— А какие у вас с ним дела?
Она оставила этот вопрос без внимания.
— Мы можем попросить его поискать в округе и посмотреть, что ему удастся обнаружить, — продолжала девушка. — И, конечно, мы можем остаться у него дома, пока он будет искать. Тебе же все равно негде остановиться.
— Я считаю, что нам следует провести у тебя то время, какое я не могу провести в своем автомобиле. У тебя в комнате живет какой-нибудь мужчина?
— Ты мне уже надоел, — сказала она. — Ты же знаешь, что в моей комнате не может быть никакого мужчины — люди, у которых я живу, очень респектабельны.
— Хорошо, а как мы заплатим этому человеку за то, что будем у него жить и за то, что он будет искать нашу машину? — поинтересовался он. — Я отдал мистеру Барону свой последний доллар.
— Мы можем отдать ему колеса от этой машины, — предложила она. — Он как раз занимается подержанными шинами.
— Принято, — сказал он. — Но я не настолько прост, как ты думаешь. Этот парень просто ворует шины.
— Ну ладно, так оно и есть, — сказала она. — И он всегда знает, где и какая машина находится в этом районе, чтобы снять с нее колеса. И это как раз тот, кто тебе нужен, — человек, который что-то знает.
— Хорошо, коли так, давай отдадим ему колеса от той машины, и пусть он начинает искать. Где он находится-то?
— Он живет в Переулке. У него там свое собственное жилье.
Роман завел машину и выехал вниз на 112-ю улицу и развернулся обратно по направлению к Лексингтон. Как раз позади здания, выходящего на Третью авеню, находится узкий переулок, который сворачивает под прямым углом и проходит между пересекающими город улицами.
Здесь совершенно не было места для большой машины — пространства не хватало даже для того, чтобы открыть дверь хотя бы с одной стороны и выйти из автомобиля, и Роману пришлось сворачивать за угол в три приема.
— Ненавижу, когда заносит сюда, — сказал он. — Тут ездить невозможно, можно только летать.
Переулок представлял из себя ряд двухэтажных кирпичных домов, находящихся в различной степени разрушения и некогда служивших каретными сараями для богатых особняков 111-й и 112-й улиц. Теперь на вторых этажах, предназначавшихся для служителей, жили семьи, а нижние помещения для карет обычно были заполнены всяческим скопившимся за долгие годы хламом, среди которого обитали крысы и играли дети, а юные девушки теряли свою девственность.
— Это здесь, — сказала она, завидев гнилую деревянную дверь каретного сарая, испещренную нашлепками из ржавой жести. — Давай-ка посмотрим, дома ли он.
Дверь была перегорожена большим стальным засовом с висячим замком.
Роман остановил машину, девушка вышла и заглянула в замочную скважину.
— Его нет дома, — сказала она. — Мотоцикла не видно.
— Ну, что теперь будем делать? — спросил он.
— Дай мне подумать, — сказала она с отсутствующим видом, трогая кончиками пальцев, выглядывающих из митенок, свою пыльно-серую щеку. И вдруг просияла: — О, вспомнила. Он дал мне ключ от двери.
Она принялась рыться в своей сумочке.
— Зачем это он дал тебе ключ от своей двери? — спросил Роман подозрительно.
— О, это для его девушки, — беззаботно сказала она. — Мы с ней подруги. Он сказал, что если она придет, а его не окажется дома, то чтобы я впустила ее.
Справа от дверей каретного сарая находилась маленькая дверь, которая открывалась на лестницу, ведущую на верхний этаж. Она вставила ключ в замок и сказала:
— Ну вот! Теперь мы можем войти и подождать его.
— Я вижу, ты знаешь этого парня слишком хорошо, — сказал он.
— Его подружка и я нечто вроде этого, — сказала Сассафрас, поднимая руку и показывая ему большой и указательный палец, тесно прижатые друг к другу. — Я сейчас сбегаю наверх и принесу ключ от большого замка, так что ты сможешь загнать машину вовнутрь, и ее никто не увидит.
— Если это все так, — сказал он, — то мне должны нравиться зерна овса в моем мороженом. Но я не мул.
Но она не стала терять время на то, чтобы выслушать его. Она сбегала наверх, принесла ключ и открыла большие двери, и Роман загнал машину в темное захламленное помещение с тусклым освещением и полом, устланным каменными плитами, где стоял запах резиновых шин и плесени. На стенах были развешаны различные приспособления для смены и ремонта автомобильных шин, но самих шин не было и следа.
Он вышел, ворча про себя. Она закрыла и заперла ворота, изгибаясь с возбуждающей небрежностью так, словно в ее трусики заползли шестнадцать тысяч больших муравьев.
— Теперь нам остается только идти наверх и ждать, — сказала она, двигаясь так, словно муравьи слегка покусывали ее.
Наверху оказалась одна комната. Ряд окон тянулся и по передней, и по задней стенам, покрытым коричневой промасленной бумагой. В центре, ближе к стене, стояла печь с плитой и угольной топкой. Ближайший к двери угол был занят большой двухспальной кроватью с дешевой металлической рамой, покрытой белой эмалью. В противоположном углу занавеской отгорожена вешалка для одежды. По другую сторону от печи стоял кухонный стол с треснувшей мраморной доской, на которую водружена газовая плитка с двумя горелками. Квадратный стол с грязными тарелками занимал середину комнаты. Возле окон, выходящих во внутренний дворик, стоял третий стол с треснутым фарфоровым чайником. Туалет находился снаружи, позади гаража. Единственным покрытием на некрашеном деревянном полу были лохмотья одежды.
В придачу к единственному светильнику в центре комнаты, свисавшему с одной из ничем не прикрытых балок, слабо светили несколько тусклых настенных ламп из десятицентового магазина.
Сассафрас выключила горевший светильник и, сняв пальто, бросила его поперек незастланной кровати. Она была одета в красное вязаное платье, под цвет ее шапочки, и черные кружевные чулки.
В комнате было холодно, и их дыхание превращалось в пар.
— Я разожгу огонь, — сказала она. — А ты пока садись и устраивайся поудобнее.
Он бросил на нее злой и подозрительный взгляд, но она не заметила этого.
Она наклонилась над переносной газовой плитой и заглянула в нее, красное платье туго обтягивало ее зад, напоминавший утиный.
Роман положил енотовую шапку на стол меж грязных тарелок, а поверх шапки поместил свой ржавый пистолет.
— А-а-а, вот где они лежат, — сказала она, доставая коробку спичек из ящика кухонного стола.
— Ты ведь знаешь, где он держит свои деньги, не так ли? — спросил он.
Она зажгла огонь и отодвинула заслонку, затем повернулась и посмотрела на него:
— Что ты там бурчишь про себя?
— Ты возишься в этом доме почище, чем курица в гнезде, — сказал он. — Ты уверена, что твои дела с этим мужиком — это не то самое, о чем я думаю?
Она сняла шапочку и потрясла своими короткими распрямленными волосами, высвобождая их:
— Не будь таким ревнивым. Ты хмуришься так, что спугнешь огонь.
— Я не ревнивый, — уточнил он. — Я просто размышляю.
Она начала собирать со стола грязные тарелки и ставить их сбоку от разгоревшейся плиты.
— Вы, моряки, все такие, — сказала она. — Если дать тебе волю, ты бы сковал девушке ноги вместе, а ключ бы выбросил в море.
— Не тебе говорить об этом, — проворчал он, приходя во все больший гнев, по мере того как наблюдал ее хозяйственные хлопоты.
Пламя в трубе начало гудеть, и она прикрыла заслонку на печи. Затем повернулась и посмотрела на него; ее сливовые глаза сверкали как бриллианты.
— Сними-ка эти одежды Мамаши Хаббард, чтобы я могла поцеловать тебя, — сказала она.
— Это место, как видно, настраивает тебя на поцелуи, — упрекнул он.
— Ну а что в этом плохого? — спросила она. — Ты не сможешь убедить корову жевать жвачку, если вокруг нее поле, полное травы.
— Если ты положила глаз на этого парня, придется тебя за это наказать, — угрожающе сказал он.
Она подошла к нему и смахнула с его головы тюрбан с третьим глазом.
— Эта штука плохо действует тебе на мозги, — сказала она.
— У меня не мозги раздражены, а что-то другое, — возразил он.
— Почему-то я этого не замечаю, — сказала она, ощупывая его.
— Дай мне только скинуть эти женские тряпки, — сказал он и принялся стягивать с себя балахон через голову. — Я чувствую себя как петух, который пытается сесть на яйца.
— У тебя наверняка вывелись в мозгах цыплята, — сказала она, щекоча ему живот, в то время как балахон закрывал ему голову.
Он отпрыгнул назад, смеясь, как большой ребенок, которого щекочут, ударился о край кроватной рамы и рухнул на спину поперек кровати.
Она кинулась ему на грудь и попыталась душить его, затягивая на шее края пестрого балахона. Но он наконец нащупал отверстие в ткани и высунул голову наружу, а она спрыгнула на пол и согнулась от хохота.
Он спустил ноги и, как только они коснулись пола, прыгнул вперед, как молодой бычок, бросающийся в атаку. Его губы перекосились, язык высунулся из угла рта, дыхание прерывалось. Морщины недовольства еще собирали лоб Романа в складки, но его серые глаза горели: правый был устремлен на девушку, а левый смотрел в сторону плиты. Его голова выглядывала из сбруи, образовавшейся сбившимся вокруг шеи пестрым балахоном, свисавшим поперек его кожаной куртки.
Он сделал выпад, чтобы схватить ее.
Сассафрас позволила парню коснуться ее руками, а затем вывернулась из его захвата и на цыпочках отбежала на середину комнаты.
Он угрожающе двинулся на нее, опустив вниз мощные плечи и полусогнув длинные руки, как борец, вступающий в схватку. Она отбежала и встала так, что между ними оказался стол. Она буквально задыхалась от смеха.
— Растяпа! У тебя руки дырявые, — дразнила она его, пинком сбрасывая туфли.
— Я поймаю тебя, — пыхтел он.
Он сшиб стул, пытаясь обежать вокруг стола, но она постоянно держала его на расстоянии. И тогда быстрым, неуловимым движением он опрокинул стол на ребро, приподнял его на дюйм от пола и переставил в сторону.
Теперь между ними ничего не было.