Накатило – и отхлынуло.
«Дурь. Не бредь. Последний, кто чего-то стоил, без пути в мешке ушёл. Наверно, в Юту к мормонам подался. Там примут. Если краснокожие дорогой скальп с него не сняли».
– …да, мне кофе долго ждать? И прихвати сигару.
От сытости Стэн чуток осовел. Самый раз залить спиртного, но – нельзя. Глотнёшь, а он тут как тут. По пустякам его звать глупо. Но на крайний случай есть в карманах пара плоских фляжек – слева виски, справа эфир от патентованного зубодёра.
– Зря ищешь, – скособочившись, малый поднялся. – Здесь тебе нет противника.
– Мне нужен не враг.
– А кто?
– Чего ты шепчешь? мы одни.
– Глянь наверх, дверь приоткрыта, – сказал Баст одними губами.
– Ты-то не донесёшь?.. Пол-орла, – напомнил Стэн.
– Я помню. И ты не забудь.
«А тысячу лучше», – защекотало в душе. Послышалось звяканье – так звучит кожаный мешочек с сотней золотых «орлов». Главный судья всей территории Нью-Мексико вручает ему – прилюдно! – и громко говорит: «Юный Бастер Библоу, ты настоящий гражданин. За помощь правосудию, за голову злодея Кри…» Где-то рядышком, под перекладиной, качается этот бродяга, его сапоги не достают земли, вороны садятся ему на голову…
Среди людей, шипя, ползёт зависть, как гремучая змея. Почему не мне? почему этому?.. Слышны злобные мысли – «Бастер, ха… Бастард! Эй, Баст, два виски и сельтерской! Шевелись, ты, птичья лапа!..»
«Я вам покажу. Средний палец. Оденусь как джентльмен, уеду в дилижансе, в Юту. Женюсь на одной, а потом на второй. Там можно. И фамилию сменю, чтобы не быть Библоу[3]».
– Кого ж тебе надо?
– Кабы знать… – Гость нахмурился, потупился. – Видишь ли… Баст, да?.. я был в индейских землях, у команчей, схоронил там гоблина. С тех пор не убиваю.
– А?..
– Он запретил. Он со мной. – Стэн потыкал себе пальцем в лоб над бровью. – Нуннупи, так их команчи зовут. С ребёнка, ростом фута на четыре. Тощенький такой, глаза совиные.
«Точно, в уме повредился, – определил Баст, вновь присаживаясь к гостю. – То-то о нём приезжие молчат, будто он сгинул. А оно вот чего. Тут держи ухо востро!.. Может, стрелять индейский чёрт и запретил, а резать?.. Заснём, а он всех чик, и нету. В жертву духам».
– Зачем же ты хоронил его? Увидел бы – и в сторону. Ещё об гоблина мараться…
– Не шакал ведь. Вроде, человечек. Говорил по-нашему. Я зимовал в горах… ночь была ясная, морозная, и гром ударил, как в грозу. Схватил ружьё, выскочил – луна с неба рухнула, неподалёку. Лес загорелся. На том месте я и нашёл его. Он полз прочь от пожара, весь пораненный. Лубки я ему наложил кое-как, но впустую – когда нутро отшиблено, не каждый выживет. Да и чем лечить-то? Вливал ему в рот виски по глотку…
Слушая, Баст затаил дыхание.
– …Вот он и говорит мне: «Стэн, помираю, вынеси меня наружу – с небом попрощаться. Не вернуться мне туда. И ты скоро покойник, вижу у тебя петлю на шее и дыру в груди. Сделай милость – найди того, за кем я пришёл. В долгу не останусь».
– Ну и дьявольщина у команчей!..
– Заткнись, – огрызнулся Стэн. – Всё по закону Божию. Мне потом команчи рассказали. Нуннупи, если к ним по-доброму, добром и отвечают.
– И чем же тебе карлик отплатил?
– Нашёл, чем, – уклонился гость от прямого ответа. – Если бы не он, мне тут с тобою не сидеть.
Совет и завет человечка с глазами совы Стэн памятовал прочно, как «Отче наш». Совет хранил его, а вот завет велел без устали скитаться, словно Вечному Жиду.
«Если доживу до дня поминовения усопших – помяну его как Джона Доу[4]. Не о Нуннупи же молиться».
– …так вот, я ищу того, кто умер пятого апреля в год, когда французы воевать затеяли с пруссаками.
– Кто с кем?.. – опешил Баст, и лишь потом понял, что сказал гость. – Так ты по кладбищам ищешь? по надгробиям?
– …или когда эти, в Вашингтоне, приняли закон, чтоб ниггерам голосовать. Пятнадцатую поправку к Конституции.
«Умён был Нуннупи, мудрая сова, всё-то он знал. Похоже, с неба через подзорную трубу слушал. Жаль, что умер. Останься он живым – мы бы сдружились, вместе грабили. Но без убийства, по завету».
Упоминание про пятое апреля слегка укололо Баста, но – где мы, а где индейский гоблин?.. Мало ли, почему день совпал. Их в году не так-то много, в каждый кто-нибудь родился или помер. Иногда прям в один час.
– Покойников-то отыскать нетрудно, – утешил он сумасшедшего стрелка, – они от тебя не бегают, а лежат себе под камушком и смирно ждут.
– В том-то и дело, что человек тот – ожил. Как бы воскрес, но с нуннупи внутри. Они по-своему честный народец, не то, что бесы. Живого не одержат, зато бездыханного – легко. Такой мне человек и нужен. Тот, кого за мёртвого сочли, а он задышал и поднялся.
– Был у нас один, – припомнил Баст, наморщив лоб и сильней обычного скосив зрачки к переносице. – Опился, собрались уж хоронить, а он очухался и – «Дайте похмелиться». Только потом его убили в драке. Вон, в том углу он и валялся.
– Не то, – мотнул патлами Стэн. – Такого не убьёшь. Живучий должен быть, как воин команчей. У них душа заговорённая. Да принеси ты, наконец, сигару!.. И где мой кофе?
– Скоро будет. Только я не докумекаю – на что им бездыханные?
– Съезди в индейскую землю, спроси. Вроде, там пара оживших живёт, охотник и скво, но я их не сыскал – кочуют же; поди, найди.
Едва Баст поднялся наверх за сигарой, как его поманил в комнату хозяин – без звука, как чёрт зовёт грешную душу:
– Тшш. Что за человек?
– Бродяга, но с деньгами. Вот, за ужин расплатился.
– Оружие?
– Кольт и магазинный карабин. Конь хороший, только не ухожен. Не пьёт, – добавил Баст, рассудив, что хозяину следует знать. – Ищет кого-то.
– Иди прямо на кухню, делай кофе. Я к нему спущусь, сам погляжу.
Немного удивлённый, Стэн глядел, как по широкой главной лестнице вместо парнишки сходит тучный усач, одетый по-домашнему.
– Добро пожаловать в Монтиселло, сэр. По делам или мимо? Сигарки у нас наилучшие, гаванские; даже в Санта-Фе таких не сыщете. Полдоллара штука.
– Редкий постоялец, почему б не ободрать, – покивал Стэн с пониманием. – Впрочем, давайте. Надеюсь, малый кофе занялся?
– Не глядите, что кривой – парнишка прыткий. Сварит быстро.
Прикурив от лампы, гость безразлично бросил:
– Где вы его подобрали, колченогого?
– Местного розлива байстрюк. Мать его в лучшие годы Монтиселло ковбоев развлекала и золотодобытчиков. Даже пела. Но не убереглась, заполучила булку в печь… Тут сорвало её с ума – бегом, бегом, и бросила дитё в расселину, на камни, а сама… Пришлось в неосвящённой земле хоронить. Но вы представьте – выжил пащенок! Любой другой бы вдребезги, а этот только покалечился – и стал наглядный плод греховной страсти. Однако ж, христианский долг велит оказывать благодеяния и падшим… Мы люди милосердные.
– Падший… с высоты об камни?.. – задумчиво спросил приезжий.
– Там провал с полсотни футов, аккурат чтоб в лепёшку разбиться. Недобрая расселина, индейцы зовут её Дом Восходящей Луны. Раньше краснокожие оттуда духов вызывали, а мы туда хлам и мусор скидываем.
– …и остался жив.
– Думали, конец мальцу. Внизу так тихо было… Но чуть решили уходить, он запищал. Кому за Бастом лезть, определяли жребием. Потому лишь и достали, что живой.
– …а смолчал бы – не полезли, что ли? – Гость глядел мимо хозяина, в сторону кухни, откуда начало потягивать кофейным духом.
– Неживой – зачем он нужен? Так-то хоть прок от него…
– Занятная у паренька история, спасибо.
После упадка Монтиселло, когда уехали аптекарь и галантерейщик, настал черёд разориться салуну. Так всегда с чахнущими городками – собирают вещички учитель и врач, закрывают банковское отделение, грузится в повозку мировой судья, потом шериф сдаёт свою звезду. Мэр, кузнец и священник уходят последними.
Кто остаётся? Те, для кого каменотёс на плитах выбивал имя-фамилию, две даты, эпитафию.
Отчего-то Баст представлял, что они, с погоста, приходят сюда, зажигают свои лампы – как болотные огни, – и в их синем свете продолжают делать то, чем занимались прежде. Тени в шляпах, куртках с бахромой и сапогах со шпорами, тени в платьях с кружевами, в капорах с лентами. Пианист, сквозь которого видно луну, кладёт пальцы на клавиши, и мама начинает петь…
«Надо поставить ей камень. Так нечестно, чтобы у неё ничего не было. У всех же есть!.. Даже на «кладбище обутых» и то ставят, пишут, кем убит и как. Если стрелки и шулера заслужили, то почему она – нет?..»
Повар давно спал. Из бывших рабов, чёрный, седоватый, он раньше стряпал у плантатора, в хорошем доме, и знал рецепты диковинных блюд – консоме, фрикасе, бланманже. «Ах, Басти, нас обоих угораздило родиться – меня негром, а тебя ущербным. Видно, нас сглазили в утробе. Это козни колдунов. Когда тут всё развалится, уйдём в Луизиану. Я помню дорогу, это вниз по Рио-Гранде, в потом в Нью-Орлеан на пароходе. Только где взять денег на билет?»
Сто «орлов», шутка ли.
Он полоумный, с гоблином беседовал. Он вне закона, всё равно его повесят. Можно считать, уже мёртв.
Заказать маме камень, повыше других.
Напоследок Баст прошёл по кухне с лампой. Рагу на завтра, сваренное впрок. Хлеба заботливо обёрнуты. Вода для утреннего кофе. Дрова сложены у очага. Дядюшка Оноре-Бальзак всё содержит в опрятности – тарелки чисты, вилки-ложки перемыты, ножи наточены. Какой нож хороший, острый… Зачем-то сам в руку взялся. Рукоять удобная.
Как Оноре-Бальзак учил, проверить лезвие на ногте. Стрянет. Значит, ножик годный.
Для жилья Басту отвели чулан возле кладовки. После того, как съехали девки по два доллара, освободились комнаты на верхнем этаже, но занять одну ему не разрешили.
«И правильно, Басти. Женские покои не для нас, мужчин. Там эти запахи, они въелись во всё. Роскошь, мишура, бумажные цветочки… Но твоя мать, она была актриса, занимала покой из двух комнат – спальни и гримёрной, как подобает диве. Я подавал ей кушанья в серебряных судках и звал её «мисси». Слушай меня, а не всяких там желчных святош. Я расскажу тебе сущую правду».