Боже, как мне было это дико слышать когда-то. А сейчас поняла.
В тюрьме должно многое понять… — И она протянула ему из темноты нательный крест. — Держи, я тебе приготовила. Я знала, что она тебя пошлет.
Он взял крест.
— Клянусь на кресте! Я тебя любил.
— Не надо. В любовь мы наигрались. Оба.
— Я не играл, Алин. Я любил. Я и сейчас тебя люблю.
— Тогда еще страшнее. Тогда ты даже не дьявол. Ты — никто…
А я тебя не любила. Я виновата. Я любила… что? Деньги? Нет, их я тратила. Я любила власть. Власть над всеми. Как здесь это смеш но! А ты успокойся. Ты не виноват. Я играла с тобой. И думала, что выиграла. И проиграла, потому что я впервые встретилась с любовью раба. Объясни своей госпоже: она тебя зря послала. Скажи, что «развратница»… Это она так меня кличет. Эта дама, о бесчисленных любовниках которой легенды ходят, смеет так меня называть. Скажи, что «развратница» сказала: есть только один путь узнать тайну — это свидеться со мной. И пусть поторопится: находиться мне тут, в гостях у нее, уж недолго. Ступай, граф. — Она засмеялась. — Графы… Бароны… Князья… Гетманы… Действительно развратница!
— Ты должна родить.
— Почему-то очень смешно, когда это говоришь ты, и так заботливо. Я рожу. Сына. Именно сына. Потому что не люблю женщин.
Я даже имя ему придумала: Александр. Я слышала, что внук Екатерины носит имя Александр. А чем внук императрицы Елизаветы хуже? Александр!
— Я умоляю тебя, забудь все это. И я клянусь: ты будешь свободна.
Я добьюсь.
— Я просила: не смеши меня. Передай ей: свидание! Только мое свидание с ней! Скажи, что оно в ее интересах. Скажи, что я знаю: она не идет, потому что кое-что услышать боится. Пусть превозможет страх и придет!
Коломенское.
Граф Орлов и Екатерина одни в кабинете.
— Смею предположить, Ваше величество, что только личная аудиенция…
— И как вы себе это представляете, граф?
— Велите привезти ее во дворец.
— Чтоб завтра весь Петербург, а потом пол-Европы удивлялись: почему мы унизились до встречи с побродяжкой? И воображали невесть что? Нет, императрица не встречается с безродной шельмой!
— Государыня, откуда кто узнает?
— Милый друг, сразу видно, вы давно не были в России. И забыли: мы все тут держим в секрете, но почему-то все обо всем знают. И чем больше секрет, тем больше знают. Я имею возможность следить за тем, что пишут в своих тайных донесениях иностранные послы. Как только я прошу своих приближенных: «Господа, это надо держать в секрете», так тотчас читаю сей секрет в донесениях всех иностранных послов! У нас в России все секрет. И ничего не тайна.
— Отпусти ее, матушка, Христом-богом прошу. При смерти она.
Екатерина молчала.
— Отпусти ее… За службу мою!
— За службу твою я тебя наградила, граф. Но нужду государства я не забыла тоже. Нам нужно спокойствие. Я характер ее поняла: эта женщина даст нам спокойствие разве в могиле. Прощай, граф.
Я знаю, ты собрался опять вернуться в Петербург. Не надобно тебе.
Он с изумлением посмотрел на императрицу.
— Здоровье у тебя неважное. Ты правду писал. Потерял здоровье на ревностной службе отечеству. Я уже давно о сем подумывала — и даже освободила твои московские дома от всяких денежных сборов. В Москве будешь жить, граф.
Орлов глядел на императрицу. Она выдержала его взгляд и прибавила:
— Брат твой как-то сказал: «Два светила у тебя, матушка: я и Алешка!» Слишком много света будет для одного Петербурга держать вас там обоих. Мы должны об украшении и другой нашей столицы подумать.
Голицын: «Кто она?!!»
Князь Голицын подъехал к Петропавловской крепости. Карета въехала за стены крепости и направилась, как обычно, к Алексеевскому равелину.
«Вчера получил от государыни лично исправленные ею доказательные статьи. В них на основании наших допросов неопровержимо доказывалось, что все письма к августейшим особам Европы, захваченные у разбойницы, изготовила она сама и сама придумала также называть себя дочерью императрицы Елизаветы. Двадцать доказательных статей лично составила матушка. Вот как удивительно волнует ее это дело… Ох-хо-хо…»
В камере — князь Голицын и Елизавета. Ушаков за своей конторкой приготовился записывать.
— Надеюсь, что вы прочли сии статьи. И, как милостиво указала государыня, они напрочь уничтожают ваши ложные выдумки. Вы приготовились к ответу?
— Да, князь, совершенно.
— Итак, статья первая…
— Не будем тратить времени, князь. У меня все те же ответы на все статьи. О рождении своем не ведаю. И наследницей престола не называлась.
— Но побойтесь Бога. Вот смотрите, пункт седьмой: «Если сличать стиль и слог упомянутой женщины со стилем и слогом писем, захваченных у нее…»
— Не тратьте времени, князь. Ответ будет все тот же.
— Но так невозможно! Невозможно! Вы лжете на каждом шагу.
— В чем же моя ложь? — открыто издеваясь, спросила Елизавета.
— Да во всем. Даже в самых мелочах. И сейчас я вам это докажу!
— Жду, и с большим интересом.
— Например, вы заявляли, что понимаете по-арабски и по-персидски и воспитывались в Персии.
— Именно так.
— Напишите несколько слов на этих известных вам с детства языках.
По знаку князя Ушаков положил перед Елизаветой лист бумаги.
Она усмехнулась и быстро написала на бумаге какие-то знаки.
— А теперь пригласите господ в камеру, — приказал князь Ушакову.
Ушаков ввел в камеру двух старцев.
— Этот господин из Коллегии иностранных дел… А этот господин из Российской Академии наук… — объявил торжественно князь принцессе. — И оба они в совершенстве владеют восточными языками.
После чего Ушаков положил перед ними бумагу, написанную принцессой.
— Что это? — обратился Голицын к ученым.
Те внимательно смотрели на бумагу и молчали.
— Это арабский или персидский? — строго спросил князь.
— Это никакой, — сказал наконец один из них, — это абракадабра.
Елизавета, усмехаясь, наблюдала всю эту сцену.
— Почему вы молчите, сударыня, и что это все значит наконец?
— Это значит, — спокойно ответила принцесса, — что спрошенные вами люди не умеют читать ни по-персидски, ни по-арабски.
— Все! Довольно! — в бешенстве поднялся Голицын. — На хлеб!
На воду! И почему у нее тонкое белье в постели? Это что у нас тут — будуар или государева тюрьма?
«После того издевательства я не ходил к ней в камеру. Пусть поживет в строгих мерах: может, спеси-то поубавит! А тут еще и великие празднества подошли по случаю заключению мира с турками.
Праздновать у нас умеют и любят. Я получил от государыни шпагу с бриллиантами и надписью: «За очищение Молдавии до самых Ясс». Наши блестящие модные насмешники, конечно, шутить по сему поводу изволили. Пусть шутят. Прибаутки-то их забудутся, а шпага к вящей славе останется. Все это время она писала самые жалостливые письма…»
В углу сидят караульные. На кровати, покрытой грубым одеялом, лежит Елизавета. В камере полутьма.
Входит Голицын, за ним Ушаков. Караульные молча поднимаются, выходят.
— Принеси свечей! — приказал князь Ушакову.
— Не надо, — раздался голос с постели. — Мне не хочется, чтобы вы меня видели. Простите, что лежу: проклятый кашель изнурил… да и в моем положении ходить не просто.
Голицын уселся и сказал в темноту:
— В последний раз, сударыня. Матушка императрица надеется, что одумаетесь. И расскажете всю правду.
— Странные тут люди, — задумчиво сказала она из темноты. — Я вам искренне предлагаю… даже умоляю… разрешить мне написать в Европу моим знакомым, чтоб попытаться выяснить эту самую правду. Почему вы не даете мне возможности им написать?
Чего вы боитесь? Что они организуют мой побег? Но я никогда на это не соглашусь. Этого не позволит моя честь. И главное… почему ваша государыня не хочет поговорить со мной? Почему меня все время смеют упрекать во лжи и хитрости? Если б была хитра, разве поддалась бы я так слепо воле графа? Он! Он ввергнул меня в погибель! — Она кричала.
— Вы уже говорили все это, сударыня.
— Ах, князь, опять вы начинаете сердиться. Мне всегда больно, когда сердятся люди, которых я люблю. Поверьте, мое доверие к вам не имеет пределов. И в доказательство я хочу просить вас передать письмо императрице.
— Опять!
— Да вы не бойтесь, вы уже выучили меня писать вашей государыне, — засмеялась она в темноте и начала читать письмо: — «Ваше императорское величество, находясь при смерти у ног Вашего величества, излагаю я в объятиях смерти плачевную мою участь.
Мое положение таково, что природа содрогается. Я умоляю Ваше величество… — Она помедлила и продолжала: — Во имя вас самих благоволите оказать милость и выслушать меня. Да смягчит Господь ваше великодушнейшее сердце, и я посвящу остаток моей жизни вашему высочайшему благополучию и службе вам. Остаюсь нижайшая, послушная и покорная, с преданностью, к услугам».
Она замолчала и протянула письмо из темноты. Голицын торопливо взглянул на письмо. Там не было ни подписи, ни даты.
«Слава тебе господи! Хоть этому тебя действительно научили, голубушка!»
— А что значит сие: «Во имя вас самих благоволите выслушать»?
— Это то самое и значит, князь: «Во имя вас самих», — твердо и жестко ответил голос с кровати.
— Да, письмо не много лучше предыдущих. Дерзости по-прежнему… — Он вздохнул и поднялся.
— Ах, князь, как удалось вам сохранить доброе сердце? Бог благословит вас и всех, кто вам дорог, но помогите мне. Я изнемогаю.
День и ночь в моей камере эти люди. Это при нынешнем-то моем положении. И главное: не с кем словом перемолвиться. Они не понимают меня. И эта страшная болезнь…
Добрейший князь только махнул рукой и вышел из камеры. У дверей камеры уже ждал его обер-комендант крепости.
— Вернуть хорошую пищу… Вывести людей… И вернуть камерфрау! — не дожидаясь приказа, находчиво отрапортовал комендант.