— Не горячись, Голицын. Будто мы не знаем, как у нас в России такие дела делаются. Одну вывезли тайно, а схоронили совсем другую. Сколько раз сие было.
— Нет, нет. Князь Александр Михайлович много рассказывал о той женщине. Господа, это была страстная натура! До такой степени страстная, что я влюбился в нее по его рассказам. Нет, не похожа она была на эту безгласную тень…
— Отнюдь не безгласная! Я слышал ее голос, господа, клянусь, — вступил последний из собравшихся. — В тот год я только поступил в полк и сильно повесничал. И как прослышал о безгласной монахине, тотчас заключил пари. Я подкупил сторожа, который ее караулил, выждал час, когда все собрались на богослужение… и подкрался к окну кельи. И вдруг из-за занавесок я услышал нежный тихий голос: «Зачем вы хотите нарушить мой покой?» Ах, какой это был голос, господа! Мольба, страдание, благородство… И я бежал, бежал от окна…
— Так все-таки, господа: кто же она была?
Вот такие разговоры ходили по Москве в февральскую зиму 1810 года.
Тайна княжны таракановой: Версия
У восточной стены полевую сторону
колокольни стоит маленькая часовня.
Здесь в 1810 году была похоронена дочь
императрицы Елизаветы Петровны —
Августа (Тараканова)…
Итак, мы возвращаемся обратно, в 1775 год, когда все наши действующие лица живы. Еще живы.
1775 год, август. Петропавловская крепость.
В камере Елизаветы князь Голицын закончил тот самый последний допрос.
— Как нераскаявшаяся преступница, вы осуждаетесь на вечное заточение…
Через некоторое время он вышел из камеры.
Коломенское, шесть двадцать утра.
Императрица уже в своем кабинете. Окно распахнуто, в кресле, как всегда, расположилась английская левретка, смотрит в открытое окно и лает, завидев на реке движущуюся лодку.
Екатерина работает.
«Как был приятен для меня конец этого года. У сына в марте должен был появиться первенец. Я ждала мальчика. Ибо тогда сразу упрочится положение династии. И мое положение. Хотя, не скрою, эта бестия в крепости… меня тревожила. Я понимала, что она должна умереть со дня на день. И тогда — тайна навсегда… А она все время требовала встречи. Мне надо было с кем-то посоветоваться. Но мой друг… соколик… сударушка… душа моя… (Так государыня именовала Григория Александровича Потемкина.) По случаю мира с турками я наградила соколика графским достоинством. Ближе его сейчас никого нет… Но посоветоваться с ним в этом деле нельзя. В последнее время он стал положительно несносен. Как когда-то у Григория (у Орлова)… у него появилась идея во что бы то ни стало жениться на мне. Этот безумец решил стать государем. И надо отдать ему должное: он умеет устраивать зрелища. Когда я была в Москве…»
— Навестить тебе надо, матушка, Троице-Сергиеву лавру, — говорит фаворит.
«Я люблю русскую церковь, люблю разное облачение священников и такое чистое, безорганное человеческое пение… И я с радостью вняла призыву соколика».
Она идет по двору Троице-Сергиевой лавры, когда неожиданно ее окружает толпа монахов.
— В блуде живешь!..
— Покайся, государыня! Помни, что Иоанн Богослов сказал: «Беги тех, кто хочет совместить внебрачную и брачную жизнь. Ибо примешивают они к меду желчь и к вину грязь».
— Освяти жизнь таинством брака, государыня!
И расступаются монахи — Потемкин, огромный, страшный, в рясе, падает перед ней на колени.
— Во грехе не могу жить более! В монастырь уйду!
— Если хотите вонзить кинжал в сердце вашей подруги… Но такой план не делает чести ни уму вашему, ни сердцу.
Екатерина заплакала.
«Слезы могли быть единственным ответом на сию дикую сцену. Но я поняла, что придется что-то делать. Мне надобно было показать, что он отнюдь не всесилен. Было два выхода обуздать этого забавного безумца. Удалить его вообще — но он мне нужен, мне нужна эта беспощадная, страшная мужская воля. О, если б я была мужчиной!.. Оставалось второе — удалить его из опочивальни. Это, конечно, жаль, ибо сей господин — самый презабавный чудак, которого я видела в наш железный век… Короче, советоваться с ним сейчас в деликатных вопросах касательно женщины, именующей себя плодом тайной любви императрицы с фаворитом, означало родить новые сцены… А я устала от прежних. Так что, как всегда, пришлось…»
Она позвонила в колокольчик. И появился тот молодой красавец — новый секретарь Петр Васильевич Завадовский.
— Князя Вяземского пригласите ко мне.
Завадовский восторженно смотрит на императрицу, будто не слыша приказания.
«Конечно, он ничтожен, да прелесть! Что делать… Григория Александровича придется удалить из опочивальни».
— Я прошу вас, Петр Васильевич, душа моя, — совсем нежно повторяет Екатерина Завадовскому, — попросить ко мне князя.
В кабинете князь Вяземский и Екатерина.
— Какие новости из Петербурга об известной женщине?
Князь внимательно глядит на императрицу:
— Жить ей осталось недолго, как пишет в своем последнем донесении князь Александр Михайлович.
— Но не могу же я с ней встретиться?.. — вдруг говорит императрица.
Князь, как всегда, понимает.
— Вы должны с ней встретиться.
— Нет, нет, не уговаривайте, это невозможно!
— Ваше величество, я ваш преданный раб, но я смею настаивать на встрече с известной женщиной.
«Это самое в нем ценное — он всегда настаивает на том, чего хочу я сама».
— Если я на это соглашусь… вы знаете наш двор… это стая борзых. Нигде в мире нет таких сплетников. Немедля распространятся слухи, что сия авантюрера что-то из себя представляет.
— Никаких слухов не будет, покуда вы в Москве. Именно потому я настаиваю на этой встрече сейчас. Мы сообщим о вашем легком нездоровье. И вы сможете отсутствовать несколько дней. Одновременно дадим в газете сообщение о какой-то аудиенции, данной вами в это время в Москве какому-нибудь лицу… Никому и в голову не придет!..
— Подите с богом, князь, — прервала государыня, — я должна все обдумать.
Она вернулась к письменному столу. «Ах каналья, ах бестия, проделать из-за нее такой путь… Однако пора приниматься за письмо к Гримму…»
«Пишу вам из Коломенского, где по случаю нездоровья провожу в праздности уже несколько дней. Том Андерсон, моя любимая левретка, сидит напротив меня в кресле и лает в открытое окно на судно, поднимающееся по Москве-реке. А я, пользуясь временем болезни, решила написать очередную пьесу. Надеюсь, у нее будет счастливый конец. Вы знаете, как я ценю в искусстве все радостное и веселое. По моей просьбе у нас даже Танкреда играют с благополучным концом…»
Коломенское.
Из дворца выходит князь Вяземский в сопровождении офицера в гвардейском мундире и в серебряной каске с черными перьями, надвинутой на лицо.
— Карету князя Вяземского, — кричит слуга.
Карета выезжает из ворот Коломенского на большую дорогу.
На следующий день карета, сопровождаемая эскортом гвардейцев, въезжает в Петропавловскую крепость. Эскорт остается у ворот, карета громыхает по крепостному двору.
Петропавловская крепость. В помещении коменданта князь Вяземский и комендант.
— По повелению матушки велено допросить арестантку доверенному лицу от государыни.
— За князем Александром Михайловичем посылать… или как? — усмехаясь, спрашивает комендант.
— Князя Голицына извещать не следует, дабы не плодить ненужных обид.
Князь Вяземский и офицер входят в камеру.
На кровати лежит Елизавета. Два солдата и капрал сидят на стульях в углу комнаты. Тускло горит свеча.
— Оставьте нас, — приказал Вяземский.
Караульные вышли из камеры. Вяземский вопросительно посмотрел на гвардейца. Тот слегка наклонил голову. Вяземский встал и тоже вышел из камеры.
В камере остались двое: Елизавета, лежащая на кровати, и офицер, молча сидящий в углу.
Наконец с кровати послышался голос Елизаветы:
— Я тоже любила носить мужские костюмы, Ваше величество.
Офицер усмехнулся, снял каску, положил рядом. Длинные волосы закрыли лицо. Екатерина отодвинула волосы и потянулась было приподнять свечу, чтобы осветить кровать.
— Не надо, Ваше величество, — послышался резкий голос с кровати, — если вы хотите узнать, красива ли я, это надобно было делать несколько раньше. А я знала, что вы придете… Я давно поджидаю вас, Ваше величество.
— Мой приход, голубушка, ровно ничего не значит.
— Напротив, он означает, что Ваше величество действительно столь проницательны, как об этом говорит вся Европа. И вы давно почувствовали, что я могу сообщить вам нечто, что никому другому не сообщу…
Приступ кашля прервал ее.
«Я не люблю лести. Но почему-то самая грубая лесть всегда обезоруживает меня…»
— …Вы очень больны.
— Да-да… И притом в нынешнем моем положении…
— Я распоряжусь, чтоб впредь караульных вывели из вашей камеры.
— Вы действительно очень добры. Жаль, что мне недолго пользоваться добротой Вашего величества, этим ливнем благодеяний…
Она опять помолчала. Молчала и государыня.
— Итак, Ваше величество, — наконец сказали из темноты, — она есть.
— О ком вы говорите? — прошептала Екатерина.
— Вы поняли, Ваше величество… Августа… Дочь…
— Вы опять за свое?! Если вы позвали меня выслушивать наглые дерзости…
Екатерина вскочила и в бешенстве заходила по камере. И опять приступ кашля прервал императрицу.
— Время комедиантствовать мне не отпущено, Ваше величество. Итак, я могу рассказать вам то, что вы больше всего хотите знать и больше всего боитесь узнать. Но с условием…
Екатерина молча слушала.
— Вы отпустите на свободу.
Екатерина засмеялась.
— Вы не поняли. Не меня, Ваше величество. Меня отпустить на свободу уже не в вашей власти. А на свободу… вы отпустите их… всех, кого заточили вместе со мной. И я с вас страшную клятву возьму, что все так и исполните.