– Какой мороз? – Елена готова была поспорить о том, кто из них двоих сумасшедший.
– Ну, «Мороз» на два голоса. Песню про коня знаешь?
Елена едва удержалась от нового приступа смеха и кивнула.
– Ну-у! – просияла соседка. – И как ты ее собираешься под чаек распевать?
Елена открыла рот, чтобы строгим и не терпящим возражений голосом донести до странной попутчицы тот факт, что она не собирается с ней ни есть, ни пить, ни тем более распевать песен, а хочет только закончить это дурацкое знакомство, заползти на свою полку и уткнуться в книгу, но неожиданно для себя самой взяла стакан, приподняла, и, качнув рукой в Машину сторону, сказала:
– Будем здоровы.
– Будем, – улыбнулась соседка и в секунду опрокинула в себя содержимое стакана. – А ты чего смотришь-то? Закусывай давай, а то развезет. Она у меня хоть и сладкая, но ядреная. Улетишь – не заметишь. Хотя… как ты пьешь… – Маша неодобрительно покачала головой, глянув на почти полный стакан соседки. – И чего с вас – городских – взять? Никакого толку. Ну что ты каплю высосала и довольна? Пей, а то этого позову, любителя карагандинских баб, за ним хряпнуть не заржавеет.
Елена нервно сглотнула: «Вот ведь влипла. И главное – не объяснишь никак. Ну разве поймет такая Маша, что человек может просто не любить спиртное?»
– Да нельзя мне, – сказала она, как можно убедительней.
– Хворая, что ли? – испугалась Маша. – Помереть можешь? У нас так один три бутылька выпил, чуть концы не отдал. Только он сорокоградусной угощался, а это что? Водичка – водичка и есть. – Она подчеркнула свою тираду энергичным кивком, совершенно позабыв о том, что минуту назад назвала наливку ядреной.
– Сердце пошаливает, – откликнулась Елена. Если сей факт покажется соседке убедительным, то Елена даже и корить себя не будет за вынужденную ложь.
– Да у кого не шалит-то? Меня знаешь как хватает? Так я полежу маленько и снова скачу, как заяц. Ну что ты смеешься-то?
«Ох, не говорить же ей, что скакать она может исключительно как слон».
– Ты давай, выпей по-настоящему, и сердечко-то сама не заметишь как успокоится. Оно, думаешь, от болезней стонет? Чушь это все. Оно от жизни надрывается. Ведь жизни-то без переживаний не бывает, верно говорю?
– Верно.
– То-то и оно. Вот я лет до шестнадцати страсть какая счастливая была. Батя тогда еще не помер и по воскресеньям мне из сельпо конфеты приносил. Дрянные, конечно, карамельки. Я об одну такую свой первый зуб и сломала, – Маша гордо сверкнула золотыми коронками. – Но когда всю неделю пустой чай гоняешь, сладенького ужас как хочется. Так что хрумкала я эти конфеты килограммами. Папанька принесет кило, а к вечеру в мешке одни фантики. Мы с Валюхой – сестренка моя – как засядем, так и сгрызем все сокровище. Маманька охает, ругается, а папашка ничего, улыбается. И сам из себя такой важный, гордый. Ну как же: девкам гостинцы принес. А ты в детстве какие конфеты ела?
– Разные.
– Разные? – Маша нахмурилась, не поверив.
– Ну да. Батончики, ириски, шоколадные.
– Шоколадные, значит… И с чего это, интересно, у тебя сердечко шалит? Кто шоколад лопает – горя не знает. Я по телику слышала, там куча счастья, в шоколаде. Как съешь, так веселишься. Фигня там какая-то есть, гормон какой-то.
– Эндорфин. Гормон радости.
– О! Ты тоже знаешь и шоколад хаваешь, а на сердце жалуешься, – женщина осуждающе покачала головой. – Вот если б я в детстве шоколадом баловалась, у меня бы целый вагон счастья был. А так тележка только, обозик маленький, да и тот быстро в овраг скатился. Папаньку-то поезд переехал. Вся деревня потом дивилась, как ему удавалось столько лет от смерти бегать. Его ж пьяного сколько раз на рельсах находили. Вот чешет он домой, а там пути, так он спотыкается, падает и храпит прямо на шпалах. Бог все хранил его, окаянного: то прикажет машинисту посвистеть издалека, то соседа какого на дорогу выгонит. Я потом все думала: отчего ему такое везение? – Она сделала многозначительную паузу, словно ожидая от попутчицы каких-то версий.
Елена же была ошарашена: какое уж тут везение, если человека в конце концов переехала электричка? Маша между тем продолжала:
– Ведь он – изверг – из маманьки столько крови выпил. Вот твой батя часто жену охаживал?
– Да нет. На день рожденья, в день свадьбы, на Восьмое марта. Случалось и не по праздникам, конечно, но редко.
– На Восьмое марта колотил? – В поросячьих Машиных глазках застыл откровенный ужас. Она хлюпнула носом и, сев рядом с Еленой, сочувственно погладила ее по плечу, произнесла от души: – Вот гад! Даже Восьмого марта.
– Почему колотил-то? – не поняла Елена. – Цветы дарил.
– Какие?
– Мимозу, тюльпаны, нарциссы – разные цветы. Но чаще всего розы.
– Розы… – задумчиво повторила Маша. – А при чем тут цветы-то?
– Ну, вы… ты спросила: «Часто ухаживал?»
– Дура ты, – Маша широко улыбнулась. – Дура и есть. Я спросила, батя твой мамку бил или как?
– Или как, – растерялась Елена. – И не бил вовсе. Как это бил?
– Да по-разному, – усмехнулась Маша. – То кулаком, то ремнем, то скалкой, то своими же портками. Нас с Валюхой, правда, не трогал, а матери доставалось по первое число. Чуть что не так: не то сказала, не туда посмотрела, здесь не домыла, и привет. В общем, бил, пил, работал в году от силы месяц, в хозяйстве не помогал, так какого лешего его раньше не задавило? – Она немного помолчала, потом неожиданно улыбнулась: – Из-за карамелек все. Уж шибко я их любила. Вот Господь и берег его, дарителя-то! А в шестнадцать меня маманька как раз в колхоз определила, так я уж на свои кровные могла кульки покупать. Только больше не ела. Валюхе скармливала. Она у меня младшая. А у тебя есть кто?
– Брат.
– Младший?
– Старший.
Маша резко хлопнула по столу мясистой ладонью. Наливка расплескалась вишневыми брызгами, едва не запачкав светлый свитер Елены.
– Ох и везучая ты, – Маша смотрела на соседку с откровенной завистью. – Ну и как это?
– Что?
– Иметь старшего брата.
«И что тут ответить?» С братом Елена последний раз общалась лет пятнадцать назад. Да и вряд ли можно назвать общением свидетельские показания в суде. Родители умерли, не оставив завещания, и Елена с братом никак не могли решить квартирный вопрос. Она хотела сдавать родительскую квартиру, он – продать и разделить деньги. Елена собиралась взять кредит и выкупить его долю, но, как назло, в это время осталась без работы, а брат ждать не желал. Подал в суд на раздел имущества, сказал, что продаст свою долю банку, а Елена потом пусть определяется, что да как. Она и определилась: перестала с братом разговаривать и даже с днем рождения не поздравляла. И каково же это иметь старшего брата? Она ответила:
– Хорошо.
– Вот и я всегда так считала. Был бы у меня старший брат, разве стал бы себя папанька так вести? Его бы, окаянного, Митька быстро на место поставил.
– Митька?
– Ну да. Братку-то Митькой звали.
– Так он был?
– А как же! Пару годков только пожил да помер, не то от дифтерии, не то от дизентерии, я и не помню. Меня ж тогда еще не было, это мамка потом рассказывала да на могилку водила. Все плакала: «Вот он лежит, наш защитничек», – Маша горько вздохнула и замолчала.
Елена теребила в руках бумажную салфетку, не зная, что сказать. Выражать соболезнование? Так ведь столько воды утекло… Сменить тему? А о чем говорить? Наверное, о чем-то надо, иначе соседка опомнится и снова начнет предлагать выпить. Но Маша, словно забыв о Елене, махом опрокинула в себя содержимое своего стакана и растянулась на полке, издав продолжительный стон.
– Я это, – сказала она, натягивая на себя одеяло, – посплю малехо, не возражаешь?
– Нет. Конечно, нет.
– Только ты без меня не пей! – Маша приподнялась и пристально посмотрела в глаза попутчицы. Увиденное ей явно понравилось, потому что она расплылась в улыбке, откинулась назад на подушку и, сменив гнев на милость, пробормотала, проваливаясь в сон: – А кушать – кушай. Негоже такой тощей ходить, людей пугать. Не то что ухватить, взглянуть не на что. Вот у меня соседка…
Вместо продолжения очередной занимательной истории Елена услышала громкий храп. Она осторожно поднялась и, стараясь не шуметь, вышла в коридор.
В вагоне было тихо. Только где-то справа капризничал ребенок. Елена смотрела в окно, ощущая то душевное умиротворение, которое чувствовала всегда, наблюдая за мелькающими деревьями, полустанками, полями и домиками небольших, подчас заброшенных деревенек, мимо которых поезд мчал на бешеной скорости, не давая ни одной мысли задержаться в голове и разбередить старые раны. На станциях, где картинка за окном превращалась на какое-то время в статичную, Елена позволяла своему воображению разыграться. Она выбирала человека (старушку ли, робко торгующую домашними пирожками; носильщика, лениво покуривающего в ожидании халтуры; мальчишку, лузгающего семечки) и придумывала его судьбу, рисовала линию жизни.
Старушка наверняка великолепная кулинарка. У нее в коробке замечательные пирожки. И не печенные в духовке, а обжаренные со всех сторон на сковородке в кипящем масле. С разными начинками: с мясом, с капустой, с творогом, с рисом и яйцом и еще обязательно с повидлом. Ведь были же раньше пирожки с повидлом. Куда теперь подевались? А бабушка ценит старые добрые времена, потому и делает такие пирожки. Да и делает она их не только потому, что нуждается, а еще и оттого, что обожает стряпать. А угощать своими лакомствами особо некого: дети давно в большой город подались, приезжают по праздникам да внуков на каникулы присылают. Нет, ее, конечно, дома ждет дедушка. Но разве вдвоем им осилить такую прорву пирожков? Она могла бы готовить поменьше, но раз уж замесилось тесто, ведь не выбрасывать же. Она маленько поторгует и пойдет домой. А дома они с дедушкой сядут у самовара и станут чаевничать. И она обязательно скажет о том, какие невозможно разные получились у них сыновья. Коленьке – старшему – только с мясной начинкой подавай, а Мишаньке сладенькие, с творожком да с повидлом. А он крякнет, поддакнет и непременно заметит, что «лично ему нравятся любые пирожки в ее исполнении, и вообще, лучше бы она сидела дома и готовила бы только ему, а то неизвестно, что еще она делает и с кем якшается на ентих базарах-вокзалах». Потом он ее крепко обнимет и поцелует. А она смутится, нежно потреплет его лысину и упрекнет ласково: «Старый дурак».