.
У поезда он встретил студентку-красавицу и толпу университетских знакомых. Купили шампанское и сорок минут провели около поезда в празднично падавшем снеге, в шуме и разговорах. Когда поезд тронулся, он стоял у окна и рассеянно смотрел во тьму сквозь падающий снег.
И тогда он увидел ее. Она стояла на самой дальней платформе, у самого края. Стояла, видно, долго, и на голове у нее выросла огромная снежная шапка. Когда поезд проходил мимо, она подняла руку и махнула ему вслед.
Больше она не звонила и не писала. Встретил он ее только однажды…
В павильон вернулась вся толпа — съемочная группа. Зажгли юпитеры, и опять осветился этот гигантский тусклый сарай с беспощадно обнаженными стенами, похожий на катакомбы. И совсем немножечко на ад.
И группа в беспощадном свете стала толпою забавных бесов…
Увидел он ее через два года на аэродроме. Он сошел с самолета и шагал к зданию аэровокзала, когда увидел ее. Она бежала навстречу по летному полю, размахивая спортивной сумкой. Она совсем не изменилась и снова была (как в тот летний день) радостной девочкой.
— Привет! — Она сказала это так, будто они виделись только вчера.
— Как ты живешь? — тупо спросил он.
— Живу. В институт поступила. Ты когда-то очень хотел, чтобы я поступила в институт. Я даже о тебе подумала, когда прочла себя в списке.
Ее окликнул мужчина у трапа самолета.
— Тренер волнуется… я вернулась в спорт.
— Знаешь… Помнишь, тогда ты сказала на вокзале…
— Тогда, сегодня, сказала, не сказала… Какое все это имеет значение? Все правильно. За грехи все это было, за никчемность. Жила гадко, для себя… А надо по-другому, милый… Видишь, сбылось: стоим мы с тобой уже два старичка и беседуем… А ты, кстати, не изменился — совсем мальчик в этих джинсах. Они тебе очень идут.
Тренер опять позвал ее.
— Тишина в павильоне!
— Мотор!
— Кадр 333, дубль…
— Я тебя люблю! — крикнула Актриса.
— Стоп!
— Надо идти. Удачи тебе!
— Послушай… — начал он. (Он уже не был тогда с красавицей студенткой.) — Послушай…
— Не надо, не надо… Все у тебя будет хорошо! Я ведь помаливаюсь за тебя — всегда… Я побежала. Побежала!
Она взбежала по трапу и, обернувшись, махнула ему рукой. И исчезла в самолете.
— Я все понял — почему не получается! Великолепная, это моя ошибка! Несравненная, это не надо снимать абстрактно! Будем снимать в его комнате! Осветите его комнату! Это утро! Там солнце!
И юпитеры осветили темную декорацию.
— Свет! Свет на дверь!
Господи, как все похоже… Это был угол его комнаты, так же стояли стулья и узкая кушетка у окна, и смешная фигурка на этажерке. И такое же солнце на стене — как в то утро… Страшно подглядывать из будущего на свою прошлую жизнь.
Режиссер подошел к нему:
— Парень, придумай реплику к эпизоду «Утро понедельника». А-то как-то глупо: она уходит от него, машет ему рукой — и все. Это от бедности. Помучайся! Надо что-то очень простое… Подумай, родненький, пока мы тут ставим свет. Помнишь эпизод? Напрягись немного, а завтра уедешь, и снова у тебя будет море, а мы останемся тут вкалывать за тебя… Но главное за тобой: почему она погибла?
— Почему она погибла?
— Она погибла уже тогда, на эскалаторе, когда он увидел ее в первый раз. Как там сказано: «Мы все убиваем тех, кого любим. Кто трус — коварным поцелуем, кто смел — с клинком в руках». Но все мы убиваем тех, кого любим… Однако Режиссер был прав: это он придумал в повести. Она просто исчезла из его жизни. Он написал ей письмо, когда ему стало совсем плохо, но она не ответила. Он очень удивился — он знал, что она не могла ему не ответить.
Он пошел к ней домой. Дверь открыли и сказали:
— Такие здесь не проживают… Они уехали в другой город.
Когда он возвращался, он все вспоминал человека, отворившего ему дверь. Как странно был одет этот человек — в белой рубашке, перечеркнутой у горла старомодной черной бабочкой… как посмотрел на него, будто давно его ждал… как суетливо, страшно сказал про ее отъезд и как поспешно, будто боясь вопросов, захлопнул перед ним дверь.
— Такие здесь не проживают… Они уехали в другой город.
Наверное, это все ему показалось, но он никак не мог отделаться от ужаса и тоски. И еще он знал: если бы она была — она пришла бы к нему! Она почувствовала бы, что ему сейчас плохо, потому что она всегда знала про него все… И тогда ему все чаще стало представляться шоссе в горах, пылающий день и стайка велосипедисток. И поворот…
Он видел, как она лежала, схватившись за парапет, видел луч солнца на ее виске, и как кружилось колесо упавшего велосипеда… Он даже знал, что потом пошел дождь, смывая кровь с шоссе. Он так часто все это видел, что поверил в это…
— Сейчас автор скажет нам реплику! Актриса и группа — все мы внимаем! Тишина в павильоне!
С тех пор он влюблялся в женщин, которые были на нее похожи (точнее, вначале были на нее похожи — милая игра в Синюю птицу).
— Ну, автор! Давайте! — орал Режиссер. — Реплику! Любую! В эпизод «Утро»! На ее уход! Реплику! Автор! Он засмеялся и сказал:
— «А существует ли любовь?» — спрашивают пожарные.
Иоанн Мучитель
Еще в сталинские времена наш знаменитый антрополог и скульптор академик Герасимов, восстанавливавший лица по черепам, задумал вскрыть гробницу царя Ивана Грозного. Герасимов хотел не только воссоздать портрет легендарного царя, но ответить на вопрос как он умер? Был ли он убит, как гласила легенда, или, говоря словами поэта, «к стыду людей, он умер сам»?
Но не захотел Сталин. То ли бывший ученик духовной семинарии не забыл историю с гробницей Тимура (когда через три дня после вскрытия тем же Герасимовым могилы, как и предупреждали старики узбеки, началась война — Гитлер напал на Россию) и теперь избегал нарушать покой царей-демонов, то ли, что скорее всего, попросту не захотел тревожить покой любимого героя.
Грозный царь воистину был любимцем грозного диктатора. Сталин несколько раз посещал его могилу в склепе под алтарем Архангельского собора. Общеизвестна история Эйзенштейна: Сталин осыпал милостями великого режиссера, когда тот снял фильм-панегирик Ивану Грозному, и пришел в ярость, когда Эйзенштейн во второй серии посмел не воспеть его как должно…
Занимаясь биографией Сталина, среди книг его библиотеки я нашел пьесу А.Н. Толстого об Иване Грозном. В страшные дни войны, когда немцы рвались к Москве, попала к нему на стол эта пьеса… Прочитав ее и, видимо, о чем-то раздумывая, Сталин несколько раз написал на задней стороне обложки одно слово — «Учитель».
Учитель… но в чем?
Ответ казался простым: грозный царь истребил множество бояр. И Сталин истребил партийных вельмож, которых часто называли «боярами» (как писал поэт: «А вы, кремлевские бояре из белостокских корчмарей…»).
Но чем дальше я писал эту историю, тем яснее понимал: дело не только в уничтожении бояр… Сталинская любовь к Грозному связана с неким важнейшим вопросом, который когда-то задал наш великий историк Карамзин. И ответ на который скрывает история самого загадочного и самого кровавого из русских царей…
Однако о карамзинском вопросе потом. Сначала о царе…
Его гробницу вскрыли уже после смерти Сталина — в 1963 году.
На смертном одре царь Иван принял схиму — высшую ступень монашества — и в гробу лежал в рясе и куколе.
Герасимов восстановил лицо по черепу, и старик с хищным крючковатым носом и сладострастным, презрительным «карамазовским» ртом глянул из небытия…
Два Ивана
«Тело изнемогло… болезнует дух… раны душевные и телесные умножились, и нет врача… Ждал я, кто бы поскорбел со мной, и не явилось никого… Отплатили мне злом за добро и ненавистью за любовь…»
Кто так жалуется — страстно и возвышенно? Кто этот одинокий страдалец, столь несправедливо обиженный?
Это наш герой, царь Иван Васильевич, который всего за два года до этих слов истребил великий город Новгород. Да что город — целый край опустошил! Младенцев привязывали к матерям и топили в Волхове… А жалостливые слова эти он написал в своем завещании, и обращены они прежде всего к любимому сыну, которого он… тоже убьет!
Но первые тринадцать лет его правления были благодетельны — великая пора в нашей истории! Остальные двадцать с лишним лет — кровь и террор, избиение народа, будто царя подменили, будто дьявол вошел в него…
Темна до него история московских правителей — безликих теней, тускло отраженных в летописях…
Он первый заговорил. Он оставил множество писем, в которых — его голос, его шутки, его проклятия. Так что он сам, царь Иван Четвертый, и поведет нас по собственной истории.
Из тьмы Азии
Легенда, естественно, утверждает: когда он родился, гремела гроза. И гроза действительно гремела, но очень далеко от каменного дворца, выстроенного его дедом на месте ветхих деревянных хором московских царей…
По всей Западной Европе грохотали пушки, пустели храмы, священники брались за мечи, воздвигались эшафоты, шли религиозные войны. Реформация — Лютер, Кальвин, папские проклятия… Европе уже было явлено чудо Нового Света.
А где-то там, на Востоке, где обрывалась европейская цивилизация, из загадочной тьмы Азии перед изумленной Европой воздвигался другой «новый свет» — колосс-Россия…
Отец Ивана Василий долгое время был бездетен. «С печалью и слезами», как напишет летописец, смотрел он на гнезда, где резвились птенцы.