Под крылом самолета проплыл небольшой аккуратный городок, обрамленный садами и виноградниками. Мой сосед по самолету, майор, который все время спал, на секунду пробудился: «Где мы?»
«Видимо, пролетаем Теленещты»,- взглянув на карту, ответил я, но майор уже снова спал…
Шло время, и я внимательно присматривался, как ты строишь взаимоотношения с подчиненными, и, признаюсь, Николай Павлович, не сразу постиг твой «стиль». И знаю почему. Просто ты редко повторялся и в каждом конкретном случае шел к единственно правильному решению разными путями. Но все-таки главное в твоем «стиле» я уловил сразу: ты был строг, порой даже резок и беспощаден, но всегда и во всем справедлив. И у тебя было на то полное моральное право, потому что, как ты пекся о своих пограничниках, вряд ли кому приснится и во сне. Ты часто говорил мне: прежде чем со всей строгостью потребовать с подчиненного, ты сделай для него все возможное и невозможное, чтобы он был хорошо накормлен, одет, обстиран и в отличном настроении. Вот и соображай…
И ты делал это - «все возможное и невозможное». Ты все тащил на заставу - тебя не смущали ни расстояния, ни трудности нашего бездорожья,- приспосабливал к месту, планировал, изобретал. Ты наладил хорошее хозяйство. Не просто потому, что ты вообще по складу характера хозяйственный человек и постоянно искал приложения своим избыточным силам, а потому, что ты лучше остальных понимал, что значит для солдата в условиях Курил кружка парного молока, свежее мясо и еще десятки «мелочей», на которые мы, молодые офицеры, порой просто не обращали внимания.
Только для трезвого рассуждения все это - не больше чем хорошая оправа к командирскому званию, не будь ты, Николай Павлович, таким же неистовым и в главном, в том, что на скупом военном языке зовется обычно «личным примером» и очень редко - отвагой. Примеров тому было немало и на моей памяти,- взять хотя бы тот пожар во время землетрясения,- но мне почему-то особенно запомнился случай с японской шхуной.
Припоминаешь?…
Случилось это ранней осенью, в самую путину, почти через год после нашего знакомства. Однажды среди бела дня в нашу уютную «кастрюльку»,- так мы прозвали свою бухточку,- на всех парах вошла японская рыбацкая шхуна. Мы даже онемели от такой наглости. А японцы, между тем, демонстративно бросают якорь и врубают на полную катушку какой-то залихватский джаз-банд. Ну, что тут скажешь?
В служебной инструкции на этот счет записано однозначно: доложить в отряд и ждать, вести наблюдение, А тогда как же быть с тем пунктом, где сказано, что граница СССР - священна и неприкосновенна? Ведь он стоит в той самой инструкции самым первым, и даже тем, кто на границе без году неделя, дважды объяснять его не надо - знают назубок. Вот тут-то и выходила у нас загвоздочка. Все это мы с тобой прекрасно понимали и ломали голову, как выйти из положения. Плавсредств у нас не было, да и запрещалось нам, сухопутным, их иметь. Стрелять? Об этом не могло быть и речи: шхуна рыбацкая, с этим у нас строго. Ждать прихода пограничного корабля - налицо вопиющая безнаказанность! Тут надо было найти поистине соломоново решение: и инструкцию не нарушить, и себя соблюсти по полному достоинству. Не знаю, можно ли было придумать что-нибудь еще, но только то, что ты затеял, показалось мне тогда невероятным.
Первым делом ты взял у старшины огромный самодельный рупор и, вынув из кармана бумагу с двумя десятками самых ходовых японских выражений, предупредил нарушителей, что они находятся в территориальных водах СССР и обязаны немедленно их покинуть. На этом ты счел свою дипломатическую миссию выполненной, тем более, что на шхуне на твой ультиматум никак не отреагировали. «Огонь откроешь только в крайнем случае»,- вполголоса сказал ты мне и стал быстро спускаться к берегу. Я машинально ответил: «Есть!» - и лег к пулемету. Я даже не попытался тебя остановить - так ты был решителен в своих действиях.
На берегу ты снял сапоги, расстегнул ворот гимнастерки и вошел в воду. Но тут же вернулся и надел сапоги. Я тебя понял: негоже было офицеру-пограничнику в такой момент быть без сапог. И ты поплыл в сапогах. До шхуны было четверть мили, не больше. Для человека, выросшего на Дону, как говорится, пара пустяков. Но ты не представляешь, что это были за минуты для нас, оставшихся на берегу!…
А дальше все было как в сказке. Как только ты приблизился к шхуне, японцы вырубили свою музыку и позорно бежали из бухты. А наш берег огласился громовым «ура!», эхо от которого, наверняка, докатилось до ближайшего вулкана…
А спустя три месяца эта самая «Юсе-мару» в штормовую осеннюю ночь напоролась на скалы у мыса Нелюдимого на нашем левом фланге. И ты буквально вымолил разрешение у начальника отряда и тут же среди ночи в злую осеннюю пургу вышел с группой пограничников на спасение японцев. И вы подоспели вовремя. Острый подводный риф пропорол днище шхуны, остальное довершил океан - бросил «Юсе-мару» на скалы и разломил ее пополам. Правда, до берега было рукой подать, но ночь и пурга стерли все ориентиры, и команда рыбаков фактически была обречена.
Не мешкая, вы форсировали узкую протоку, отделявшую берег от Птичьих скал, ставших для «Юсе-мару» роковыми, и, обвязавшись веревками, в ледяной воде перебрались на пострадавшую шхуну, где в тесном кубрике перепуганные японцы безвольно дожидались страшной развязки. Вам удалось спасти всю команду, но потом сами чуть не погибли, сбившись с пути и обледенев под студеным ветром.
Обо всем этом я узнал в отряде, где был в то время на сборах. Целые сутки весь отряд с тревогой следил за вашей судьбой, веря и не веря в счастливый исход. Много позже, вспоминая этот случай, я спросил тебя: а стоило так рисковать? Ты помолчал, словно раздумывая, но ответил твердо и убежденно: «Стоило. Мы же люди…»
Бывали времена, что и у нас на заставе не все шло гладко. Случались и ЧП, и мелкие нарушения. Не без того: обстановка, живые люди… Ты хмурился и говорил: «Что-то моральный дух утечку дал. Надобно сделать кое-кому «вдувание». И делал.
«Вдувание» осуществлялось следующим образом. Рогозный вызывал в канцелярию «отличившегося» и начинал так: «Ты знаешь, Петров (к примеру), есть тут одна мыслишка…» И излагал какую-нибудь идею, коих у него в голове было великое множество,- то ли по благоустройству заставы, то ли по службе, стрельбищу, НП и т. п. Вскоре Петров втягивался в разговор, предлагал что-нибудь свое и в конце-концов воспринимал эту «идею» как свою собственную, и в результате оба были довольны. И только в конце «вдувания» Николай Павлович, как бы между прочим, напоминал о том, ради чего собственно и был вызван пограничник, и тот после такого доверительного разговора попадал в такой конфуз, что не знал, куда от стыда глаза девать. «Вдувание» действовало безотказно. Это был проверенный, так сказать, на практике метод. Но Рогозный не любил повторяться, и каждый раз изобретал что-нибудь новенькое. Но в целом он воспитывал и исправлял нарушителей порядка (порой даже злостных) ответственностью.
Он верил, что человек, как бы он ни оступился, выложится до конца, если почувствует, что ему доверяют ответственное и важное дело.
С некоторых пор, время от времени к нам на заставу стали направлять из отряда, а иногда и с других застав злостных нарушителей дисциплины, так называемых «неисправимых» солдат. Помнишь, я категорично настаивал на том, чтобы написать рапорт на имя начальника отряда и изложить суть дела. Ты ничего мне тогда не ответил, только грустно так улыбнулся. И я понял, что ты, конечно, не в восторге от такой практики штаба, но подобного рапорта писать не станешь, потому что для тебя это равносильно, что расписаться в собственном бессилии.
А ты отступать не любил, к тому времени я уже узнал твой характер.
Ты не занимался воспитанием этих «неисправимых» специально. Ты просто спокойно и внимательно наблюдал, как повлияет на них наш коллектив. Ты верил в наших людей и потому не торопился с действиями. И часто случалось так, что все обходилось и без нашего с тобой вмешательства. Но если это все-таки не помогало, ты, как говорится, вызывал «неисправимого» на ковер (правда в канцелярии у нас ковра не было, не обзавелись) и прибегал к своему испытанному «вдуванию». Меня, бывало, бросало то в жар, то в холод, какие важные дела ты ему доверял, не забывая при этом убедить его в том, что автором всех этих предложений является он сам.
И «неисправимые» становились хорошими пограничниками, как бы в назидание тем командирам, которые постарались в свое время правдами и неправдами от них избавиться. Сколько их было у тебя, этих «неисправимых», за твою пограничную жизнь! И каждый, я уверен, надолго сохранил в памяти твои «уроки».
Помнишь Трофимова, нашего повара-хлебопека? Его прислали нам из хозвзвода, а перед этим он перебывал на трех или четырех заставах, и нигде с ним не было сладу. Удивительно спокойная и удивительно анархичная личность! Наши морали действовали на него, как патефон на глухонемого. И тогда ты прибег к последнему шагу. Ты узнал, что единственное, к чему Трофимов относится по-настоящему серьезно, это его завод и его прежняя работа. Ты как-то вызвал его в канцелярию и сказал, что завод сделал запрос на имя командира отряда и интересуется его службой в войсках, и что ответ готов, и он, Трофимов, может его прочитать. Переменившись в лице, Трофимов дрожащей рукой взял исписанный лист бумаги и стал быстро читать. Все его лицо до кончиков ушей сделалось багровым, а глаза он просто боялся оторвать от бумаги. «Ну, как, Трофимов, можно посылать?» - спросил ты. Трофимов положил письмо на стол, сказал «извините» и пулей вылетел из канцелярии.
Я не стал спрашивать, что ты написал в том письме, которое в тот же день ушло в Москву, но, судя по тому, как Трофимов разительно переменился тогда, а сейчас продолжает успешно трудиться на своем ЗИЛе, не трудно догадаться, какой вексель ты выдал ему в то сложное для него время, хотя завод и не делал никакого такого запроса…
Самолет немного снизился, и уши заложило точно ватой. Майор мой не просыпался, А внизу стали отчетливей видны дороги и даже мелкие тропки. Мы летели вдоль железнодорожного полотна, и по ниточкам-рельсам в том же направлении бежал игрушечный паровозик с такими же игрушечными вагончиками. А чуть правее была другая дорога, только уже шоссейная, и по ней тоже проворно двигались забавные крошечные машины.