Не в характере Шуркиной матери весь век горевать, только и замуж как выходить, когда война.
Дядя Петя уговаривал. Не виноваты, мол, что так случилось. Что ж теперь, век вековать в одиночку? Да и хозяйство тяжело одной держать. Правда, Шурка вырос, уже седьмой класс закончил. Помощник…
Шурка на мать смотрел волком. Он не верил, что отец погиб. А мать — баба слабохарактерная. Придёт отец и спросит у Шурки: ты-то куда, сынок, глядел? Как позволил другому моё место занять? А ежели всё-таки не придёт, то разве им втроём, ему, матери и маленькому Женьке, так уж плохо?
Шурка наблюдал за матерью. Вот оно. В зеркальце засматривает, кудерёк из-под косынки достала и на лоб уложила.
Да и косынка новая, не иначе, дяди Пети подарок. Значит, вчера правду ехидная Катька сказала:
— Что, Шурочка, скидывай тельняшку, сушёный гриб на шею повесь, нового отца встречай…
Всегда носил Шурка тельняшку, подаренную отцом. Ухитрялся любую рубашку так надеть, чтобы уголок полосатый виднелся…
Шурка так растерялся, что даже не налупил её хорошенько, хоть руки давно чешутся.
Не знал Шурка, как против матери пойти. Стыд с ней говорить про это.
Сидел Шурка один на чердаке, бродил над Тавдой, думал и думал. И наконец решил написать матери письмо, будто от отца оно. Никому не сказал об этом. Бывают такие тайны, которые надо хранить хоть и всю жизнь…
Когда Шурка вернулся из школы, горница была полна народу. Мать, простоволосая, опухшая от слёз, тонким, дрожащим голосом выводила каждое слово уже выученного письма. Она прислушивалась к своему голосу, будто не веря, что всё это правда.
— «Любезная моя Ольгюша и сынки Олександр и Евгений! Шлю вам свой горячий привет, теперь уже не фронтовой, а из госпиталя…»
Когда Шурка писал это письмо, у него щемило сердце, щипало в носу, в глазах. Он горячо верил, что отец жив, видел все его муки будто наяву.
— «Не думал с вами свидеться, — дрожал материн голос, — не чаю, как уполз с ранеными ногами, когда немцы крушили наш госпиталь…»
Шурка забыл, что сам писал эти горячие, как раны, слова. У него снова защемило сердце и замутилось перед глазами. Нет, это были не его слова, так взаправду писал отец, каждое слово было отцовским…
— «Не удивляйтесь, что рука не моя. Пишет за меня сестрица наша. Я лежу пластом и не знаю, когда подымусь, когда зашагают мои ноги. Рад и тому, что жив остался…»
«Жив!» — прошелестело в общем вздохе, и надежда живой птицей затрепыхалась в комнате. «И мой жив, и мой, и мой!..»
— «Адреса своего вам пока не посылаю, потому как должны перевести меня в другой госпиталь на длительное лечение…»
Письму поверили. Ведь оно было настоящим. Долго вынашивал его Шурка в сердце, и не только в сердце. Чтобы пропахло солдатским потом, несколько дней носил его за ремнём у тела. И треугольный солдатский штамп из резинки вырезал.
— Шура, сынок! — заметив Шурку, кинулась к нему мать. — Жив отец-то наш, жив!..
За эту живую радость и слёзы простил Шурка матери и новую косынку, и отлучки из дому по вечерам. Да и где ему было разобраться во всех тонкостях бабьего сердца? Он хотел одного — чтобы вернулся отец.
Вечером, когда было пересказано великое множество похожих случаев и растревоженные бабы разошлись, пришёл дядя Петя. По его лицу было видно, что он знает всё во всех подробностях. Охотников доложить нашлось немало.
— Дай почитать, — коротко сказал он.
— Что уж читать, небось всё знаешь. — Мать нехотя протянула ему треугольник.
Дядя Петя оглядел его со всех сторон (у Шурки замерло сердце) и стал медленно читать.
— Да-a, бывает. Хорошо, когда человек из могилы встаёт. Так он тебя Ольгюшей звал? — И, помолчав, сказал: — Выйдем на минутку…
Мать взглянула на Шурку.
— Я от него не таюсь. Поспешили мы с тобой, Петя…
— Да я ничего. Муж законный, не кто другой, радоваться надо. Только…
Дядя Петя махнул рукой и вышел.
Мать рванулась к захлопнувшейся двери:
— Не серчай, Петя, у меня сейчас в голове семьдесят семь берёз, и все в разные стороны клонятся!..
СУД НАД ЭЛЬКОЙ
В каждом дворе кого-то проводили на фронт, И когда почтальон приносил письмо с фронта, его приходили послушать с самой дальней заречной стороны и в конце концов зачитывали до дыр.
Когда приносили не письмо, а небольшую бумажку — похоронную, — в которой стояли знакомые страшные слова «Пал смертью храбрых», об этом узнавали сразу и долго то тут, то там раздавался плач, похожий на вой.
Вестями с фронта село жило, как одна семья…
Но вот от двора ко двору поползло страшное слово, страшнее смерти, — «дезертир». Тихий дядя Гриша, Элькин отец, не ранен, не убит, а бросил своё оружие и сбежал с фронта. Толком никто ничего не знал, но Элькину мать, инструктора райкома, сняли с работы. Значит, не зря.
Элькин домик на берегу реки стали обходить стороной, даже по воду нашли другую тропку.
Вот уже несколько дней Элька не приходила в школу. Домик будто вымер.
Соседка по огороду видела Элькину мать рано утром над обрывом. Голова у неё была седая.
— Стало быть, поседела, — вздыхала соседка, не зная, жалеть Элькину мать вслух или не надо.
Женщины с суровыми, постаревшими лицами молча качали головами. Все будто ждали чего-то: то ли объяснений, то ли ещё каких-то вестей, которые докажут, что произошла ошибка и дядя Гриша не трус, не предатель, а честно сложил голову в бою. Но такие вести не приходили.
Юля Павловна, учительница четвёртого класса, послала Лесю, Томку и Ларису к Эльке, чтобы они уговорили её ходить в школу. На уроке она рассказала несколько случаев, как в революцию дети отрекались от отцов, которые шли против Советской власти, и под конец сказала, что дети не в ответе за отцов, тем более такие маленькие, как Элька. Из Эльки, конечно, получится хороший советский человек, только нельзя её оставлять одну. От горя человек один дичает и не может разобраться, где настоящая правда.
— Вы же дружите с Элькой, — добавила Юля Павловна, — помогите ей.
— Было да сплыло, — презрительно сказал Петька, которого-ребята звали Барином с косичкой. Это прозвище прилипло к Петьке после того, как проходили по истории походы Суворова. У Петьки на шее росла косица, напоминающая солдатский парик суворовских времён, а стричься Петька не любил.
— Раз она предатель, якшаться с ней не стоит! — добавил Юрка Козлов.
— Всё равно, яблоко от яблони недалеко катится, — пискнул Лёнька Рыжиков и спрятался за парту.
Мальчишки были непреклонны.
Элькины подружки сидели как пришибленные. Им было жаль Эльку, а как защитить её, они не знали, После уроков они пошли к Эльке, но на стук им никто не открыл.
В тот же день у Шурки на чердаке вечером собралась тимуровская команда. Шурка был Тимуром. Правда, никто его не выбирал, но, во-первых, сарай, где устроили штаб, был в Шуркином дворе, а во-вторых, Шурка был всех старше.
Настроение у Шурки было плохое. Что же теперь с Элькой делать?
Все молча расселись. Коптилка на столике мигала, и лиц почти не было видно. Только блестели глаза да тёмными полосками алели галстуки. Сегодня в галстуках пришли все.
Юрка Козлов перелистнул страницу в дневнике тимуровской команды и приготовился писать. Он был секретарём.
Все с ожиданием смотрели на Шурку.
Шурка встал и, обдумывая каждое слово, начал говорить:
— Надо решить, как быть с Элькой… Исключить её из команды?.. Из пионеров-то её не исключили! Но в школе другое дело, мы же в команду принимаем не всех, а только самых преданных. — Шурка помолчал, хотел ещё что-то добавить, но решил, что и так понятно, и сел на место.
— Исключить её из команды — и дело с концом. А там пусть с нею в школе пионервожатая возжается, воспитывает, — ехидно протянул Барин с косичкой.
— «Исключить, исключить»! — передразнила его дочка учительницы Лариса, которую все уважали за то, что она много читает книг. — А если и вправду дети не в ответе за отцов?
— Надо позвать Эльку и спросить у неё, — сказал секретарь Юрка и сильно покраснел. Несмотря на своё «боевое» прозвище, которое само получалось из его фамилии, Юрка всегда смущался и краснел, когда ему приходилось говорить прилюдно. — Может, она, ну как его… отрекается?..
— Зовите, — снисходительно согласился Петька, — только так она и придёт, ждите!
— Не придёт, так приведём! — тряхнула Томка своей копёнкой: её выгоревшие на солнце, подстриженные неровной лесенкой волосы были похожи на растрёпанную копёнку.
Но Эльку не пришлось приводить. Ей уже было невмоготу сидеть дома и смотреть, как страшно молчит мама. Она видела из окна, что на Шуркином чердаке замелькал огонёк, а потом, пятясь, спустились по лестнице Томка, Лариса и Леся и направились к её дому.
Элька вышла на крыльцо.
— Идём, там тебя ждут, — деловито сказала Томка.
— Здравствуй, Элька, — смущённо добавила Леся, но Элька молча пошла вперёд.
Когда Элька появилась в проёме чердака, все с любопытством уставились на неё. Да, Элька здорово изменилась. Или это тени от коптилки легли на лицо, и оно казалось сильно похудевшим и тревожным?
— Ближе подойди, — сказал Шурка.
— А бить не будете?
— Бить пионерам не положено, — солидно ответил Шурка. — Мы… мы будем тебя судить! — вдруг неожиданно даже для себя сказал он.
Все удивлённо притихли. Элька подошла к столу.
— Пиши, — кивнул Шурка Козлу. — Как тебя зовут?
— Элька…
— А полностью?
— Эльза… Балукова.
— Эльза? — переспросил Петька так, будто не знал этого давным-давно. — Почему тебе дали немецкое имя?
— Не знаю. Дали, и всё.
— Зато я знаю! — Петька победоносно посмотрел на Шурку. — Твой отец немец или немецкий шпион. А то на что ему тебя Эльзой называть, русских имён нету, что ли?
— Что ты, Петька, к ней пристал? Откуда она знает, почему её так назвали? Может, просто понравилось? Вот у меня в книжке есть одна девочка Эльза, очень хорошая, помогала бедной старушке! — Тихоня Леся выпалила всё это одним духом, высоким напряжённым голосом.