чему забывает – он труп! Труп с живым мозгом! – Я постоянно говорю тебе об этом, Оля! Уезжай! Хотя бы на время. Отдохни, проведай детей.
– Нет, мы уедем вместе.
Ольга открыла шкаф и небрежно начала сбрасывать вещи в чемодан, который уже стоял наготове, ощерившись открытой пастью.
– Подожди… – Сергей не мог схватить ее за руку, не мог вытащить из чемодана свои пижамы и всю беспомощность опять выплеснул в крике – надрывном и истеричном. – Как ты себе это представляешь?! Таким я должен вернуться к детям?! Тебе нужно поехать в Москву и приступить к работе в «Солнечном ветре»! Ты не должна позволить пропасть этой фирме! И вовсе не из-за Нади! Из-за нас! Из-за детей! Возможно, теперь это будет единственный источник наших доходов! – Он устал, выдохся, обессилел до дурноты и слабости и, задыхаясь, уже вполголоса добавил: – Обдумай мои слова. Это не капризы, а здравый смысл. Если я не встану, семья будет держаться только на тебе.
– Я подумаю, – безучастно ответила Ольга и вышла из номера.
Из раскрытого чемодана укором его истерике торчал ворох одежды. По щеке поползла слеза, а он не мог ее утереть.
Барышев посмотрел на окно, за которым – он точно знал – дышала, билась живой мощью Адриатика.
А еще – он тоже знал точно – Ольга стояла на берегу. Всегда, когда ее не было в номере.
Сергей как-то спросил нянечку, убиравшую номер:
– Что там делает моя жена?
– Камешки в море бросает, – глянув в окно, сообщила та.
Сергей понял – это ритуал такой, камешки в море бросать. Какой-то мистический, одной лишь Ольге известный ритуал – на удачу, на победу, на счастье…
– Бедная моя… Оленька… – закрыв глаза, прошептал он.
Телефон зазвонил, едва она вышла из клиники.
– Да, Надь, – устало ответила Ольга.
– А чего голос такой? – насторожилась подруга. – Что, улучшений нет?
– Нет, Надь. Но даже не это главное… Надо просто ждать. Набраться терпения и ждать! Вот только я не знаю, где взять терпение…
Ольга не пошла к морю, она направилась в сад, где росли вишни, оливки и абрикосы, буйствовали кипарисы, а под пальмами наливались солнцем гроздья винограда. Надя помолчала пару секунд, потом сказала довольно резко:
– Извини, Оль, советы тут давать бесполезно, но я тебе вот что скажу. Я бы полжизни отдала, чтобы Димка сейчас со мной был. Чтобы выжил в той аварии и вернулся. Какой угодно… Держись, Оля! Сережа с тобой – это главное.
Ольга прижалась лбом к шершавому стволу пальмы, не в силах сказать Надьке: «Да знаю я, что это главное! Он не хочет, понимаешь, не хочет бороться! Он руки опустил! У него кончилось терпение – не у меня!»
Коньяк, выпитый с Олегом, в нем что-то перевернул.
Вернее, перевернул-то, конечно, Горин, но Егор почему-то чувствовал, что без волшебного градуса тут не обошлось.
Иначе – почему все, что он делал до этой распитой с Олегом бутылки, стало казаться ему по-детски незрелым, глупым и даже немножечко подлым?
Горин показал ему класс.
Мужского благородства, великодушия, мудрости.
А у него хватило ума это оценить и признать себя мелочным и эгоистичным.
Короче, бутылка коньяка разделила его жизнь пополам – до разговора с Гориным и после.
Егор вдруг остро осознал, что только благородство чувств делает их настоящими, а не придуманными.
Почему он сам не дошел до такой простой мысли?
Почему Горин – не имеющий ни экономического образования, ни изысканной внешности, ни капиталов, ни успешного бизнеса – оказался умнее его?
Он сказал: «Ты не имеешь права судить чужую любовь – настоящая она или ненастоящая. Особенно теперь, когда Барышев попал в беду».
С утра Погодин чувствовал себя отреставрированным памятником архитектуры – его душу подлатали, причем не каким-то там фотошопом, а личным примером.
Семьсот километров до Петербурга он отмотал с грустной, но светлой мыслью – я не могу свое счастье построить на несчастье другого, пусть даже монстра, холодного и расчетливого, я не имею права судить чужую любовь…
В Петербурге он устроил маленькие поминки своему счастью, пролетевшему мимо подобно комете. Погодин зашел в кафе, куда занес когда-то на руках Ольгу, заказал, как и тогда, перепелиные яйца пашот, заливные пельмени по-славянски, цезарь, пятилетний брют, достал телефон и набрал заветные цифры.
Он должен сказать ей что-то очень важное.
Важное для него самого.
Он должен это сделать, чтобы жить и любить дальше…
После обеда Ольга ушла на рынок за свежим творогом и фруктами.
Барышева выдернул из тяжелого забытья звонок телефона. Он открыл глаза и увидел на тумбочке надрывающийся от вибрации Ольгин мобильный.
Наверное, дети, подумал он, закрывая глаза…
А я не могу ответить. Я могу только моргать, дышать и орать…
Телефон затих на пару секунд – и завибрировал, затрезвонил снова, на все лады исполняя «Оду радости» Бетховена.
А вдруг что-то случилось, испугался Барышев, и опять импульсивно дернулся, и опять все тело прошила боль, и опять вырвался стон – не от боли, к ней он уже привык, – а оттого, что бог оставил ему только способность мыслить.
– Господи, – взмолился Сергей, – за что?.. Такая жизнь хуже смерти!
Телефон от вибрации подполз к краю тумбочки и вот-вот должен был упасть.
Дверь распахнулась, вошла Ольга, бросила пакеты с продуктами на пол возле холодильника и подхватила мобильный в тот момент, когда он уже падал…
– Извини, Сереж, телефон забыла! – вскользь улыбнулась она и, глянув на дисплей, добавила: – Это по работе, я сейчас…
И вышла из палаты, отгородив от него свой разговор «по работе» дверью и расстоянием.
А чего с ним считаться – ведь он может только дышать, моргать и орать.
– Оля! Это Егор!
Как она оскорбительно вышла из номера! Как оскорбительно захлопнула перед Сергеем дверь! Неужели нельзя было просто сбросить вызов?!
– Только не отключайся, пожалуйста! Выслушай меня! – взмолился Погодин, и пришлось позволить сказать ему пару слов, ведь Сергей мог оказаться прав в том, что кормить семью скоро будут только клиенты «Солнечного ветра»… – Оля, я хочу, чтобы ты простила меня! По-настоящему простила! Я, наверное, принес тебе только горе, но я не хотел этого!
Егор говорил какие-то удивительно правильные, честные слова, и поэтому она не смогла его оборвать.
– Ты самая лучшая, Оля, самая светлая, я желаю тебе счастья! Только умоляю, прости меня!
В коридоре было мало света, поэтому, чтобы так же искренне, честно ответить, Ольга прошла в холл, остановилась у окна.
– Егор, я ни на что не обижаюсь. Мне не в чем тебя винить. Я больше тебя виновата, потому что ты – свободен, а я нет.
– Оля, как Сергей?!
– Он на лечении в клинике. Все будет хорошо, не волнуйся, вы еще поработаете вместе!
– Врачи, лекарства, нужна какая-то помощь?
– Нет, спасибо, у нас все есть, Егор. – Она хотела сказать – как правильно, как вовремя ты позвонил, позволив снять с души этот груз и недоговоренность, но вместо этого просто сказала: – И ты прости меня! И будь счастлив!
Ее кто-то мягко тронул за плечо и спросил:
– Ольга, с вами все в порядке?
Обернувшись, она наткнулась на черный взгляд Милана Здравковича.
– Просто… задумалась.
Если он даже слышал ее слова, пусть думает, что хочет. Вернее, пусть знает, что она любит только Сергея.
– Просто? – Доктор озабоченно покачал головой. – Да вам же отдыхать надо!
– Я здесь только и делаю, что отдыхаю!
– Знаю я ваш отдых. – Милан взял ее за руку и посчитал пульс. – Почти сто ударов… Вы же вместе с мужем болеете! Иногда страшно за вас становится, но Сергей сказал, вы уезжаете скоро? На работу надо?
– Он так сказал?
– Да, только что…
– И вы ему поверили? – Ольга взяла доктора за руку, словно тоже хотела посчитать его пульс. – Знаете, Милан, мне почему-то кажется, что теперь все точно будет хорошо.
– Ваши бы слова… – Здравкович замолчал, забыв продолжение русской пословицы.
– Да богу в уши! – улыбнулась Ольга.
Чемодан так и стоял возле шкафа с торчащими из него пижамами.
Пижамы эти красноречиво напоминали – жизни конец.
Живой осталась только голова строителя Барышева. И лучше бы его закопали в могилу, как Димку Грозовского, как отца. Лучше бы закопали, чем унизили неподвижностью и беспомощностью.
Сергей перевел взгляд с чемодана, кричащего о конце жизни, на дверь, которая отделяла его от Ольги.
«Я даже покончить с собой не могу. Не могу повеситься, пустить пулю в лоб, вскрыть вены, выпить смертельную дозу таблеток… Может быть, перестать дышать?»
Барышев выдержал без дыхания очень недолго и, когда перед глазами поплыли черные мушки, с шумом вдохнул порцию воздуха – не мог не вдохнуть, потому что инстинкты оказались сильнее его.
– Оля! – заорал он, ведь способность орать была ему милостиво оставлена.
Она почти вбежала в палату – окрыленная, просветленная и счастливая.
Оставалось только гадать, кто ей поднял настроение…
– Почему так долго? Кто звонил?! – Орать так орать… Чтобы стекла звенели, чтобы весь пансионат знал – здесь лежит голова строителя Барышева!
– Егор!.. Егор Погодин по работе звонил, – словно споткнувшись о его крик, негромко сказала Ольга, сразу став растерянной и несчастной.
– А вот мне «по работе» уже не звонят!
– Потому что не хотят беспокоить. Все знают…
Ольга положила телефон на тумбочку и заняла свое место страдалицы у окна, за которым – море, море, море, – и ничего, кроме моря, которое он никогда не увидит!
– Все знают – что?! – Барышев бравировал мощью своего голоса, а что ему еще оставалось делать? – Что знают-то?! Что Сергей Барышев беспомощное бревно, ни на что теперь не годное, так нечего ему и звонить?! Вот так! Незаменимым я себя не считал, но хотя бы – нужным! А вот сошел с дистанции – и ничего, мир не рухнул!
– Твоя проблема в том, Сережа, что ты не умеешь прощать. Мир не виноват в твоем несчастье, а ты готов винить всех…