Роман наполнил свою тарелку жареной мамалыгой, покрыл ее жареным мясом, а сверху полил ее патокой. Он набил рот сухим хлебом, затем запихал туда мясо и мамалыгу с патокой.
Сассафрас смотрела на него с отвращением.
— Парень может уйти из деревни, но деревня из парня — никогда, — философствовала она, лакомясь мясом, положенным на кусочек хлеба, и держа свой ломтик жареной мамалыги между указательным и большим пальцем в соответствии с правилами этикета.
Роман закончил есть первым. Он встал и проверил персики. Внутри банки еще не растаял ледяной ком. Роман взял бутыль с виски и измерил содержимое на глаз.
— Хочешь немного грога с персиковым соком? — спросил он.
Сассафрас бросила на него надменный взгляд.
— Нет, не думаю, что хочу, — произнесла она соответствующим тоном.
Он поискал какую-нибудь посудину, чтобы смешать напиток, но, не найдя ничего, смял край консервной банки так, что получилось подобие носика, и налил персиковый сироп прямо в бутыль с виски. Он потряс смесь, сделал глоток и передал бутыль девушке. Она отпила из нее и передала обратно.
Вскоре они начали пересмеиваться и шлепать друг друга. И вскоре вновь оказались на кровати.
— Я надеюсь, этот парень поторопится и скоро придет, — сказал он, делая последнюю попытку быть благоразумным.
— Почему ты хочешь в такую погоду идти искать старый «кадиллак», когда здесь у тебя есть я? — спросила она.
— Давай остановимся здесь и пойдем пешком, — сказал Эд Гроб.
Могильщик остановился на стоянке перед входом в Переулок. Было темное серое утро, нигде ни души.
Они вышли из машины медленно, словно дряхлые старики.
— Эта колымага выглядит так, словно побывала на войне, — прошепелявил Могильщик.
Его губы были перекошены таким образом, что лицо казалось вывернутым наизнанку.
— Ты выглядишь так, словно побывал там вместе с ней, — сказал Эд Гроб.
Могильщик принялся было запирать машину, но, увидев содранное крыло на переднем колесе, смятый зад и дыру в ветровом стекле, положил ключ обратно в карман.
— Мы уже можем не беспокоиться о том, что кто-то угонит ее, — прошепелявил он.
— Это уж точно, — согласился Эд Гроб.
Они двинулись по кирпичному тротуару, обходя покрытые льдом лужи и ступая меж промерзшего мусора. Грузовики, вывозящие мусор, не заезжали в Переулок, обитатели которого вываливали круглый год отходы на улицу. Вдоль стен бывших каретных сараев были навалены целые насыпи свиных костей, капустных кочерыжек и консервных банок. Полицейские увидели одинокого черного кота, сидящего на тощих ляжках и пытающегося грызть кусок шкурки от бекона, промерзшей как доска.
— Должно быть, стащил где-нибудь, — сказал Эд Гроб. — Никто из здешних не выбросит так много хорошей еды.
— Давай-ка теперь потише, — прошепелявил Могильщик.
Дойдя до двери, каждый из них вынул оружие и крутанул барабан. Латунные гильзы патронов выглядели тусклыми в сравнении со сверкающим никелем револьверов. В утренних сумерках серые силуэты людей двигались безмолвно как призраки. И только мягкие клубы пара, при каждом выдохе вырывавшиеся в холодный воздух из их ртов, доказывали, что они не пришельцы с того света.
Могильщик перебросил свой пистолет в левую руку и выудил из правого бокового кармана пальто ключ. Как только он вставил ключ в замочную скважину, Эд Гроб с силой нажал на дверную ручку. Замок беззвучно открылся. Эд Гроб приоткрыл дверь дюйма на три, и Могильщик вынул ключ из скважины. Оба они прижались к наружной стене, прислушиваясь. Изнутри доносились странные звуки, словно два человека пилили дерево; взрослый мужчина распиливал ножовкой сухую сосновую доску, а маленький мальчик пытался перепилить игрушечной пилой тонкую рейку.
Эд Гроб медленно растворил дверь стволом револьвера. Двое внутри продолжали пилить. Он просунул голову в дверной проем и огляделся.
От порога поднималась лестница, двери наверху не было. Из дверного проема лился мягкий розовый свет, освещавший голые балки на потолке.
Эд Гроб первым двинулся наверх, ступая на самый край ступенек и пробуя каждую прежде, чем перенести на нее весь вес.
Могильщик пропустил его вперед на пять ступенек и последовал за ним.
Поднявшись наверх, Эд Гроб быстро шагнул в розовый свет; длинный ствол его револьвера двигался из стороны в сторону.
Затем, не оборачиваясь, он кивком подозвал Могильщика.
Они стояли по обе стороны кровати, рассматривая лежавшие на ней фигуры.
Мужчина был одет в клетчатый пиджак, распахнутый сверху донизу, из-под которого выглядывала фуфайка в широкий рубчик, армейские брюки и белые шерстяные носки. Кожаная куртка была брошена на пару грубых ботинок, стоявших на полу возле кровати. Он свернулся калачиком на боку, обернувшись лицом к лежавшей рядом женщине и положив руку поперек ее живота.
Женщина была в красном вязаном платье и черных кружевных чулках. И это, кажется, было все. Она лежала на спине, вытянув ноги и показывая немалую часть своего бархатистого черного тела.
Неяркая розовая лампочка, свисавшая с гвоздя над изголовьем кровати, придавала этой сцене трогательный уют.
Взгляды полицейских пробежали по комнате, остановились на большом заржавленном револьвере 45-го калибра, лежащем на енотовой шапке, задержались на нем немного и, завершив обследование, встретились.
Эд Гроб подошел на цыпочках и взял револьвер. Он понюхал дуло, покачал головой и опустил оружие в свой карман.
Могильщик на цыпочках подошел к кровати и ткнул спящему человеку под ребра своим револьвером.
Впоследствии он признал, что ему не следовало этого делать.
Роман вскочил с кровати, словно ошпаренный дикий кот.
Он взлетел разом, одним сплошным целым, словно выпущенный из катапульты. Еще находясь в воздухе, он левой рукой наотмашь нанес удар Могильщику в живот, сбив его с ног и посадив на пол.
Эд Гроб перепрыгнул через голову Могильщика и ударил Романа стволом своего пистолета.
Но пока он был в воздухе, Роман увернулся, подпрыгнул вверх, приняв удар в мякоть бедра, и пнул Эда Гроба в лицо сразу обеими ногами в шерстяных носках.
И тут раздался визг. Высокий, громкий и истерический визг, который динамитом взрывался в мозгу и сводил оскоминой зубы. Сассафрас поднялась на четвереньки, а затем встала на кровати на коленях с широко открытым ртом.
Эд Гроб отлетел к столу. Ноги его запнулись, и он рухнул на пол.
Роман приземлился, опустившись на пол плечами и ладонями, в то время как его ноги еще находились в воздухе.
Могильщик припал на левую руку, подогнув под себя левую ногу, и стукнул Романа по макушке рукоятью своего револьвера. Но его распахнутое пальто задержало удар, и Роман даже не подал виду, что почувствовал его. Едва коснувшись руками пола, он резко оттолкнулся, поджал под себя ноги и тут же выпрямился, как акробат, сделавший сальто.
Могильщик взмахнул револьвером наотмашь и тем же самым движением, что бил Романа по голове, ударил его по правой коленной чашечке.
Роман припал на одну сторону, словно дом на покосившейся свае. Эд Гроб подскочил и сильно пнул его по икре левой ноги.
Волосы Сассафрас встали дыбом, как иглы у дикобраза, глаза ее остекленели, но она продолжала вопить.
Роман упал возле Могильщика и стиснул его ноги своими ногами, а затем, когда Эд Гроб прыгнул вперед, чтобы сшибить его пинком, ухватил второго полицейского за ногу.
— Беги, Сасси, беги! — закричал он. — Теперь не время для капризов.
Сассафрас перестала визжать так же внезапно, как и начала. Она спрыгнула с постели и бросилась к двери.
Могильщик и Эд Гроб обрушили на голову Романа град ударов пистолетами.
Он осел на колени, но продолжал держать их ноги.
Она остановилась у выхода, быстро пробежала обратно и схватила свое новое меховое пальто.
Могильщик попытался схватить ее, но промахнулся.
— Отпусти, глупая башка! — проскрежетал Эд Гроб, обрушивая тяжелые удары на голову Романа.
Но Роман удерживал их достаточно долго, чтобы Сассафрас успела скатиться по лестнице как вышвырнутая на улицу кошка. Только тогда ой разжал свою хватку. Он глуповато ухмыльнулся и пробормотал:
— Крепкая кость…
И упал лицом вперед.
Эд Гроб бросился к выходу, но Могильщик с трудом прошамкал:
— Позволь ей уйти. Позволь ей уйти. Он заслужил это.
13
Был мрачный облачный день, достаточно скверный для того, чтобы большинство закоренелых грешников не раз вспомнили бы о теплых, солнечных райских кущах, прежде чем перевернуться на другой бок и вновь уснуть.
Одиннадцать часов воскресного утра, и доброе цветное население Гарлема направлялось в церковь.
Могильщик и Эд Гроб, подъезжая к Гарлемскому госпиталю, невозмутимо поглядывали по сторонам. Обычная для воскресного утра картина, независимо от того, светит ли солнце или идет дождь.
Старые женщины с белыми волосами, укутанные от холода, как тюки с хлопком, и их обутые в галоши мужья со столь же белыми волосами ковыляют, как толпа, состоящая из последних «дядей Томов», на полузамерзших ногах, словно преодолевая последнюю милю на пути к спасению.
Пары среднего возраста и их потомство, послевоенное поколение, процветающее поколение, выглядящее ханжески в своей хорошей теплой одежке, идущее славить Господа за то, что он благословил белых.
Молодые люди, еще не женатые, одетые в светлые легкие пальто и пиджаки, купленные в кредитных лавках и выбранные из-за цвета, а не из-за качества, обворачивающие тело под верхней одеждой коричневой вощеной бумагой, чтобы сохранить тепло, и посмеивающиеся над странными словами, звучащими с амвонов, и, как царь Соломон, с восхищением поглядывающие на хорошеньких темнокожих девушек.
Молодые женщины, готовые на все, чтобы выйти замуж, или пасть мертвыми в тщетной попытке, пепельно-серые от холода, одетые в одежды невероятных цветов, на какие только способны дешевые американские краски, и рискующие подхватить воспаление легких, которое очень скоро может помочь им предстать перед тем самым Господом, которому они идут поклоняться.