Голоса Поддержки и Голоса Домов – они во всем этом тоже слегка свихнулись, они тоже хотят в новый дивный мир, но боятся, что люди не смогут взять с собой все вискеры, потому Голоса стали еще голосистей, чтобы все помнили про их полезность. Многие из них до того заговорились, что начали забывать слова и нервно срываться, иногда они даже не могли уйти на подзарядку по ночам, а вместо этого на всю округу орали околесицу и матерные частушки.
Кажется, это никогда не кончится, потому что мембраны не поддаются, ну ничем их не могут расковырять. Все от этого расстраиваются и переживают, а я злорадствую – что мне еще остается?
– Вот, посмотри, – заговорил Голос Дома, и мне захотелось швырнуть диван в потолочный вискер.
Из стены вылезает эдакое щупальце, студенистое и тошнотворно-сиреневенькое. Спасибо, без присосок. Оно обхватывает стебель с огромной ромашкой, вместо цветоложа у ромашки – зеркало. Вообще-то, щупальца и зеркала неразделимы, потому мне видится нечто издевательское в том, как они держат эти несчастные цветки, ну правда, словно собираются встать на колено и торжественно вручить их тебе.
– В этом зеркале твоя сестра видит…
– Да знаю я, что она видит! Все уши мне протрещала! – и я передразниваю сестру, тонким голосом тараторя: – В том мире у неё такая милая татуировка на шее, ах, это красный змей с крылышками, как мило, змей с крылышками, и у него вот такие зубики! А у самой сестрички из оттуда – вот такие глазики и вот такенные брови, и она скачет по сцене с деревянной штукой, которую дергает за верёвки, и еще что-то орёт!
– Следящие выяснили, что это музыкальный инструмент, – невозмутимо напоминает Голос.
– Да плевать. Я хочу сказать, что меня достал её бубнёж про внутренние горизонтальные скачки или как там… ну, что она от этого нашла нечто новое в себе и решила, что огрызаться – это очень здорово.
– Она стала решительней, – занудно поправляет меня Голос.
– Да. Точно. А мама видит там себя-другую в обществе тридцати кошек и не может понять, что это значит, потому что мама очень любит кошек, но её отражение отчего-то не выглядит довольным. А папа…
– Все они получили возможность о чем-то задуматься, – ядовитость опять начинает прорастать в Голосе. – И другие – тоже получили. А главное – они собирают информацию, они полезны, они нужны, они заслуживают новой хорошей жизни в новом мире. Но ты, Сиарра… Ты – бесполезная! Бесполезная! Ты заслуживаешь только изгнания и лютой смерти под стреляным дождем!
Всё, что угодно. Что угодно, но не это. Моим новым стерео стала женщина. Я зажег свет и долго разглядывал её лицо. Я, кажется, меньше бы удивился приходу мертвеца, чем вот так. Потому что теперь мне точно каюк, никакие выдумки не помогут. Нужно сообщить, но тогда служащие Отдел Сбора Информации не отцепятся. Не сообщить – за укрытие каких-либо важных сведений о контактах с жителями зазеркалья, – тюрьма. И надо полагать, как размыслил однажды дядя Вова, это не просто тюрьма. Это место, где из меня вытянут всё, даже если я буду сильно против. А вот этого мне не хочется. Что же делать?
Думая так, я вдруг поймал себя на том, что с интересом разглядываю стерео. А она – меня. Наверное, в такую можно влюбиться. Красивая. Но испуганная. Возможно, у них там тоже ведется сбор информации. И тоже мало что приятного для неё означает такая встреча. Вот чёрт.
Влипли оба. Я грустно усмехнулся и вздохнул. Она проделала то же самое. Усмехнулась и вздохнула. К счастью, язык эмоций в наших мирах не сильно различался. Это же не буквы. Не слова. Не речь. Это естество. И любовь – это улыбки и радость, нелюбовь – слезы и печаль. Когда нам весело, мы смеемся, когда грустно – вздыхаем и даже плачем. Кажется, она именно это и собралась проделать.
Точно! Вот, прикрыла ладонью лицо, но по щеке уже заскользила прозрачная улитка слезы. Повинуясь какому-то порыву, я вскочил из кресла, подбежал к мембране, и протянул ей платок. Вернее, я приложил платок к колышущейся глади, и, сморщив нос, скорчив рожу, нахмурив брови, как если бы мне хотелось рассмешить плачущего малыша, покачал головой. Это могло обозначать только одно. Не нужно плакать. И она поняла! Всхлипнув, она кивнула и улыбнулась. Чёрт, какая же у неё улыбка вышла красивая! Мембрана погасла. Всё. Теперь – решать. Кто виноват, и что за мир по ту сторону мембран – не знает никто, а вот что делать…
– Дядь Вова! – набрал я номер мобильного. – У меня тут это…
– Что? Опять труба? Снова соседей снизу топить будешь? – мгновенно включился он в игру.
– Да, нужен французский ключ, у вас, кажется…
– Вот молодежь пошла! Какой такой французский? Разводной это ключ, понятно? На крайний случай, газовый. Ни инструмента у них, ни совести. Звонить среди ночи… А фумалента имеется?
– А это ещё что такое? – неподдельно изумился я.
– Так, понятно. С тебя бутылка. Буду через пять минут.
– Ну, хорошо, я тут краны вроде перекрыл… Пиво в холодильнике.
– Не-ет, пивом не отделаешься. Коньяк. Армянский.
– Да где же я…
– Это не моё дело. Так что, идти? С ключом. И фумалентой.
– Идти, – выразив в голосе обреченность и покорность судьбе, сказал я.
Через пять минут дядя Вова был у меня. И я ему доверил новую тайну.
– Баба это хреново, – сказал сосед после того, как меня выслушал.
– Почему?
– Потому что хреново. Ты мужик, она…
– Мы же не на корабле, это у моряков к несчастью…
– У тебя тоже. И поверь, лучше бы теперь оказаться теперь на корабле.
– Почему?
– Да ты же не дурак, заладил, почему да почему. Про кочану! Пока она к тебе в твоей квартире является – одно дело, а как мембрана откроется на улице? Да перед всем честным народом? Что тогда? Представляешь, как побегут, кто кого перегонит, чтобы скорее заложить… Я такое не раз видел.
– И что же мне делать?
– Не знаю. Теперь вот точно не знаю, Антон. Кажется, ты снова в деревню собирался? Рецепт выспрашивал…
– Точно! С утра и рвану!
– Вот-вот. Двигай. Отсидишься, пока не разберешься, что да как… Может, она по ошибке к тебе… И больше не объявится. Мало ли, что за фокусы эти мембраны выкидывать умеют.
– Да, этого нам не понять.
– Ну, отчего же не понять. Вот как пробьемся в тот мир, как порушим мембрану на поляне, так всё станет ясно.
– Да что станет ясно?
– Не понимаешь? Антон, ты же не маленький! Станет ясно – кто кого. Мы их, или наоборот.
– Глупо это. Зачем, если возможно, что не мы их, а наоборот, ломать эту стену? Может, мембраны нас друг от друга как раз и берегут!
– Может, и берегут. А может, наоборот. Мало ли, что политики с экранов по ушам чешут про дипломатические контакты, про идентичность миров, а значит – договороспособность и прочее. А может, мы для них, как индейцы обеих Америк. Добыча. Нахлынут, и отберут наш мир. Или, там, в свой как-то обратят. Тут кто первее…
– А если аннигиляция? – спросил я, даже не сомневаясь. Что дяде Вове это словечко точно знакомо.
Аннигиляция. Пространственная диффузия. Это слышалось в телевизорах чаще, чем реклама кофе и очередных чудо-таблеток от изжоги. Потому что не скоро все поумнеют, чтобы понять, что именно растворимый кофе и изжога могут быть как-то связаны. Неважно. Но физиков и прочих ученых слушать было интересней, чем политиков и ведущих всяких бла-бла-бла-шоу. Вот только ничего конкретного физики не говорили, а только изумляли нас, непросвещенных.
– А если аннигиляция, то так нам и нужно. По делам воздастся, не по словам. Давай, что ли, коньяку хряпнем, раз не спим. У тебя есть?
– Краснодарский. Армянского давно уже не пил.
– Сойдет. И посидим на дорожку. Так что, красивая, говоришь?
– Очень.
– Так может. Не просто так ты её в мембране увидел? Или она тебя… Может, отразилось что-то такое, внутреннее…
– Душа?
– Может, и душа, кто знает… Наливай. И лимончика подрежь…
А когда дядя Вова ушел, а я собрал свои вещи, чтобы снова улизнуть в деревню, то вдруг ощутил необычное чувство. Вначале смутное. Затем более отчетливое. Тоска. Радость. Ностальгическая грусть. И всё это оформилось в одну-единственную мысль.
Я не вернусь.
Родители и сестра едва ли заметили моё исчезновение. В последние месяцы, когда я оказалась совсем-не-такой-как-надо, мы страшно отдалились друг от друга.
Да, я все-таки раздобыла рюкзак. Голос Дома помог мне. Теперь я уверена: он хочет, чтобы я ушла, далеко-далеко ушла и не вернулась… Я хочу того же.
Окончательно я поняла это два дня назад, во время допроса в Доме Смотрящих, когда сидела совсем одна в белой-белой комнате, полной гулких-гулких голосов и пыталась придумывать хорошие ответы на плохие вопросы. У меня вообще никаких ответов не было, я ежилась под холодными взглядами Смотрящих, их голоса отдавались скрежетом в моём позвоночнике, а собственный голос и пальцы у меня дрожали. Я страшно злилась на то, что мой голос дрожит, я пыталась говорить спокойно и взвешенно, но получалось только виновато пищать, потеть, сжиматься в комок и мечтать провалиться сквозь пол.
Кончилось всё тем, что я поставила оттиск в уведомлении о невыездах и неразглашениях, а еще – согласие на медицинское обследование, «если оно потребуется». Кто бы сомневался, что потребуется. Кто бы сомневался, что нас, не-таких-как-все-уродов, непременно потребуется хорошенько расковырять и разобраться, что там у нас внутри не так. Еще бы мне не захотелось сбежать!
За прошедшие дни это желание только крепло, делалось острее и звонче, пока не стало заслонять собой всё, как будто оно само превратилось в огромную мембрану, ничем не разбиваемую, но через которую я непременно должна прорваться, потому что… Потому что для этого мембрану вовсе не нужно разбивать.
Я иду по пыльно-пружинистой земле, и, кажется, могу шагать так бесконечно долго, не зная ни сожалений, ни усталости. Только невероятное облегчение, потому что с каждым шагом я ухожу всё дальше от стен родного кристального города, от вечно прекрасной погоды, всезнающих Голосов и людей, которые ежедневно в едином порыве… А впереди у меня – мрачное тяжелое небо, волшебное в своей бесконечности, и съедобно-проволочные холмы, и красное солнце, от которого жирные тучи со стреловым дождем кажутся очень сердитыми. И еще – прыгуны с тонкими сильными ногами.