Я покачала головой, отхлебнула из своего стакана. Виски приятно обожгло язык, и по телу стало медленно расползаться тепло.
– Представления не имею. Писать, наверное, как и всегда. Может, уеду куда-нибудь…
– А как насчет возвращения на Родину? – как-то осторожно, словно боясь меня спугнуть, спросил он. – Не думала об этом? Здесь ведь тебя больше ничто не держит.
– А там? – дернула плечами я. – Там у меня точно так же ничего и никого нет. Сам прекрасно помнишь, как я дважды срывалась в Россию, хоронить сначала отца, потом мать. И как ты помогал мне все организовать. Забавно кстати, что в последнее время мы все чаще встречаемся на похоронах.
– Ну, если ты действительно считаешь, что там у тебя ничего нет… – проговорил Стас.
И посмотрел на меня внимательно, напряженно, тем самым взглядом, который я замечала у него на протяжении всех лет нашего знакомства. Если в юности я могла еще не понимать, что это значит – или только прикидываться перед самой собой, что не понимаю, – то теперь природа этого его взгляда была мне ясна. Мой Стас, мой самый честный, самый преданный товарищ, один из сильнейших драматических актеров, которых мне когда-либо доводилось встречать. Мой друг…
Что могло бы произойти, попробуй мы когда-нибудь перевести наши отношения в другую плоскость? На то, что случится чудо, и мы, два творческих человека, каждый с собственным набором заморочек, тараканов и комплексов, сможем ужиться, надежды было мало. Наша же преданная дружба на этом точно кончится. У меня было не так много друзей, и рисковать потерять одного из самых близких я не могла.
– Дорогой мой, уж не собрался ли ты делать мне предложение в день похорон моего предыдущего мужа? – делано рассмеялась я. – Честное слово, Ретт Батлер – не твоя роль.
– Думаешь? А если бы я отпустил усы?.. – подхватил Стас.
Так мы с ним привычно аккуратно обошли стороной напряженный момент, перевели трудный разговор в шутку, и все покатилось, как раньше.
Через два дня Стас уехал, и мы с Сандрой остались в особняке одни.
Хуже всего было то, что я не могла писать. Ставшая за годы привычной психотерапия не срабатывала – не удавалось сублимировать свои чувства в творческий процесс. Я часами просиживала у компьютера, но перед глазами возникало только одно – вереницы разноцветных шляпок, скачущие где-то внизу и впереди кони и тяжесть, навалившаяся на правое плечо. А затем – стерильная больничная комната ожидания. Персонажи не возникали в моей голове, не вели свои бесконечные разговоры, не позволяли отвлечься.
Я бродила по лондонским улицам, вглядывалась в лица в толпе. Раньше мне всегда удавалось по чертам человека, жестам, выражению лица, мельчайшим особенностям разглядеть за внешностью всю его дальнейшую судьбу. Казалось, в голове у меня в такие моменты открывался некий канал связи с неким средоточием мировой энергии, с коллективным бессознательным, если угодно, и характер, привычки, а также дальнейший путь человека виделись мне во всей полноте. Наверно, именно это свойство и позволило мне в свое время стать писателем. Теперь же смерть Генри словно прибила меня, я как будто ослепла и оглохла одновременно. Нет, я по-прежнему замечала перед собой людей – разных, красивых и уродливых, веселых и угрюмых, но образы их оставались для меня пластмассовыми и пустыми, словно манекены в витринах лондонских магазинов. Я больше не чувствовала своей ментальной связи с неким миром идей, в голове была лишь звенящая пустота.
Тэрри Фишер, мой бессменный издатель, обрывал телефон и, торопливо принеся полагающиеся по случаю соболезнования, начинал донимать вопросами:
– Миссис Мельников, как у нас с вами творческие дела? Нет ли чего новенького? Я понимаю ваше положение, но и вы поймите, мне нужно что-то ставить в план на будущий год.
И во мне постепенно все крепло, все неудержимее становилось желание уехать. Я не могла больше бродить по этому опустевшему дому, проводить бесплодные часы в кабинете, мучиться бессонницей на опустевшем супружеском ложе. И каждую минуту подспудно ждать, что с первого этажа вот сейчас донесутся звуки рояля. Однажды это произошло – я услышала долгие тягучие басы «Лорелеи» – пьесы, которую Генри написал пять лет назад, и бросилась вниз в каком-то сумасшедшем угаре. Не понимала, что думать – ведь не верила же я, в самом деле, что увижу там, за роялем, призрака, но в то же время как-то нелепо надеялась, что – да, увижу, и не призрака, а живого человека, из плоти и крови. И лишь скатившись по лестнице на первый этаж обнаружила, что это Сандра поставила отцовский диск в стереосистему.
После этого случая я окончательно решила, что мне нужно уезжать – выбраться хоть куда-нибудь, помотаться по свету, проникнуться какими-то новыми впечатлениями, иначе я сойду с ума и сама стану одним из безумных призраков этого старого дома.
Сандра к этому моему решению отнеслась без особого энтузиазма. Теперь, когда прошло уже три месяца после смерти ее отца, ей, казалось, уже не слишком хотелось вырываться из привычной атмосферы. Детская психика гибче взрослой, и хотя мне известно было, что Сандра очень тоскует по Генри, внешне она уже вполне влилась в привычный круг повседневных дел и забот. Школа, подруги, загородный клуб для детей из аристократических семей. А может быть, все было не так, может быть, моя дочь просто замкнулась в себе, а я не способна была ее растормошить, расшевелить. Человека, с которым она делилась всем, кому поверяла свои сокровенные тайны, больше не было. А я, как ни старалась, стать для нее этим человеком не могла.
– Детка, ты поедешь со мной? – спрашивала я ее, отловив во время очередной игры с подругами в саду и подхватив на руки.
– Не зна-а-аю, – тянула она, отводя глаза. – А куда?
– К Кире, в Милан. Ты помнишь Киру? Или, если не хочешь, к Тане, в Лос-Анджелес. Или куда-нибудь в теплые края. На море. В Индонезию, хочешь?
– Не зна-а-аю, – все так же отзывалась Сандра и, вырвавшись из моих рук, пускалась бежать среди розовых кустов.
– Сашенька… – начинала я.
А она возражала строго:
– Меня зовут Сандра!
Леди Агата нагрянула к нам как-то осенью, в октябре. Деревья в саду уже подернулись золотом, и в воздухе стоял сладковатый пряный запах увядания. Следом за ней в дом вошел суховатый человечек с пергаментно-желтым лицом и острыми серыми глазками.
– Познакомьтесь, миссис Кавендиш, это мистер Питерсон, наш семейный юрист, – представила нас друг другу леди Агата.
Я не совсем поняла, с какой целью она притащила ко мне этого сушеного богомола. Тот же, едва очутившись в гостиной, забился в кресло и до поры до времени не издавал ни звука.
– Дорогая моя, – обратилась ко мне Агата, сидя напротив с очень прямой спиной и изящно придерживая за ручку чашку чая. – Я слышала, вы собрались за границу.
– Кто вам сказал? – вежливо осведомилась я.
– Сандра. К тому же вы, как я не устаю все время вам напоминать, фигура заметная, представитель известной семьи, так что сохранить полную приватность в данном случае невозможно.
– Народ знает своих героев, – хмыкнула я по-русски.
Леди Агата подняла свои тщательно вырисованные брови, видимо считая, что говорить на иностранном языке при человеке, который им не владеет, настолько уж дурной тон, что и замечаний делать не стоит.
– Да, это так, я хочу уехать, – кивнула я.
– Надолго?
– Пока не знаю, – туманно отозвалась я. – Как пойдет. К счастью, работать и связываться со своим издателем я могу из любой точки мира.
– То есть я правильно понимаю, что вы собрались уехать из Великобритании на продолжительное время? – уточнила Агата.
– А в чем, собственно, дело? – нахмурилась я.
Я ни на одну секунду не могла поверить, что эта сухая карга будет по мне скучать.
– Дело в Сандре, – наконец подступила к сути мисс Кавендиш. – Смею заметить, вы, дорогая, не совсем точно оценили, в какую семью вступаете, выходя замуж за моего брата Генри. Наша фамилия – одна из самых известных в Англии, мы в родстве с королевской семьей, и все это накладывает на нас, представителей клана, определенные обязательства. До сих пор вы с этим мириться не желали. В ваших романах неоднократно фигурировали скандальные эпизоды, привлекавшие внимание прессы. Ваши пьесы – не вполне безукоризненного содержания – шли на сценах лондонских театров. Ваш образ жизни тоже был далек от безупречного – вы постоянно куда-то уезжали, пропускали множество обязательных для человека вашего круга мероприятий, не занимались благотворительностью, не принимали должного участия в воспитании дочери. Но пока жив был Генри, все это сходило вам с рук. Теперь же, когда его больше нет, мы, семья Кавендиш, вынуждены взять контроль над ситуацией и позаботиться о том, чтобы наследница знаменитой династии воспитывалась так, как подобает.
– Что-о? – охнула я.
У меня было стойкое ощущение, что я попала в какой-то роман из жизни викторианской Англии. Это что же, эта грымза теперь намерена была вмешиваться в мои взаимоотношения с дочерью, требовать от меня строить свою жизнь в рамках мнения семьи?
– Леди Агата, вам не кажется, что вы слишком много на себя берете? – Я почувствовала, как леденеют от бешенства кончики пальцев. – К какой бы семье Сандра ни принадлежала, прежде всего она – моя дочь. И где нам с ней жить, как ее воспитывать и как вести себя мне самой, буду решать я.
– А вот тут вы ошибаетесь, моя дорогая, – тонко улыбнулась леди Агата. – Прошу вас, мистер Питерсон.
Богомол, про которого я успела забыть, тут же словно очнулся, зашевелился в кресле, зашелестел бумагами, которые принялся извлекать из своего портфеля.
– Леди Кавендиш, я прибыл сюда для того, чтобы ознакомить вас с завещанием лорда Кавендиша, подписанным им три года назад. Согласно этому документу, все его состояние, включая этот дом, после его смерти переходит в руки его единственной законной наследницы мисс Сандры Кавендиш. Однако лорд Кавендиш перечислил ряд условий, при несоблюдении которых его завещание потеряет законную силу.