Мама заметила Андрея первой. Подбежала-подкатилась, невысокая, полненькая, заглянула ему в лицо круглыми голубыми глазами и защебетала:
– Ой, Андрюшечка! А мы и не ждали тебя так рано! Вон, вишь, Сережка нагрянул, а мы думали, ты только на той неделе вернешься.
Она схватила его руку, потянула влево, к летней кухне, где в жару готовить было куда приятнее, чем в душном аду дома.
Под навесом, покоящимся на железных трубах, которые приволок с работы отец, жужжали мухи и пахло вареньем. В огромном тазу кипело желто-оранжевое ароматное варево, рядом стояла кастрюля с борщом, в миске на столе томились пирожки, накрытые марлей.
– Голодный?.. голодный, какой же еще. Садись, борщику насыплю. – Мама хлопотала, нарезая хлеб крупными ломтями, накладывая в тарелку гущу. – Что ж ты так к нам редко приходишь, а?.. Сережа! Сережа, иди есть!
Брат, уже поставивший машину в гараж, только дёрнул головой нетерпеливо.
– А я тут подумала… Может, мне Маринку домой забрать? Что ж она, бедная, мается с козлом тем…
Мама присела рядом, погладила Андрея по крепкому смуглому плечу: проводя все время на воздухе, возвращаясь домой лишь на зиму, он потемнел до бронзоты.
– Привет, мать! – Сергей потрепал ее по голове, небрежно прошелся по уложенным – волосок к волоску – косам. Отец уселся за стол и ухватил пирожок. – О, Андрей. Ну-ка, скажи «привет».
– П-п-п-п-п… – попытался выдавить из себя Андрей. От напряжения его перекосило, на виске забилась жилка.
– Хватит, Андрюша, хватит, – махнула рукой мама. Она встала, чтобы достать тарелки, он поднялся, помогая ей.
– Я надеялся, что он там у себя в камышах хоть говорить тренируется, – фыркнул брат, – а все по-старому.
Борщ выплеснулся из тарелки, поставленной перед Сергеем. Отец неловко хихикнул: он смирился с тем, что его мечты никогда не сбудутся, и возложил груз из надежд и чаяний на старшего сына, позволяя ему если не все, то многое. Андрей же был другим, странным, потому его он сторонился.
– Как твои дела? Работа как? – принялась расспрашивать мама, уводя разговор все дальше и дальше от Андрея, словно молчание – и его, и семьи – сотрет любые различия.
Утром он проснулся рано: незадернутые шторы позволили слепящим лучам расчертить комнату колоннами света. От жары раскраснелись щеки, к вспотевшей шее прилипли волосы – пора бы подстричься.
Под мамино бормотание кудахтали голодные куры, встречали квохтаньем каждую горсть зерна. Коротко взлаял привязанный пес и зазвенел цепью, спрятавшись от солнца в будке – дальше уж сами, хозяйка во дворе.
– Доброго утречка, Света, – пропела соседка льстивым голосом. – Смотрю, у тебя гостей полон двор?..
– Доброго, доброго. – Звякнула калитка. Голос отдалился, сделался глуше. – Сыны нагрянули, а я как чуяла: наварила-напекла, борща целую кастрюляку сделала. Думаю, как же мы ее с отцом съедим – свиньям отдадим, что ли?
– Та ну, такое придумала – свиньям. Помоями обойдутся. А я чего пришла-то… Не одолжишь тысячу до зарплаты? Моему в четверг следующий должны выдать, так я сразу ж и принесу.
– Ой, не могу. У самой копейки остались, а надо ж в город съездить, прикупить сахара и крышечек, а то варенье закрывать пора.
– Света, ну выручи, прошу! Я ж отдам, честное слово!
– Извини, не могу. – Лязгнула калитка. Подзывая кур, мама ушла в огород.
Разозленная соседка пнула ворота и закричала на всю улицу:
– Та чтоб ты подавилась теми деньгами!.. Бог тебя уже наказал, жабу, и еще накажет, вспомнишь меня! Из жопы деньги лезут, а она все в чулок складывает. Кому ты их копишь? Сыну своему чокнутому или дочке? Одна кучу детей нагуляла невесть от кого, а второй – дебил отсталый. Тьфу!..
Окончания он не слышал: оделся и ушел, подхватив собранную еще с вечера сумку с запасами. Кажется, мама выскочила на улицу и включилась в скандал, заглушаемый псиным лаем.
Андрей перелез через сетку, ограждавшую соседский участок, пересек заросшее бурьяном поле, проскользнул через дыру в высоком заборе и оказался на обрывистом склоне. Река темнела внизу, в метрах десяти от него. От высоты кружилась голова. Он медленно, нащупывая пальцами неустойчивые камешки и ямки, двинулся в сторону.
Берег был крутой – когда-то с него сполз в воду кусок скалы да так и остался торчать в воде сломанным зубом. Слоистые рыжие камни норовили рассыпаться крошкой, Андрей не раз обманывался ими. Редкие пучки трав росли тут и там, цеплялись тонкими корешками за сухую пыль.
Он спустился ниже и огляделся. Если плыть, то до острова рукой подать – спуститься по течению, оставив село позади, да и свернуть налево. Но лодку он обычно не брал: добирался до берега вплавь, а затем шел босой, в мокрых шортах, иногда неся гостинцы – рыбу или раков.
Андрей повесил сумку на плечо и спрыгнул в реку. Вода плеснула на спину и грудь, оставила прохладные следы. Он пошёл вдоль берега, любуясь переливами на дне, считая рыбешек, которые скользили под ногами. Левый берег расплывался вдали, сливался с небом, становясь неотличим от него. На правом, высоком, Андрей видел заборы и глухие стены, изредка встречая то капризную козу, настойчиво чего-то требующую, то кота самого хулиганского облика, который крался куда-то с куском мяса в зубах.
Через час или больше – он не считал время, не понимал в часах – склон понизился, превратился в пляж. Редкие отдыхающие, почти все городские и незнакомые, провожали его недоуменными взглядами. Андрей никогда не понимал, почему люди обращают так много внимания на лицо и тело. У него есть ноги, руки, крепкая спина – он может плавать, долго идти или быстро бежать. Есть лицо, на котором есть глаза и брови, нос, рот, уши. Они есть, они полезны и работают – чего еще хотеть? Красота, уродство – все это оставалось вне границ его мира; пустые слова, которые ничего не означают, которые нельзя потрогать.
Отойдя подальше от лежбища тел, он нашел брод и побрел вперед, туда, где в плавнях, занявших не один километр, прятался его шалаш. Тростник бил по плечам, оставлял тонкие царапины – от соленой воды, иногда приносимой с моря, кожу жгло нещадно. Встревоженные птицы взлетали вверх, ругая надоедливого человека; остро и чуть горько пахло рыбой – свежей, еще живой, и гнилой, протухшей на палящем солнце.
Шалаш со стороны реки виделся нагромождением веток и камыша, неопрятной грудой плавника, сбитого в кучу течением. На самом деле он получился крепким, основательным, выдержав и ливни с градом, и зимовку. Андрей построил его сам – из ящиков и брезента – и очень гордился бы, если бы мог назвать так то чувство, которое охватывало его всякий раз, когда он смотрел на приземистое и неуклюжее творение своих рук. Внутри у него была лежанка из поддонов, накрытая старым ковром, стол из ящика и стеллаж, на котором теснилась кухонная утварь, запас продуктов, топливо на случай непогоды, одежда, рыбацкие снасти и переносной телевизор с солнечной батареей – ненужный мамин подарок.
Снаружи сохла сеть, рядом с кострищем, выложенным речными катышами, висел на треноге закопченный котелок, на решетке лежала сковородка. Сбросив с плеча сумку, он сел на корягу и засмотрелся на небо. Нигде, кроме этого места, он не чувствовал себя дома.
Солнце сползло вниз, ударило по глазам, но Андрей упрямо смотрел на него и не отводил взгляда, пока весь мир не превратился в белое пятно.
Он нашел ее после дождя. Плыл на лодке по плавням, проверяя сети, осторожно раздвигал камыш веслом, когда заметил что-то блестящее. Толстый рыбий хвост вяло шевельнулся, стоило подплыть ближе, колыхнулось в воде тело. Он не рассматривал ее подробно, не удивлялся плавникам и чешуе, только тянул в лодку ослабевшее существо, которому нужна была помощь. Из ее рассеченного бока сочилась бледно-алая кровь, пачкая его пальцы, и он старался быть аккуратнее, осторожнее, но у него не получалось, она – ее грудь походила на человеческую – тоненько вскрикивала от боли, а он вжимал виновато в плечи голову, мычал что-то и тянул в лодку.
Андрей греб изо всех сил, не отводя взгляда от ее лица, от глаз, затянутых белесой пленкой, от пальцев с когтями и перепонками. Он моментально поверил в ее реальность: вот она, русалка, перед ним, ее можно потрогать, можно погладить волосы или взять за руку – значит, все взаправду. Есть он, есть островок посреди реки, есть дом и мама, и есть русалка. Проще некуда.
Он не рискнул вносить ее в шалаш: оставил на берегу, погрузив хвост в воду, и побежал за одеждой. Лекарств у него не было – все заживало, как на собаке, а стоило приключиться какой болячке посерьезней, мама вела его к сельской фельдшерице, – потому он перевязал ее своей рубашкой и, приготовив еду и кружку воды, сел рядом.
К вечеру она очнулась. Сморгнула с глаз пелену и посмотрела на Андрея ясным взглядом. Он протянул ей тарелку с рыбой, но она все так же смотрела и молчала.
– Ан-н-н-дей, – выдавил он и ткнул себя в грудь пальцем.
Она робко тронула его когтем; от щекотки он поёжился – она тут же отдернула руку.
– А т-т-т-ты?
Вместо ответа она взяла его ладонь и просвистела-пропела странно рваную мелодию, от которой у него разболелась голова, а перед глазами замелькали картинки. Он увидел, как в бутылочно-зеленой воде плавают русалки, как в небе от края до края плещутся звезды, как налетевшая буря тащит его куда-то вдаль, куда-то далеко, а он не может справиться с волнами, кричит изо всех сил, но его заглушает ветер, как острые камни впиваются в него, как мимо проплывают корабли, как темнеет вода… Он закашлялся, забыв вкус воздуха, глубоко вздохнул.
– Ан-н-н-дей, – повторил он. Русалка смотрела на него и молчала. – П-п-п-п-пей.
От воды она не отказалась – выпила всё и зевнула, показав острые треугольные зубы.
Он сидел рядом с ней, пока не стемнело, а потом вытащил наружу лежанку и попробовал уложить ее на довольно грязный ковер. Русалка слабо отбивалась и тянулась к воде, так что он оставил ее на прежнем месте, подложив под голову подушку, а сам лег рядом. Она уснула быстро, а он долго смотрел на зеленые волосы, в лунном свете похожие на серебряный мамин браслет, и вспоминал, как был ею в наведенных воспоминаниях.