Следователь кивнул.
– Вы думайте, в общем. До завтра, хорошо? А я ближе к вечеру свяжусь с отделом опеки, узнаю результат их обработки родственников. Но уверен, что все пойдут в отказ. «Мы возьмем, но не сейчас», не знаю, что ли, эту песню? Именно потому, что куча их, родственников. А завтра мы созваниваемся, вы говорите, что надумали, и приезжаете с Борей к психологу.
Алексей Степанович кивнул, попрощался и в глубоком раздумье вышел на раскаленный волгоградский асфальт. Даже птиц не было слышно.
Поздно вечером художник не выдержал и позвонил Мише, юристу и председателю своего товарищества. Ему было необходимо услышать мнение разумного человека. Михаил внимательно выслушал его сбивчивый рассказ и переживания, не пытается ли он таким образом уменьшить боль от гибели сестры. И чем всё это может кончиться.
– Мне кажется, ты выбрал правильный способ – помочь кому-нибудь. Способ рабочий, годный. Хоть и говорят, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным, и все такое… Но мне пока везет. Я ведь дважды такое проделывал, с бабой Машей и с Никитой.
– Да не собирался я никому помогать! Боря сам на меня свалился.
– Знакомо, да. «Сам свалился», именно так и бывает. По крайней мере, у меня.
– Слушай, а вот по поводу того, что ты сказал… Ну, про добро и зло. Сестра ведь моя говорила: не делай добра – не получишь зла. И у нее это примерно так и работало, да, – задумчиво сказал Алексей Степанович.
– А у тебя как работает?
– Даже и не знаю. Слушай, получается, я никому добра и не делал. Мне делали. Ну, ничего себе, такое открытие к пятому десятку! – невесело рассмеялся художник.
– Да ну? А кто тогда бабе Маше логотип хозяйства сделал? И эскизы, и карточки напечатал, всё под ключ и бесплатно? Она прям счастлива – конечно, такая игрушка! Всё солидно теперь, по-взрослому!
– А, ну, это же мелочь, – отмахнулся художник.
– Всё понятно с тобой. Ладно, думай. По юридическим вопросам я на связи. И вообще тоже, – ответил Михаил.
Попрощавшись с председателем, Алексей Степанович понял, что уже всё решил. До интерната он не допустит. Нечего там Боре делать.
Ночью художник видит сон, будто он на незнакомой станции метро стоит и ждет поезда. Но, к его изумлению, из тоннеля выезжает трамвай: красно-желтый, красивый, точно такой же, как был в детстве. Останавливается, и в дверях ярко освещенного вагона он видит две фигуры. Художника охватывает такое волнение, что он не может сделать ни шагу навстречу, только с замирающим сердцем вглядывается в них, боясь поверить увиденному. В дверях стоит его сестра, молодая, веселая, в красивом летнем платье и держит за руку Борю. Тот, вытянув шею и встав на цыпочки, в нетерпеливом ожидании всматривается, потом узнает Алексея Степановича, тоже улыбается, отпускает руку Оли и машет ему. В другой руке у него какой-то старый чемодан. Сестра крепко обнимает мальчика, и он выходит из трамвая и бежит к художнику, который тоже делает шаги ему навстречу, не сводя глаз с сестры. Она радостно смеется и кричит ему: «Принимай!» Двери вагона закрываются, трамвай медленно отъезжает со станции и исчезает в туннеле. Боря машет вслед, потом берет художника за руку, и они садятся на деревянную скамейку в виде волны. Кроме них троих, во сне никого не было. «Нет, наверное, еще машинист был, или кто там в трамвае – водитель?» – сквозь сон соображает Алексей Степанович. Он еще долго лежит с закрытыми глазами, снова и снова представляя сестру и еще чувствуя тепло руки мальчика в своей.
Становилось всё жарче, к большому удивлению Алексея Степановича.
– Слушай, как здесь люди летом живут? Я в Интернете глянул – пятьдесят градусов бывает, даже больше. Это вообще законно? И ведь работают, на машинах катаются туда-сюда. Нет, я еще понимаю – сиеста. А здесь жизнь продолжается. Вон, девчушки куда-то топают – чего бы им дома пару часов не пересидеть?
– Да, «Волгоград – это ад». Так дядя Саша говорит. У него кабина летом так раскаляется, что можно горячие бутерброды делать. Вы думаете, что сейчас жарко, да? Так это еще не жарко! Так, тепло, солнышко. Вот летом – это да! Как на сковородке.
– А в Даниловке тебе летом нравится?
– Я вообще жару плохо переношу. Как бабушка говорит: «Мы степнухи, нам легче. А ты белый, как блин недопеченный, не в нашу породу». Но там лучше, конечно, чем в Волгограде.
– Скучаешь по ней?
– Не знаю. Я всегда думал, что ей только обуза, а как мама стала забирать – бабушка расстроилась очень. Я ей вчера несколько раз пытался позвонить, а она трубку не берет. Не нравится мне это… Фуух, пришли!
Они поднялись на второй этаж, стараясь не касаться горячего пластика перил. В кабинете следователя были еще Ирина Сергеевна и одна незнакомая полноватая женщина с короткой кудрявой стрижкой.
– Вы подождите в коридорчике, пожалуйста, – после приветствия сказала кудрявая женщина, которая представилась как Людмила Анатольевна, заведующая отделом опеки, – а мы тут с Борей вместе порешаем вопросики.
Художник увидел, что мальчик растерялся, и вопросительно взглянул на психолога.
– Думаю, что Боре будет комфортнее, если Алексей Степанович останется, – сказала она таким тоном, что никто не решился спорить.
Художник сел на стул, усадил мальчика рядом.
– Ну что ж, так даже лучше, – начала Людмила Анатольевна и повернула стул в сторону мальчика, наклонилась в его сторону и медленно, четко проговаривая слова, обратилась к нему: – Боря, так получилось, что никто из твоих родственников не может сейчас тебя взять под опеку.
– А как же бабушка? – удивленно спросил Боря.
– Бабушка болеет, к сожалению. Даже ходить и говорить не может. Ей самой понадобилась опека старшего сына.
Перед глазами Бори снова всплыл земляной холм, замелькали лица стоящих у могилы бабы Гали родственников. Он помолчал, потом тихо спросил:
– Она сейчас у дяди Коли?
– Пока в больнице, а потом да, будет жить у старшего сына. Скорее всего, останется лежачей. Он говорит: и куда им еще тебя?
– Да я и сам у них не хочу. Там малышка всё время плачет, да так звонко! А если бабушка будет жить у себя? Я бы за ней сам ухаживал…
– Да ты ее даже повернуть не сможешь! И нельзя тебе по закону. Вы с ней оба нуждаетесь в опекунах.
Боря помолчал, обдумывая информацию, все тоже ничего не говорили, да и сказать им было нечего. Потом он недоуменно посмотрел на Людмилу Анатольевну:
– Дядя Володя уезжает, дядя Саша тоже всё время в разъездах… Так меня что, в интернат, получается?! Но я не хочу в интернат!
– Всего на годик, а там, может быть, дядя Володя тебя заберет…
– Нет! Не хочу в интернат!.. А можно я попрошу Алексея Степановича? Или нельзя, чтобы не родственник?
Художник увидел, что мальчик держится из последних сил. Еще немного – и заплачет. Он быстро приобнял его за плечи, прижал к себе и быстро сказал:
– Если хочешь, пока поживешь у меня. А там и дядя Володя вернется.
Боря молча кивнул и не выдержал напряжения – разревелся. Все с облегчением зашевелились и стали наперебой предлагать ему кто бумажный платок, кто воду. Людмила Анатольевна присела рядом на корточки, помогла высморкаться, повернула голову мальчика к себе, заглянула в лицо:
– Ты очень смелый, Боря. Ну, давай, последнее усилие, и всё закончится. Скажи мне: ты хочешь пока пожить у Алексея Степановича?
– Да, хочу. Пожалуйста…
– Ну вот и хорошо. Мы всё оформим, все документики и вам позвоним. А пока вот, распишитесь на гостевое содержание. Мы подготовили на всякий случай.
Следователь пожал художнику руку.
– Это правильное решение. Спасибо! – с явным облегчением сказал он.
– Мы пойдем тогда? – улыбнулся тот.
– Через сорок минут. Сейчас у нас занятие. – И снова Ирина Сергеевна сказала это так, что никто не стал возражать.
– А что я должен буду делать? Ну, что можно, а что нельзя? Раз я с вами буду, – спросил Боря, осторожно пробуя в «Пиратской пристани» салат «Джон Кук», который художник обозвал «селедкой под шубой».
Сам он к рыбному стейку взял салат «Пиратская станция», откуда Боря уже повытяги-вал вилкой вяленые томаты. Руккола ему не понравилась.
– Ну, нельзя есть краски, – улыбнулся художник. – Зато можно экспериментировать как хочешь с любыми моими материалами, но под моим присмотром. И не на моих эскизах, конечно. А если возьмешь на себя мытье кистей – то вообще тебе цены не будет.
– Да я не про это, – ответил Боря. – А кисточки вы мне сами не разрешили вымыть, я ведь хотел, помните?
– Так ты еще обучение не прошел. И экзамен надо сдать… А если серьезно, то просьба одна, но важная. Если что беспокоит – сразу говори. И если что болит – тоже. Я, конечно, заберу все твои медицинские бумажки, но сейчас я ведь тебя не знаю. Мало ли, аллергия какая… Так что не молчи, если что, договор?
– Договор. А мы что, в Даниловку поедем?!
– Ну конечно. Надо же с твоими родственниками познакомиться. Да и архив ты наверняка захочешь забрать.
– А можно?
– Естественно. Будешь потихоньку разбираться, пока я в академии. Не всё же уроки учить. Я даже знаю, у кого можно такую лампу попросить специальную, с лупой. Мороженое возьмем?
Боря радостно кивнул:
– Мне шоколадного! А когда мы поедем?
– Как разрешат в следственном комитете, так и поедем. Мне работы еще дня на четыре где-то. Как раз с психологом закончишь. Слушай, может, тебе свидание с мамой устроить? Хочешь?
– Нет, спасибо, – быстро ответил Боря. Потом, помолчав, явно что-то соображая, спросил: – А можно мы на кладбище съездим? К дяде Косте?
– Да хоть завтра вечером, как жара спадет хоть немного.
Боря кивнул и задумался. Ему вспомнилось кладбище, на котором были похоронены отец, баба Галя. Художник наблюдал за мальчиком, понимая, что здесь он помочь не в силах.
– Я всё хотел спросить… – нерешительно начал Боря. – А у вас в Москве есть золотая краска?
– Ну конечно. А зачем тебе? – удивленно раскрыл глаза художник.