Катя задыхается, будто вот-вот что-то поймет.
Катя тянет руку, чтобы дотронуться до дочкиного плеча, и никак не может дотянуться.
Катя стоит у колодца и губы у нее ломит от соли.
Человек вышел из-за её спины. Он прошёл так близко, что стукнул ее по вытянутой руке. Впрочем, способ его передвижения едва ли можно было назвать словом «шёл»: как будто невидимая рука тащила его вперёд, держа за плечи, а ноги волочились по земле, оставляя в соли две борозды. Человек был одет в странную чёрную одежду, облегавшую его от ступней до головы, он был похож на слепок, вынутый из тьмы, в которую этого человека погрузили. Но Катя тотчас узнала его и закричала:
– Говоров!
Человек остановился, приподнял голову, вяло зашевелил ногами и развернулся. Это, кажется, был не Говоров. В груди его зияла рваная дыра с сочащимися чёрным краями, насквозь был виден колодец, и Катя сообразила, что на спине-то дыры нет. Человек смотрел на неё холодно и пусто.
– Идите, пожалуйста, – сказала Катя.
– Муам, – сказал человек и протянул ей руку, влажно хрустнувшую в локте. – Ачкочма дродраня.
– Да уйди же!
Человек раззявил рот, повернулся и двинулся к колодцу, но и Катя поплыла по воздуху следом за ним, как воздушный шарик с гелием. Она постаралась зацепиться ногами за землю, но не смогла, её тащило вперёд, к затянутому паутиной колодцу.
– Эй ты! Отпусти меня! – крикнула Катя в спину незнакомцу.
– Бублу, – ответил человек и Катя поняла, что он и не держит её, она сама зацепилась за него своим вниманием, а теперь не знает, как освободиться.
Человек взбрыкнул ногами и оказался на краю колодца, словно его вздёрнули за крюк. Он посмотрел вниз, равнодушно пожал плечами и сделал шаг вперёд. Катю потащило следом, ноги заскользили по земле, колодец неотвратимо приближался, и вдруг она увидела натянутую нить паутины слева от себя. Хвататься за паутину не хотелось, но вдруг она вспомнила Акутагаву с паучком и Буддой, извернулась и выбросила руку в сторону дрожащей нити. Нить оказалась липкая, ловчая.
(ловчая спиральная -2)(откуда это?)
Прилип указательный палец, мягкая, как тёплая жвачка, паутина облепила ладонь, движение остановилось, и Катя опустилась на землю в двух шагах от колодца. Она попыталась высвободить руку, содрала паутину с ладони и увидела, что теперь она опутывает правое запястье и локоть. Сняла с запястья – влипла коленом. Чем больше Катя её дёргала, тем сложнее это становилось, паутина теперь была тугой и болезненно липкой, оплела уже обе руки и колени, Катя подёргалась и поняла, что всё.
– Воробей? – позвала она, но ответа не было, только на секунду Катя ощутила падение в бесконечный колодец.
«Не верь тут особенно ничему», – вспомнила она его слова. Катя закрыла глаза и представила, что никакой паутины нет. Пошевелила руками – бесполезно.
«Видишь ли, Катенька, вся твоя эскапада была заранее обречена на провал. Ты – бестолочь. Распустёха. Дурацкое замужество по залёту. Похищение. Почему дочку похитили именно у тебя? У того, у другого, у пятого и десятого не похитили, а у тебя – да. Молчишь? А я знаю».
– Молчи, мамочка. Да, сейчас я совсем недалеко от тебя, совсем близко к аду, но молчи, – прошептала Катя.
«Приехать за город, трахаться с каким-то бомжом ради иллюзорной надежды отыскать тело твоей несчастной дочери. А ведь Цап-Царапыч всем родителям вернул их девочек. Всем! А тебе – не вернул. Как ты это объяснишь?»
– Тебя нет. Ты выпила свой карбофос, когда Тая ещё и не родилась, – Катя сморгнула слезинку и поняла, что больше не чувствует паутины, она куда-то делась. Вместо этого кто-то держал её за руки.
раньше
Говоров позвонил рано утром, Катя была в душе, когда услышала телефон. Она замоталась в полотенце, выбралась из ванной и взяла трубку.
– Он сдался, – быстро сказал Говоров. – Сам пришел, сам назвался.
– Кто? – не поняла Катя, но сердце уже заколотилось.
– Цап-Царапыч!
– А Тая?! Тая??
Катя падала, падала, падала в страшный черный колодец, не смела надеяться, не могла не надеяться. Но Говоров помолчал полсекунды, и она поняла – нет. Ничего не изменилось. Тайка не вернется. Ее дочь по-прежнему мертва, чуда не будет.
– Я на минутку выбежал, – сказал Говоров и Катя услышала в трубке какой-то человеческий шум, хлопнувшую дверь, звук лифта. – Короче… это, скорее всего, действительно он. Я перезвоню.
Говоров бросил трубку, а Катя осталась стоять в тёмном коридоре, на пол стекала вода, Катя смотрела в картину, висящую на стене. Это был зимний пейзаж, нарисованный Тайкиным отцом. Синие стволы деревьев, какая-то сухая трава, небрежно прорисованная жёсткой кистью и раздражающая лыжня, обрывающаяся перед сугробом, так что непонятно, куда же исчез человек, оставивший эти следы.
«Короче, Катя. Скорее всего. Это действительно он», – нараспев сказала Катя.
– Это не может быть он! – сказал Айвазян, неторопливо закуривая. Московский следователь – ай, красивый парень, высокий, сильный, отец, поди, им гордится – поморщился от запаха вишневого трубочного табака. Привык дрянь дешевую курить.
– Саак Оганесович, – опять начал Говоров, покосившись на экран, который показывал, как на стуле в маленькой комнате неподвижно, будто истукан, сидит невзрачный лысоватый человек средних лет. – Я, конечно, знаю о вашем «анапском маньяке». Я еще три года назад запросы посылал, сам ездил в архивах копался. Знаю, что вы дело вели, вы и закрывали, когда поймали Пильграма своего, Свириденко Аркадия Степановича. Тридцатого года рождения, преподавал математику в ПТУ № 4, собирал сушеных насекомых, цитировал Набокова и этого, как его… Камта?
– Камю.
– Ну неважно… Сколько тогда девочек на него повесили? Двадцать?
– Девятнадцать. Не все его были. Лихие девяностые, курорт, сам понимаешь. Много у нас говна варилось. Мне как дочь позвонила – она у меня дознаватель, ей рассказали – я тут же в поезд сел и приехал тебе сказать. Что это не может быть он, – старик показал трубкой на экран.
– Ну конечно, это не ваш Пильграм, – терпеливо сказал москвич. – Вашего расстреляли в девяносто третьем. Говорят, там уже третья стадия рака печени была, надо было не казнить, а дать природе взять свое, и чтобы без обезболивающих… Этот – другой маньяк, похожий. В Америке таких называют «копикэт мёрдерз». Копирующие котики-убийцы, блин. Этот, на экране – Крагин, Аркадий Борисович.
Айвазян достал из кармана затертый, рассыпающийся конверт, протянул Говорову. Тот взял, хмурясь, просмотрел старые фотографии мертвой девочки – белые ноги в грязи, пустые дыры глазниц смотрят в небо, на боках трупные пятна, в щеку вколота длинная булавка с засушенной бледно-голубой бабочкой.
– Это Зина Крагина, – сказал старый следователь. – «Радиальная-три». Кеша совсем был еще мальчишкой, когда девчонке своей ребеночка заделал. Она умерла родами, он дочку сам поднимал, любил больше жизни. Я его лично дважды из петли вынимал после того, как Зину нашли. Человек, который тогда такое пережил, не мог стать Цап-Царапычем вашим…
Айвазян опять махнул в сторону экрана, где Крагин вдруг остро посмотрел в камеру и осклабился страшно, по-звериному. Старик выронил трубку, тлеющий пепел рассыпался по столу, зашипел на сером снимке мертвой Зины.
– Ай, не знаю, – в сердцах сказал Айвазян. – Ничего уже не знаю. Он тогда в психушке лежал. По бабкам ходил, по экстрасенсам ходил. Этой писал, ведьме из телевизора, Джуне, что ли. Не может быть, что это он.
Айвазян закашлялся, закрыл лицо рукой. Голос его надломился.
– Зачем я приехал? Не отпускает меня. Я же тогда Пильграма этого допрашивал, он сам к нам пришел, как вот Крагин к вам. Написали в газетах, что мы его поймали, а мы не ловили. И не поймали бы. Зачем пришел? Странный человек. Говорил слова на языке каком-то, у меня мороз по коже шел. Дичь всякую нес, что секретик он знает, как не умирать можно. Никогда не умирать. Сулил и меня научить. А сам желтый весь сидел, еле на стуле держался, печень у него уже догнивала…
– Не волнуйтесь вы так, Саак Оганесович, – тихо сказал Говоров. – Я понимаю, что такое… не отпускает уже никогда. Но Крагин этот в надежных руках. Я лично – слышите – лично им заниматься буду. До суда бы дожил, а там все будет… по закону, а справедливость в таких делах никогда не торжествует, потому что мертвых не вернуть… Я с него, – он кивнул на экран, – глаз не спущу.
– Поеду к сыну в Подмосковье теперь, чтобы уж не зря проездил, – вздохнул старик, поднимаясь. – Внуки там. И лошадей держит. Девочек своих учит верхом ездить. Может и я покатаюсь, вспомню молодость… Оставь себе снимки, оставь. Это не из материалов дела, это я себе копии печатал…
Говоров поднялся, проводил старика до дверей, отдал ему честь, прощаясь. Повернулся к экрану, нахмурившись.
– Ну что, Цап-Царапыч, – сказал. – Будем с тобой плотно работать. Очень плотно.
Аркадий Борисович Крагин склонил голову набок, будто слушая. Потом кивнул. Говоров почувствовал, будто что-то длинное, скользкое пробежало сверху вниз по его спине, перебирая острыми ледяными лапками.
Цап-Царапыч почти закончил. Паутина готова. Нити свиты. Сигнальную не успел, но и так норм получится.
Мухи летят, мухи жужжат. Хорошие мухи, полезные мухи. Влипнут.
Очень сильно болит под ребрами. Очень. Будто что-то там внутри горит, гниет, растет, колется. Но недолго осталось. Потерпеть, переломить, упасть и опять вылезти из ступицы.
Заходит высокий, сильный, молодой – допрашивать собирается. Бжжж – жужжит.
Цап-Царапыч улыбается. Собирается для броска. Не впервой.
где-то
– Мам, ты чего плачешь? – спросила Тая.
Катя открыла глаза и посмотрела на дочь. Солнце уже садилось, в его косых лучах Тайкины глаза были тёплого орехового цвета.
– А я не плачу. Просто устала, – ответила Катя.
– Как же ты устала на каникулах? – спросила Тая. – Что ты пьёшь? Можно мне?