Таня почувствовала, как в лицо ей бросилась кровь. Брендонова девица посмотрела на нее, кажется, даже с сочувствием и буркнула:
– Зачем ты так?
Таня же все никак не могла сдвинуться с места. Брендон смотрел на нее мутными глазами и улыбался – с этаким мальчишеским вызовом, мол, ну и что ты мне сделаешь? И Таня вдруг почувствовала, что устала, ужасно устала, не в силах больше ни спорить с ним, ни уговаривать, ни проявлять чудеса выдержки. Кажется, Брендону в этот раз все же удалось задеть ее слишком сильно. С ним и раньше случалось такое – он как будто бы вдруг ни с того ни с сего примерял на себя маску полнейшего засранца и прикладывал все силы, чтобы в исполнении этой роли превзойти самого себя. Наверное, это было оборотной стороной его обаяния. А может, он все это время подспудно так боялся, что и Таня, последний остававшийся с ним рядом человек, тоже от него отвернется, что сам провоцировал ее, вынуждая сделать это быстрее. И на этот раз, кажется, ему это удалось.
Таня не могла себе признаться, что больнее всего ее зацепило то, что Брендон в чем-то был прав. Она ведь и в самом деле, наверное, испытывала к нему какие-то чувства. А их невозможно было не испытать – ведь он умел быть таким обаятельным, таким предупредительным и чутким. Отлично знал, на какие кнопки давить, чтобы лишить человека воли. К тому же в памяти ее еще жив был образ кружащегося в танце прекрасного юноши с пшеничными волосами…
Наконец, собравшись с силами, Таня, так ничего и не ответив, развернулась и медленно пошла к выходу из бара. Брендон, кажется, еще орал что-то ей в спину, провоцировал, как обычно, но она не оборачивалась. Кое-как доехала до дома, отключила телефон, залезла в ванну и долго лежала в душистой пене. Нужно было все обдумать, решить, что она будет делать дальше, когда расторгнет контракт с Эвансом. Но сейчас на это тоже не было сил, и Таня сказала себе, что этим вечером не станет ни о чем переживать, просто отдохнет. А утром будет видно.
В дверь зазвонили в три часа ночи. И не просто зазвонили, сразу и забарабанили кулаком, застучали ногой. Таня подскочила с постели, на бегу накидывая халат, бросилась к двери. Господи, что случилось-то? Пожар? Ограбили кого-то?
Быстро щелкнув замком, она распахнула дверь, и с порога на нее чуть не рухнул Брендон. Бледный едва не до синевы, со страшными черными кругами под глазами, со слишком ярким на белом лице, алым, как кровоточащая рана, ртом.
– Ты меня бросила! – заявил он, пьяно покачиваясь. – Бросила…
– Бросила, – кивнула Таня и холодно посмотрела на него.
– Почему? – спросил он обиженно, как ребенок.
– А мне надоело, – невозмутимо отозвалась Таня. – Хватит, Брендон. Ты большой мальчик, разбирайся со своей жизнью сам.
Тане очень хотелось сейчас быть непримиримой, жестокой, собственные злые слова приятно отзывались в груди. И в то же время она чувствовала, как где-то внутри уже поднимается волна этой проклятой жалости, сочувствия, заботы. Вот он, ее гребаный крест, стоит тут, смотрит на нее этими своими честными синими глазами, как заплутавший мальчишка, запускает пятерню в волосы и в растерянности теребит отросшие пшеничные завитки. Ну как его выставить, такого?
«Нет, к черту!» – резко одернула себя Таня. Ей, в конце концов, работать нужно, она здесь, в этой стране, всегда будет человеком второго сорта, вонючей эмигранткой, а значит, разнюниваться и действовать непрактично права у нее нет. Нужно строить карьеру, зарабатывать себе имя, да и деньги тоже – никто ей тут не поможет, случись чего. А с Эвансом – уже ясно – ничего не выйдет. Только время и силы потеряешь, он же все равно потом все испортит. И еще неизвестно, не загремит ли сама Таня в клинику с неврозом, если продолжит тесное общение с этим некогда пленившим ее с экрана чудесным юношей.
– Всем, в конце концов, надоедает, – как-то отчаянно произнес меж тем Брендон и, отодвинув Таню плечом, ввалился в квартиру. – Все бросают, – добавил он, обернувшись к ней через плечо, а затем признался покаянно: – Ну да, я ублюдок.
– Никто не спорит, – дернула плечами Таня.
Брендон нетвердо шагнул вперед и вдруг оступился, запнулся ногой о брошенные в прихожей Танины сандалии и, нелепо взмахнув руками, стал заваливаться на сторону. Таня быстро подскочила к нему, подхватила, но удержать не смогла – вместе с Эвансом тяжело осела на пол, хоть как-то смягчив падение. Ну и как его было выгнать, такого? Еще голову на улице разобьет.
«Только на эту ночь, пока не протрезвеет», – пообещала она себе.
Осторожно отодвинула от себя цеплявшиеся за ее руки Брендона и сказала строго, но ласково, как ребенку:
– Так, сиди здесь, я сейчас принесу воды. А потом попробуем тебя поднять. Хорошо?
Эванс посмотрел на нее мутно и кивнул. Таня поднялась с пола, прошествовала в кухню, плеснула из фильтра воды в стакан. А вернувшись в прихожую, увидела, что Брендон сидит, привалившись спиной к стене и свесив руки между коленями.
– На, выпей, – она опустилась перед ним на корточки и протянула стакан.
Брендон взглянул на нее, почему-то скривился вдруг и заговорил, глядя поверх Таниной головы:
– Ты думаешь, я с жиру бешусь, да? Сволочь голливудская, не знает, куда деньги девать…
– Брендон, выпей воды, – настойчиво повторила Таня, но тот не слушал.
– Сегодня должны были снимать ту сцену – ну ты помнишь, где этот сраный Дженкинс танцует со своей дочкой вальс на школьном балу, – он вдруг вскинул руки и сжал ладонями лоб.
– И что? – спросила Таня.
До нее как-то не доходило, что в этом событии такого трагического.
– И гребаный Марвин, режиссер этот, стал мне говорить, что я вываливаюсь из кадра. «Двигайтесь поточнее», – так он мне сказал. Мне! Ты понимаешь? Я же… Я же в «Школе балета Эллисона» учился… А этот дебил будет мне объяснять…
– Я не знала… – в растерянности протянула Таня.
Нет, она читала, конечно, еще тогда, в России, о том, что Эванс с детства профессионально занимался балетом – да это и видно было по тому, как он танцевал на экране. И уже здесь, изучая биографию своего будущего клиента, она тоже натыкалась на какие-то упоминания о хореографическом прошлом Эванса. Но никакой подробной информации о том периоде жизни Брендона нигде не было, и сам он раньше ни разу об этом не говорил.
– Откуда бы тебе знать, – криво улыбнулся Эванс. – Никто не знает, не помнит… Я же бредил балетом, я хотел только танцевать – и ничего больше, – он снова запустил руки в волосы, сжал голову, между пальцев топорщились спутанные пряди. – Мне даже во сне снилось, как я танцую. Ты не понимаешь…
– Понимаю, – качнула головой Таня и положила ладонь Брендону на лоб.
Но тот, мотнув головой, скинул ее руку.
– Я так достал отца, что он, тупой фермер, крестьянин, который и постановки-то ни одной не видел, наскреб денег и отправил меня с матерью в Нью-Йорк. Я не верил, что поступлю – ну серьезно, после студии в нашем занюханном городишке – и такой уровень? Но поступил и даже стал любимым учеником преподавателя. Он на меня надышаться не мог – такой талантливый мальчик, будущая звезда мировых театров. Я тренировался по 12 часов в день, мне на все было плевать, один балет в голове. Ты знаешь, что меня Морис Бежар хотел взять в свою труппу? Он приезжал в Нью-Йорк на гастроли, видел меня на сцене и звал, лично звал меня к себе. Я мог бы… И все полетело к черту, все…
– Что случилось? – тихо спросила Таня.
В груди разливалось что-то холодное, неприятно подрагивающее. Будто бы чьи-то чужие ледяные пальцы проникли в грудную клетку, сдавили сердце и принялись безжалостно выкручивать его, заставляя капать кровью куда-то в живот.
– А ничего, – рассмеялся вдруг Эванс, и смех его, горький, дикий, эхом разлетелся по пустой прихожей. – Глупость, нелепость. Ты, конечно, скажешь, сам виноват. Все продолбал… Как всегда… – Он помолчал, утерся тыльной стороной руки и продолжил негромко. – Мне было семнадцать – мальчишка, идиот, в жизни ни черта не понимал. Захотелось острых ощущений! Мой друг тогдашний, тоже студент нашего училища, предложил как-то вечером прогуляться в Бронкс. Мы и пошли – два чистеньких мальчика, с первого взгляда видно – мажоры. Я чувствовал себя таким смелым – знаешь, надоели ведь вечные насмешки – танцовщик, девчонка. И в первой же подворотне на нас напали. Шайка малолетних латиносов. Потребовали денег. Я даже не испугался сначала, начал выпендриваться, и один из них пырнул меня ножом в ногу.
– О господи! – охнула Таня. – Он же мог тебе артерию перебить, ты мог кровью истечь в том переулке.
– Мог, – глумливо подергал бровями Эванс. – Но в артерию он не попал. Только сухожилие перерезал. Представляешь, как повезло? Все так и говорили тогда – повезло, повезло. А потом, понимаешь… Потом полиция выяснила, что этот мой друг – Крейг Симмонс, так его звали, – что он специально меня туда повел и со шпаной договорился. Завидовал, представь себе? Тому, что у меня лучше получалось. Тому, что преподаватели от меня в восторге. Сам жаждал попасть к Морису Бежару, вместо меня. Нет, убивать меня он не хотел, конечно, а вот сделать так, чтобы на большую сцену мне больше дороги не было, – это да.
– Так и вышло? – осторожно спросила Таня, цепенея от открывшейся ей страшной правды.
– Так и вышло, – подтвердил Эванс. – Конечно, я старался восстановиться, репетировал еще больше, прямо-таки с остервенением. А потом мой педагог сказал мне: «Брось, Брендон. Брось, ничего не получится. Так бывает, не повезло».
– И ты ушел? – прошептала Таня.
В памяти вдруг всплыл тот серый насморочный день, старенький зал с мутноватыми зеркалами на стенах, вытертый гимнастический купальник, сухая и прямая, как игла, женщина из театра Станиславского. И то, как в один миг вся жизнь Тани, все ее будущее полетело в тартарары.
– И я ушел, – согласился Эванс. – Нет, не наложил на себя руки, не сторчался. Успешно стартовал в кино как актер. Симпатичный парень, который умеет неплохо двигаться, всем был нужен. А я, каждый раз стоя перед камерой, думал, что мог стать новым Нуреевым. А стал… очередной симпатичной голливудской мордашкой, киношной шлюхой, мечтой девочек-подростков, – он помолчал и вдруг, вскинув голову, схватил Таню за плечи, подался к ней, заглянул в лицо расширенными глазами. – А знаешь, что хуже всего? Что он сегодня был прав, Марвин. Я сам знал, что двигаюсь плохо, не точно. Лажаю, понимаешь? Я, который мог черт знает что творить на сцене, взлетать, плыть в воздухе, побеждая гравитацию, я не смог станцевать какой-то гребаный вальс. Потому что пью, потому что руки дрожат и тело не слушается. Координация стала не та…