Он не уехал. Когда Даша вышла из магазина, Дима гнался за какой-то рыжеволосой полной девицей и орал: «Надя! Стой! Надя! Надя!!!»
Даша даже со спины видела, что это не Кудряшова – девица гораздо выше, и волосы у нее явно крашеные, но Грозовский жадно вцепился ей в плечи и развернул к себе. Девица такому обращению не возмутилась, она с милой улыбкой объяснила что-то ему.
Дима почти оттолкнул ее. И поплелся к машине, пару раз столкнувшись с прохожими.
– Дурак, совсем свихнулся, – виновато сказал он Дарье, когда она села рядом. – Понимаешь, показалось… это она.
– Будем тебя лечить, – вздохнула Даша. – Тело и душу.
Но он, кажется, опять ее не услышал.
Она пыталась напомнить ему, как у них все было – как они подходили друг другу, как понимали с полуслова, как легко им молчалось и болталось вроде бы ни о чем, но о таком важном, как они ничего друг другу не обещали, потому что сделаны из одного теста, потому что любили друг друга правильной, не мешающей жить любовью.
Она пыталась его завести, повернуть невидимый ключик, чтобы у него наконец включилось сознание и заработали зрение, слух и другие немаловажные функции, но…
Ничего у нее не получалось.
Совсем ничего.
– Садись, Димка. Вон твой диван любимый.
Приходилось подсказывать, напоминать и направлять. Он слушался, но как робот. Сел на диван, закурил. Тут же затушил сигарету и закурил новую, будто забыв, что уже курит…
– Дим, ты паштет будешь? Ты же любишь паштет. Не фуа-гра, конечно, но хороший.
Он ответил:
– Борщ так борщ, мне все равно.
Может, пощечину ему дать? Так иногда психов приводят в чувство…
Даша пошла на кухню и, пока готовила бутерброды и раскладывала по тарелкам суши, несколько раз крикнула:
– Ты выпей, Дим! – И через минуту: – Там у меня виски в баре! Ты же помнишь, где… И мне налей! Тебе лед нужен? Ах, да! Не нужен. Я помню.
Не было никаких шансов, что он ее услышал, но когда Даша вкатила в гостиную сервировочный столик, Грозовский сидел с двумя бокалами виски.
– Ну, вот, все о’кей! – обрадовалась она.
Он натянуто улыбнулся, и это означало, что Дима снова ее услышал.
– Ну! Давай за тебя, Димка.
Они звонко чокнулись бокалами и выпили.
– Ешь, – напомнила ему Дарья.
Дима подцепил вилкой бутерброд и стал его есть – с вилки. Паштет кусками валился на брюки, но он не замечал.
Даша смахнула паштет, бросила ему на колени салфетку, налила еще виски в бокалы.
– Знаешь, Димка, если честно, я тоже устала… На днях увидела на улице какую-то бабу зачуханную с коляской… в портках китайских, за версту от нее парфюмом дешевым прет, а в коляске младенец надрывается… В общем, полный отстой. И вдруг поняла, что я ей завидую. Представляешь? Завидую! Этому ее орущему в дешевой коляске счастью… Зашибись!
Зачем разоткровенничалась? Совсем другое хотела сказать. Впрочем, чтобы вывести Димку из ступора, все способы хороши…
– Ты почему ничего не ешь, Дим? Тут все, что ты любишь. Видишь, я помню.
– Ты хорошая, Дашка. Ты меня понимаешь…
Он взял суши – не палочками, опять вилкой, – и опять ему на колени посыпались рис, креветки, икра…
– Конечно, Димочка, я тебя понимаю. – Даша быстро заменила салфетку у него на коленях. – Как же мне тебя не понимать… Ведь мы с тобой не чужие. – Она рассмеялась. – Помнишь, как мы с тобой в Серебряном Бору ночью купаться полезли?.. Ты меня за ногу схватил, а я заорала, как дикая кошка, и чуть не захлебнулась? Помнишь?
Дарья обняла его, прижалась щекой к его щеке и еще раз спросила:
– Помнишь?
Он не отстранился, заговорил быстро, захлебываясь словами:
– Дашка, что со мной происходит? Я ничего не понимаю, Дашка. Я, наверное, действительно свихнулся… Сколько роскошных баб вокруг… а я!.. Я запал, намертво запал! И на кого! Она ведь толстая, рыжая! Она ведь по-русски говорить не умеет! А я не могу без нее! Дашка, я не могу без нее жить, понимаешь?!
– Ну, что ты, Димочка… Зачем же так патетично! Тебе изменяет вкус.
Он уткнулся ей в колени, все – бастион пал, Димка был ее – весь, целиком, с потрохами, – оставалось только нежно прибрать его к рукам и никуда, никогда не выпускать из-под своей шпильки.
Она поцеловала его в затылок, погладила по волосам.
– Бедный, бедный Димочка…
– Дашка!
– Что?
Он приподнялся, посмотрел ей в глаза.
– Дашка, ты хорошая, ты очень хорошая, ты настоящий друг…
Грозовский встал, уронив салфетку с колен на пол…
– Я пойду, Дашка. Спасибо тебе. Спасибо за все.
Он ушел, бросив на стол двести долларов. Она подумала, что он хочет унизить ее, но потом поняла – Димка сделал это автоматически, как в ресторане.
Просто он в последний момент забыл, что ел и пил у нее дома.
Дарья порвала купюры и разревелась.
Ну почему она не залепила ему пощечину?!
Грозовский все равно бы не заметил. А она бы хоть душу отвела.
Зойка приехала в Каменск ранним утром – еще на дорогах не было машин, а редкие светофоры работали в ночном режиме, мигая одним только желтым светом. Есть хотелось чудовищно – казалось, желудок остался единственным органом во всем теле и требовал вчерашнего обеда, ужина и сегодняшнего завтрака, требовал голодными спазмами, бурчанием и жалобным подвыванием.
Зойка сутки тряслась в поезде до Октябрьска на верхней полке в купе проводницы Вальки.
Валька была подругой детства – единственной, с кем Зойка не утратила связь и переписывалась, даже когда сидела в тюрьме.
Валя пустила ее в служебное купе, не за деньги, разумеется, – денег у Зойки не было, – а по дружбе. Сказала только: «Прячься, если что». Зойка не поняла, что это – «если что», – и просто затаилась на целые сутки на верхней полке, выходя в туалет ночью, когда в коридоре никого не было. Напарница Валькина Зойку как будто не замечала.
Просить денег на эту поездку у Ольги было не в Зойкиных правилах. Сама предложила помощь, сама и справится. Ради справедливости.
За справедливость Зойка готова была страдать, голодать и проявлять чудеса изобретательности…
Валя, конечно, предлагала Зойке поесть – и картошку вареную, и колбаску, и яйца вкрутую, но Зойка пила только чай без сахара. Валюха – это тебе не Ольга, которая «в шоколаде», Валюху объедать нельзя, у нее двое маленьких детей и муж-алкаш, она одна всю эту ораву кормит, поит, одевает.
– Гастрит что-то прихватил, – сказала Зойка, морщась и потирая живот, – на еду смотреть не могу.
– Поела бы через силу, а то синяя вон, – покачала головой Валя, участливо подливая подруге чай. – Обратно поедешь, верхняя полка – твоя.
– Воспользуюсь, – кивнула Зойка, – на билет пока не заработала…
До Каменска ее довез дальнобойщик – веселый парень, у которого от усталости слипались глаза.
– Ты только говори, говори, родная, чтоб я не вырубился, а то вторые сутки без сна…
Зойка не знала, что говорить, поэтому пропела весь тюремный репертуар, который знала. Парень его тоже знал и громко, фальшиво ей подпевал.
– Беляш хочешь? – спросил он, когда песни закончились.
– Гастрит что-то прихватил, – заученно ответила Зойка.
Вот еще, автостопом, бесплатно едет и беляш у парня последний отбирать?
– Ну, как хочешь… – Дальнобойщик съел свой беляш, а у Зойки от запаха мяса желудок устроил бунт со спазмами и подвываниями, которые продолжались до тех пор, когда она уже шла по улицам Каменска, разыскивая адрес, написанный на салфетке Ольгой.
Ничего, сейчас она дело сделает и деньги хотя бы на пару пирожков с капустой раздобудет. В кармане лежало простенькое серебряное колечко с бирюзой, в Москве такое не продать, а здесь можно попробовать – за копейки.
Ехать на автобусе зайцем не хотелось, и Зойка проплутала по городу несколько часов, прежде чем нашла нужный дом в частном секторе.
Разуверилась Светлана Петровна в справедливости, совсем разуверилась.
Сначала Ольга как бандитка налетела, Машеньку силой забрала, а сегодня…
Сегодня днем такое приключилось, что Светлане Петровне три раза «Скорую» вызывали. Госпитализировать хотели с гипертоническим кризом, но она отказалась – дома и стены лечат, а в больнице она с ума сойдет от бессилия и невозможности что-нибудь предпринять.
А предпринимать надо срочно, иначе…
Иначе то, что случилось сегодня днем, останется безнаказанным.
Утром Светлана Петровна шла из магазина с полными сумками и недалеко от своего дома заметила обесцвеченную бабищу в спортивном костюме и сланцах на босу ногу. Ничего примечательного в бабище не было, кроме того, что она курила папиросу по-особенному, по-тюремному, зажав окурок между указательным и большим пальцем.
Светлана Петровна открывала калитку, когда зэчка ее окликнула:
– Тетенька, а тетенька!
– Какая я тебе тетенька! – огрызнулась Светлана Петровна. – Тоже мне, племянница!
Она уже зашла в дом, но бабища, привалившись к забору, спросила:
– Громовы здесь живут?
Тут Светлана Петровна совершила ошибку. Вместо того чтобы закрыть дверь на ключ, она обернулась и миролюбиво сказала:
– Ну, тут… а тебе чего?
Бабища перемахнула через забор, будто в нем было не метр семьдесят, а сантиметров двадцать…
– Чего тебе? – испугалась Светлана Петровна, но было поздно.
Зойка втолкнула ее в дом и закрыла дверь на замок.
То, что это была Зойка Акимова, отсидевшая, как судачили, за попытку убийства мужа, Светлана Петровна поняла, когда увидела бабищу вблизи. Городок-то маленький, все друг про друга все знают.
– Ты что? Что ты?! – заголосила Светлана Петровна. – В милицию сейчас!.. Помогите!
Но Зойка, не обращая внимания на вопли, толчками в грудь загнала ее в комнату.
– А ну сядь, – приказала она. – Сядь, тебе говорю.
У Светланы Петровны подкосились ноги, и она рухнула на стул.
Страшно ей стало, так страшно, что в глазах потемнело. Слышала она, что заговоры на смерть иногда переходят на тех, кто их сделал. Неужели… За что?!