шли ровно, а потом делали поворот и ехали дальше вдоль поля. Шли через равные промежутки, и это было страшно. Когда проехали все танки, Митька мне шепчет, что ноги не идут. Ревет, слезы руками размазывает, грязный весь, несчастный. Я его успокаивал-успокаивал, потом разозлился, встал в полный рост, шею вытянул, будто высматриваю что-то, и говорю ему: кажется, опять танки сюда едут. Надо уходить. Он как подскочит, как побежит! Я короб на плечи – и за ним. Насилу догнал его! Вернулись мы – грязные, испуганные. Я говорю: вот мой улов, но не знаю, живой-то там кто есть? Растряс я их здорово. Грызуны в порядке оказались, только злые все ужасно. Я их понимаю. А нас сразу мыться отправили. И меня еще отругали, что не бросил короб, как вам это понравится? Сказали, что жизнь бойца Красной армии гораздо важнее короба и трех десятков недовольных грызунов.
Ладно, заканчиваю письмо. Надеюсь, что у вас всё благополучно.
Ваш сын Сеня, который почти поучаствовал в танковом сражении (штаны остались сухими!)».
(Как же это страшно – война. Вот я представил себя на месте Сени, это же и правда жуть жуткая, когда танки врага на тебя едут. У фашистов были «Тигры», сейчас «Леопарды», интересно, почему так. – Боря.)
«19 ноября 1942
Здравствуйте, дорогие мама и папа! Писем от вас так и нет. Но вы всё равно их пишите и отправляйте, если есть возможность. Я же пишу и стараюсь о плохом не думать. Как у вас, снег уже выпадал?
Мы наконец-то закончили свой отчет! Я последнее время даже стал плохо засыпать: перед глазами столбцы таблиц и цифры-цифры-цифры. Потом нам дали два дня выходных, чтобы мы отдохнули. Мы с Митькой играли в карты и отсыпались. Я заново прочитал учебник по биологии, и Митька меня в шутку экзаменовал и поставил пятерку. А потом он про это рассказал нашей заведующей лабораторией, и она меня вызвала к себе. Побеседовала со мной, а потом предложила участвовать в очень интересных исследованиях. Людей у них мало. Так что я теперь еще и вроде сотрудника, вот. Не просто лаборант. А изучать мы будем такую важную тему, как возбудители раневых инфекций. Их нужно уметь выделять, правильно определять и искать самые надежные способы борьбы. Она старалась мне объяснить понятно, она вообще такой человек, что угодно может растолковать кому угодно. Я-то даже слово „сепсис“ в первый раз услышал.
В общем, дело важное, и я буду стараться оправдать доверие. Да мне и самому интересно.
У нас идут бои, даже уши закладывает от огневой атаки. А мы как на острове каком-то, спокойно занимаемся своим делом. Даже удивительно, что нас ни разу не задело. Наш начальник строго следит, чтобы было меньше паники и всяких разговоров на эту тему. Говорит, что наша задача – честно выполнять свой долг. И что не надо ослаблять себя переживаниями о том, на что мы не можем повлиять.
На этом заканчиваю. Крепко обнимаю и надеюсь, что вы благополучны. Бабе Лиде привет огромный!
Ваш сын Сеня, боец Красной армии и лаборант Сталинградской ПЧС, у которого теперь времени на письма будет еще меньше».
«24 декабря 1942
Здравствуйте, дорогие мама и папа! Очень надеюсь, что вы здоровы и благополучны. Вот так перерыв у меня получился с письмами! Сейчас хочу вам рассказать про людей, с кем я работаю. Начальник нашей ПЧС – Геннадий Николаевич Томберг, очень умный и знающий еврей. У него немного оттопыренные уши и блестящие глаза, а нижние веки всегда опухшие. Он такой спокойный, что не прервал летучку, когда в его кабинете повыбивало стекла от взрыва. Летучка – это здесь так называют короткое заседание минут на пять – десять каждое утро. На ней уточняются задачи, можно что-то спросить, если не понял, ну, и узнать, к кому обратиться для решения вопроса. И он такой человек простой, что ли. Мы с Митькой потом кинулись подметать стекла, а он тоже сходил за мешком и сам стал убираться под своим столом. Поднял портрет, у которого стекло разбилось, повесил на место и сказал: „Ничего, товарищ Сталин, мы держимся“. У нас все очень уважают Геннадия Николаевича.
А заведует нашей лабораторией Оксана Ивановна Левшенко, пожилая женщина с добрыми глазами и круглым лицом. У нее волосы собраны в кулю. Мы с ней много времени теперь работаем вместе. Вообще работы много. У меня даже глаза слезятся, потому что много смотрю в микроскоп. Даже ночью снится, как я пытаюсь навести резкость на препарат, а стол вздрагивает от разрыва, и я придерживаю микроскоп, чтобы не соскользнул на пол. А потом стена падает, яркое солнце бьет по глазам, а я хватаю микроскоп и прячусь с ним за столом. Митьке сон рассказал, а он мне типун на язык пожелал. А я его обозвал холерным вибрионом за это.
Да, про Митьку же. Ну, Митька – это Митька. Немного раздолбай, вечно я его выручаю и выгораживаю. К микроскопам и препаратам его вообще не допускают, внимания не хватает на такую работу. Его дело – поддержка чистоты лаборантской и оборудования, и с этим делом он справляется на отлично. Наука его не интересует вообще, но нравится, чтобы всё блестело. И любит, когда его хвалят за образцовый порядок. И еще он такой веселый и озорной, что всегда повышает настроение. И не дает грустить и переживать из-за вас и Саши. Старается меня рассмешить, отвлечь от плохих мыслей.
А про остальных я как-нибудь потом напишу, если будет время.
Ваш сын Сеня, который так привык к микроскопу, что щурит левый глаз, когда хочет разглядеть что-то вдали».
(Мне Алексей Степанович посоветовал пока оставить письма Сени и заняться тетрадью его брата, немного ее повводить, а потом вернуться к письмам. Там тетрадь сложная по почерку, да еще карандаш, а Сеня пишет аккуратно. Хорошо, что у них в лаборатории есть чернила. А я всё не могу оторваться от его писем. Ну ладно, последнее, и перейду к тетради. Да и интересно, как там дальше у Александра. Мне кажется, что будет всё грустно. – Боря.)
«12 января 1943
Здравствуйте, мои дорогие мама и папа!
Поздравляю вас всех с Новым годом! Желаю, чтобы мы быстрее победили Гитлера!
Вчера Оксане Ивановне в городе сказали, что почта всё еще не ходит. Но она мне посоветовала всё равно писать, сказала, что потом письма обязательно будут доставлены. „Представляешь, они за тебя волнуются, и вдруг получат сразу несколько писем! “ – вот как она сказала. И Митьке внушение сделала, ну, да он на ее агитацию не клюнул. Я его поддразнил, что он и писать-то не умеет, наверное. А Митька даже не обиделся, только двинул мне в плечо и рассмеялся. И что с ним поделаешь? И еще заведующая сказала, что ее часть города сильно разрушена. Она теперь ночует в лаборатории. Мы делимся с ней хлебом и кашей. Мы-то с Митькой на довольствии, а они нет. Хотя довольствие наше последний месяц как-то похудело. Наверное, дальше будет только хуже. Ну, да ничего, главное, чтобы не разбомбили. Жалко будет нашей работы, если что.
А я всё думаю – где-то сейчас Саша? Его танки сейчас самая важная вещь.
На этом закончу письмо, наверное. Надеюсь, что вы все здоровы. Пожалуйста, не беспокойтесь за меня. Со мной ничего плохого не сделается, правда. Я вам еще потом напишу про нашу работу.
Ваш сын Сеня, который строит планы весной начать ловить сусликов. Интересно, они вкусные? Никогда не пробовал. Если их долго поварить, то безопасно будет, наверное. Надо спросить у Оксаны Ивановны».
(Возвращаюсь к записям Александра.)
(Странно, эта тетрадь гораздо лучше сохранилась, чем предыдущая. Это 1942 год. – Боря.)
20 августа 1942
Долго же я ничего не записывал. Даже соображал сейчас, как буква «Д» пишется. Не было возможности? Да, чаще всего так и было. Но главная причина не в этом. Я как будто попал в кошмарный сон. Наверное, думал так: если записать хоть его кусок, то это точно всё правда. Не знаю, что я думал. Но ни разу не записывал, хотя и таскал тетрадь во внутреннем кармане комбинезона почему-то. Она и сейчас передо мной, вместе с Надиной фотокарточкой и 175 рублями. Пишу это в другой тетради, мне доктор принес. И карандаш новый дал, а то мой тупой замурзанный огрызок уже трудно держать в руке. Сказал, чтобы я писал и вспоминал, что не помню. А я всё помню, кроме того самого дня. И реакция замедленная. Контузия, сказали.
Отвык я от записей, сейчас как будто тяжелую работу делаю. Ладно, еще две строчки – и отдых. Буду смотреть на деревья за окном, чем я и занимаюсь, если не сплю.
Зачем мне доктор посоветовал писать? Зачем ему надо, чтобы я вспомнил весь этот кошмарный сон? Не понимаю.
Продолжаю, пока светло. Спал, потом лежал и думал. Сейчас много времени, чтобы думать. Раньше я всё больше спал от уколов. Да, надо всё записать. Потому что оно всплывает в памяти всё больше и больше. Смотрю на деревья, а вижу убитых в степи. Просто перед глазами встают они без предупреждения. Не встают, а лежат. Совсем мертвые, и рты у них серые. Хватит на сегодня. Завтра продолжу.
22 августа
Надо писать. Вчера они меня догнали. Весь день лежал, смотрел на деревья. А они внутри моей головы бежали по бокам танка, бежали, падали, роняли винтовки, вставали, подбирали винтовку и опять бежали. Всё время другие. То есть один уронил винтовку, танк поехал дальше, другой поднял другую винтовку, встал и побежал. Не могу объяснить. Голова начинает пухнуть. А потом они не вставали. Потому что они были неживые. А неживые ведь не могут встать. Танк ехал дальше, и они опять бежали, потом падали. Но это уже не они. Это были уже другие. Не могу, потом.
23 августа
Мне уменьшили днем дозу обезболивающих. Даже хорошо, что боль отвлекает от них. Они бегут, но я их плохо вижу. Всё серое и пыльное потому что.
24 августа
На ночь дают укол, чтобы я спал. А днем прямо мучения. Ноги болят, это ладно, это я перетерплю, но они же еще зудят и чешутся невыносимо отдельными кусками, вместе с болью. Я не ожидал этого. Сестричка сказала, что это хорошо. «Идет процесс заживления» – вот как она сказала. Милая ужасно, вся беленькая. Принесла мне астры, поставила в банку. Сказала, чтобы я не только в окно смотрел, а еще и на цветы. Чтобы шея кривой не стала. Удивилась, что я назвал ей астры. Так баба Лида всегда их сажала. У нее были даже пом-понные, да, вроде так. Гордилась ими очень. И собирала семена с разных астр, всё у нее отдельно, всё по мешочкам. Где-то мои все? А Сенька? Как же ноги свербят, хочется их разодрать уже. Еще и валик сбился, и ноги приклеились к простыне.