Стас приехал мириться?! Ей разрешат видеться с детьми?! Может, она их увидит уже сегодня!
– Оль, ты только не волнуйся, ты ему, главное, воли не давай! Он прощения просить хочет, так ты скажи, что не извинишь, пока детей не отдаст, слышь, Оль?!
Но Ольга не слышала. Как была, в халате, она неслась по коридору на выход. Надежда сорвала с вешалки пальто, кинулась следом. Но Ольги уже и след простыл. Сумасшедшая! Голая – на мороз!
Надежда села на кровать, подперла щеку ладошкой. Не история – а прямо целый роман, как в книжке, честное слово. Любовь, предательство, тюрьма, а потом, когда героиня, ну, Ольга то есть, теряет надежду, приезжает принц на белом коне, и во всем раскаивается, и увозит ее в свою страну за семь морей… Не беда, что вместо белого коня – черная машина…
Ольга неслась к машине, загребая ногами снег. С одной ноги слетела тапка, но она даже не заметила.
– Оля!
Ольга остановилась как подстреленная, ухватилась руками за грудь.
– Митяй? Ты что тут… Ты откуда? Почему?
– Здравствуй, Оля. Я не знал, что ты вернулась, а то бы раньше приехал.
Он узнал случайно. Со Стасом Митяй с того вечера, как засветил дружку своему бывшему в табло, больше не разговаривал. Стас как-то пришел с бутылкой, помириться хотел, но Митяй дверь ему не открыл. А тут столкнулся на улице со Стасовой мамашей. Светлана Петровна обрадовалась, принялась выкладывать новости – про то, какую Анатолий Иванович баньку срубил, не банька, а игрушечка, и как у Стасика дела в гору идут, вот думает второй сервис открывать, на Металлургов, за складами, и про Зиночку, на которую они с отцом не нарадуются.
– А что Ольга? – как бы между прочим поинтересовался Митяй.
– Заявлялась тут, – Светлана Петровна скривилась. – Целый спектакль устроила. Насилу ее вытолкали. Все нервы нам вымотала, змея.
– Когда заявлялась?
По подсчетам Митяя, Ольге оставалось сидеть еще год с небольшим.
– Да осенью еще, с этим своим, юродивым… Ее по амнистии выпустили, а она сразу давай права качать. Ну, Стасик-то ее быстро окоротил…
Адрес общежития дал Митяю Григорий Матвеевич.
– Я, Оль, как сумасшедший гнал, два раза гайцы тормозили.
– Зачем?
– Как – зачем? Работа у гайцов такая – полосатыми палками махать.
– Зачем ты гнал как сумасшедший?
Сказать правду? Потому что теперь ты – моя? Больше у тебя никого нет, и я торопился забрать тебя отсюда? Увезти к себе? Согреть? Приручить? Потому что ты мне нужна. Потому что я ждал десять лет и вот дождался.
– Увидеть тебя хотел.
– Увидел? Что-то еще надо?
А она изменилась. Жесткая стала. Но все равно красивая…
– Да ничего мне не надо!
– Не надо, и уходи.
Митяй выбил из пачки сигарету, закурил – не сразу, с третьей попытки, так руки дрожали.
– Я… поговорить приехал.
– Дай сигаретку.
Митяй протянул пачку, зажигалку поднес:
– Ты ж вроде не курила никогда?
Она взяла сигарету, затянулась в кулак, пустила дым ему в лицо:
– Та, которая не курила, была не я, Митя. Ты к той приехал?
– Я к тебе приехал. Пойдем… покатаемся?
Ольга хохотнула – резко, словно ножом полоснула:
– Я уже накаталась, Митя.
Все же он уговорил ее сесть в машину. Они ехали по шоссе, и Ольга подумала, что все повторяется, как в дурном сне: ровно так же она ехала со Стасом. Он тогда привез ее на свалку и сказал, что любит другую. Когда это было? Три месяца назад? Четыре? А кажется, будто жизнь прошла.
Стас тогда в машине все молчал. Говорила она. А теперь наоборот. Митяй говорит, говорит… Зачем? О чем?
– Оля, я тебя тогда предупредить хотел! Мы со Стасом со школы еще… а потом в армии…
– О чем ты? Это все не имеет значения.
Митяй тряхнул головой:
– Имеет! Может, если б предупредил, ты бы грудью на амбразуру не полезла…
Какая еще амбразура?
– Ты же вместо него в тюрягу пошла!
Вот как? Так Митяй в курсе?
– Откуда ты знаешь, что я за Стаса пошла?
– Все знают!
Врет. Никто не знал. Ну, может, кто-то и знал, но уж точно не все.
– Я тебя, Оль, про Зинку предупредить хотел… Рассказать…
– Митя, я ничего не хочу слушать.
– …А до Зинки Катя была, а до нее Аня или Маня, что ли!.. Все в курсе были, одна ты у нас… святая.
Она вцепилась в руль, вывернула так, что машина пошла юзом:
– Тормози! Сейчас же!
…Ольга стояла на обочине, мяла в горсти снег. Он подошел сзади, положил руку на плечо:
– Оля… Не надо. Иди в машину. Холодно…
Она позволила накинуть себе на плечи дубленку, отвести в машину. Губы синие, совсем закоченела. Митяй включил печку на полную мощность, стал растирать ей ледяные пальцы. Она сидела, не шевелясь, уставившись перед собой. Потом спросила:
– Мить, а правда, что она у него… два года?
– Да правда, все правда! Тамарка, секретарша ваша, помнишь ее? Так вот она Зинке звонила, когда ты с работы уезжала, и та тут как тут! Да у нас город… полтора человека, все знали, одна ты!..
Ольга отобрала руки, отодвинулась:
– Зачем ты приехал? Рассказать мне, что я дура? Не только бывшая зэчка, но еще и дура?
Он хлопнул по рулю – так, что клаксон взвыл дурным голосом:
– Конечно, дура! Еще бы не дура! И я тебя люблю. И всегда любил! Когда на Ленке женился, любил! Когда ты детей родила, любил! И когда ты за него на нары пошла, все равно любил! И сейчас люблю!
Она вдруг помягчела, улыбнулась, став на минуту той, прежней, девочкой-художницей, в которую Митяй без памяти влюбился на свадьбе своего друга. Погладила его по щеке:
– Не выдумывай, Митя. Тебе меня жалко, вот ты и выдумываешь. Почему ты ему не помог, Митя? Когда все это… заварилось? Ты же в городе всех и вся знаешь? А ты?..
Он отвел глаза.
– Я его наказать хотел. Потому и не стал.
– Меня ты наказал, Митя, и больше никого. Отвези меня обратно, пожалуйста. Мне на работу рано вставать.
Митяй кричал, что никуда не уедет. Просил, умолял, чуть не на коленях ползал:
– Оля! Поедем со мной! Ко мне! Мы все сначала начнем! Я все сделаю, клянусь!
Но она не хотела ничего начинать заново, вот в чем беда. Она ни о ком, кроме детей, думать не могла. Она никому не верила больше. Никого не любила. И ей никто никогда не будет нужен, кроме Мишки с Машкой.
– Ты, Митя, хороший мужик, наверное… Но это не ко мне. Прости.
Наверное, если бы Митяй тогда предложил ей денег, если бы обещал помочь отсудить детей – она бы согласилась. На все согласилась бы. Жить с ним, спать, ноги мыть, воду пить, тапки носить в зубах. Но он не предложил. Не догадался.
Было воскресенье. Чуть потеплело, и с крыши капало. Солнце шпарило во всю силу, под окном проснулись воробьи… Надежда на весь день укатила на экскурсию, которую сама же и организовала. Ольга была предоставлена сама себе, и от этого остро хотелось повеситься.
Она ненавидела выходные. В будни живется просто и ясно: в четыре часа встал, до восьми вечера – работа, потом – в койку, и спать, и так всю неделю. Но в воскресенье есть свободное время на то, чтобы вспоминать детей, жалеть себя, снова и снова переживать, что у нее отнимут родительские права.
Ольга послонялась по комнате, взяла с тарелки пирожок с морковкой – Надежда вчера напекла, – пожевала, отложила в сторону. Чем заняться? На улицу выходить не хочется. Там сейчас полно детей, гуляют с родителями, радуются погожему дню… На детей Ольга не могла спокойно смотреть, сразу начинало сердце щемить, и на глаза наворачивались слезы.
Она принесла из сушильни стираное белье, разложила на кровати. Может, в шкафу заодно убраться? А то там черт ногу сломит, в шкафу этом. Где-то у них был рулон оберточной бумаги? Надежда притащила из упаковочного «на всякий случай». Полки застелить, что ли?
Ольга достала из угла бумагу, расстелила на полу, открыла дверцы и критически осмотрела содержимое их, как Надежда выражалась, шифоньера. Чего только нет! Даже картонная шляпа-канотье с бумажной розой – Надежда ее сама клеила для выступления драмкружка. А это что за сверток на нижней полке?
Ольга вытащила сверток, развернула холстинку, и на пол посыпались кисти, тюбики с краской, пастели… Бог ты мой, да это же ее кисти и краски! Все это Григорий Матвеевич сунул в чемодан перед самым отъездом и наказал рисовать. А она затолкала сверток в шкаф, да и забыла про него.
Ольга опустилась на колени, вдохнула запах красок, подняла с полу черный угольный карандаш. Карандаш привычно лег в руку. Странное, почти забытое ощущение из прошлой жизни… Провела карандашом по разложенной по полу бумаге. На шершавой серой поверхности появилась загогулина. Ольга провела еще раз, посмотрела и поставила две жирые черные точки. С бумажного листа на нее глянула веселая маленькая собачка, похожая на фабричную Жульку. Ольга черкнула еще пару раз, и рядом с Жулькой нарисовалась мисочка, а в мисочке – здоровенная мозговая кость. А Ольга уже рисовала будку, и полосатого котенка на крыше, и грачей на березе… Впервые за много лет ей отчаянно захотелось рисовать. Все равно что – деревья, людей, мастера цеха Павла Семеновича, собаку Жульку, кошку Марусю, тарелку с пирогами, чайник с треснувшей крышкой – неважно… Главное – водить карандашом по бумаге, разводить краски, накладывать мазок за мазком…
Ольга остановилась, только когда совсем стемнело. Зажгла свет, глянула на часы. Батюшки-светы! Половина девятого! Надежда скоро вернется, а у нее – полный кавардак! Шкаф как был не разобран, так и остался, зато весь пол – в рисунках, набросках, эскизах…
Ольга торопливо свернула рисунки в трубочку, затолкала за шкаф. Вытряхнула из обувной коробки, где у нее хранилась всякая ерунда – нитки, ножницы, изолента и другие вещи, которые могут пригодиться в хозяйстве, – бережно уложила туда карандаши и кисти. Коробку задвинула подальше, на нижнюю полку, к самой стеночке.
С тех пор Ольга полюбила воскресенья. Проводив Надежду, она доставала кисти и жадно, со страстью, рисовала весь день напролет.