– Тебе надо помочь? Бедненький, сейчас мы кончим. Давай займемся любовью.
– Нет, то, что я вижу в зеркале, меня не очень вдохновляет. В зеркале не хватает обнаженной женщины без турецкого халата.
– Но я не могу сейчас приехать к тебе. И ко мне сейчас нельзя: вот-вот появится Света.
– Я должен рассказать об этом Светлане?
– Ни в коем случае.
– Это наша тайна?
– Конечно. Разве ты не любишь тайн?
«Я их ненавижу и презираю», – хотелось ответить мне. «Я сражаюсь с ними всю мою сознательную жизнь, и уважаю себя только за то, что презираю ваши тайны».
Но наши доверительные отношения совершенно исключали подобную неучтивость. Я промолчал.
Жизнь моя, кажется, запуталась окончательно – настолько, что скука стала подбираться уже со стороны неразрешимости проблем. Я где-то перебрал, чем-то оскорбил и возмутил присущее мне чувство меры.
Мне стало плохо.
18
После всех свалившихся на мою голову женщин я почувствовал себя очень одиноким, буквально отверженным, и мне захотелось побольше узнать об Алике. Благо у меня была такая возможность: стопка писем его, адресованных мне, лежала передо мной едва початой горкой. Сначала я достал письмо из середины, но потом положил его на место (всунул в стопочку) и взял лежащее сверху, решив не нарушать порядок (мне подумалось, что письма, возможно, лежат в определенном порядке, который мог быть тайной умершего. Ради покойника я решил сделать исключение в своем отношении к тайнам).
Письмо начиналось так:
«Заметили ли вы, дорогой N., как неприлично обострилась в нас тяга к наслаждениям? С чего бы это?»
Я отложил письмо, задумался, а потом сел за стол и в стремительном темпе намарал учтивый ответ, не замечая, что обращаюсь к нему, как к живому.
Я поблагодарил его за интересный вопрос и предложил свой ответ (чтобы потом сверить его с версией Алика).
Да, я заметил, что культ наслаждений – оборотная сторона буржуазного идола, на узком челе которого въедливым петитом выведена жирная татуировка: не думать. Потреблять – не думать – развлекаться. Хлеба и зрелищ. Этот девиз завоевал весь мир. Капитулировало все живое. Мне все равно, страдать иль наслаждаться. Не так ли, коллега?
Сопротивляться? Можно, конечно. Но почему-то, по какому-то странному стечению обстоятельств, сегодня лучше всего оплачивается именно протест против буржуазности, – протест, буржуазный по духу. Это нынче модно, и конкуренция здесь приличная. Так что сопротивлением, превратившимся в коммерческий проект, никого не удивишь. Сопротивляться надо по-другому.
И мы, не разделяя их идеологии потребления, также потянулись к удовольствиям, отдаленно напоминая тупого буржуа. С чего бы это?
А с того, что на пире во время чумы глупо проливать слезы и вырывать у ближнего своего тарелку со сладким куском, затыкая ему рот проповедью. Что может чувствовать этот массовый человек, думающий желудком? Достаточно или недостаточно корма: вот предел его мечтаний и забота его ума. Он просто ужинает и никакой такой чумы не видит. Но мы-то понимаем, что эта масса, этот планктон, уже дожевывает сам себя. Пурпурный закат цивилизации представляется ему розовым утром безоблачного дня, сулящего еще больше наслаждений, еще больше пищи. Прогресс с точки зрения желудка: завтра больше, чем сегодня. С добрым утром, планктон. Это уже не люди, это демографическое оружие, цель которого – поразить личность и культуру. Глядя на то, как они жрут, боимся только мы. У нас пропало чувство уверенности в завтрашнем дне, ибо человеческий мир – бесчеловечен. Люди идиоты, поэтому их ждет большая кровь.
Вот и мы бросаемся в наслаждение, под защиту природы, предпочитая сладкую форму агонии – горькой. Наслаждение уже не радует нас, но это единственный способ продлить жизнь. Это даже не наслаждение, это бунт плоти. Ведь это ненормально – делить Маргариту со Светланой. Давай признаемся друг другу…
Я заглянул в письмо Алика и убедился, что мы во многом не похожи друг на друга: втиснутое мною в два-три абзаца, он пространно изложил на десяти листах. Да с такой страстью, выдумкой и фантазией, что я невольно позавидовал. В нем явно умер писатель. Вот несколько выдержек.
«Приходило ли вам в вашу светлую голову, добрейший N., что мы, умные люди, интуитивно чувствуем не только то, как и откуда мы произошли, но и то, что нас ожидает впереди? Мы несем в себе и рождение и смерть, и начало и конец. Лет каких-нибудь через сто-двести (хотя пугают и всеми пятьюдесятью) эти опарыши (по моей версии – планктон – N.) радикально истребят все земные ресурсы. И что тогда?
А что говорит нам история? Формы организации общества – вот они, к вашим услугам. Наиболее эффективная из них – тоталитаризм. В отдельно взятой стране это мы уже проходили, а вот в масштабах всего земного шарика – еще не было. Тотальность: круговая порука, полный цикл. Замкнутый круг. Именно к этому ведут дело оголтелые демократии.
Ну и что, спросите вы, какое нам, сугубым индивидуумам, до этого всего дело?
Ваша наивность на руку опарышам. Если они решат, что ваши мысли вредны во вселенском масштабе – то вас вычеркнут их истории раз и навсегда. Представляете? Мы тут с вами пыжимся и куражимся, а придут к неограниченной власти эти узколобые (с их крысиной настырностью – это вопрос времени), и мы с вами белым облачком растаем в поднебесье. В пурпурных лучах заката. Поэтично и навсегда. Крысота!
Еще ничего не ясно, хочу я сказать. Реванш натуры с поединке с культурой может произойти в любой момент. И ваши «рукописи не горят» будут самым популярным анекдотом в узком кругу опарышей. Вы их до смерти насмешите. Они ни за что не простят вам «Женщину, которая любила ночь». Извините за пророчество. Рукописи еретика и язычника Аристотеля по неизвестным никому соображениям, возможно, просто из чувства противоречия, спасли мусульмане от вполне обоснованного гнева христиан. Мир еще не был един. Аристотелю временно повезло. Вас просто некому будет спасать. Все люди будут заодно. Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке. Станем в круг».
Этот отрывок я прочитал и перечитал с некоторым даже содроганием.
А вот следующий меня немало повеселил. «В Силиконовых Долинах, компьютерных центрах, которые представляют собой единый мегаэкран, у них расхаживают священные животные, и ядерные дубины типа «Крылатые Ракеты» они украшают гирляндами из живых цветов. Бережно и любовно, отмечая каждый религиозный праздник. Их боги, сотворенные при помощи интеллекта по технологии Звездных Войн, не желают войны, но из принципа, из самых гуманных побуждений, кнопочку нажать они все же позволят. Не исключено.
Господа! Граждане! Людишки! Ну нельзя же с таким убогим уровнем сознания и мышления иметь такой проворный интеллект! Именно так каверзно натура отомстит культуре. Интеллект – это разум идиотов. Натура наделила человека сознанием (интеллектом), забыв предупредить, что оно (он) может перейти в конструктивный разум, а может только усилить деструктивное природное начало. А люди понатворили технических чудес и решили, что они таким образом застраховали свое будущее. Хитрость и слабость они приняли за разумную силу. Как вам такое данайское подношение? Ирония судьбы называется.
В принципе, люди этого достойны. Но мы-то здесь при чем?
Я боюсь только одного: глупости и связанных с ней благих намерений. И что я могу поделать? Иногда мне кажется, что природа наделила нас умом только для того, чтобы медленно – и публично! – казнить нас всеобщей глупостью и тем самым прилюдно унизить разум. Это какие-то дьявольские штучки. Лично я не желаю быть Иисусом: как показывает практика, это бесперспективно. Несколько людей обладает тем, что спасет всех, разумом, и эти все с удовольствием растаптывают тех, кто призван их спасти. Это сценарий на пятерочку. Браво. Только вот кто автор? Автора! К барьеру!»
Да, мое послание было бледным отражением его опуса, брызжущего энергией. С другой стороны, это несколько странно для без пяти минут покойника. Это не похоже на судороги трупа.
Что ж, признаю: есть тайны которые я уважаю. Эти тайны я стремлюсь разгадать. Но это не всегда получается. Точнее, что-то получается, но место одной разгаданной тайны сразу же занимают несколько других. Точнее, тайна просто меняет свои обличья. Вот почему я убежден: за множеством тайн скрывается всего одна. До нее-то и надо добраться. Зачем, собственно говоря?
Разгадаю тайну – узнаю.
Чтобы отвлечься от тяжелых «тайных» мыслей, я заслонился от реальности своим романом, который, по идее, должен был реальность отражать.
19
«– У вас вышел очередной роман, я слышала? – спросила как-то меня моя очаровательная знакомая, точнее, знакомая моего знакомого, большой знаток прекрасного, которая уже года два умоляла дать ей почитать «что-нибудь из своего»; правда, вспоминала она об этом только тогда, когда сталкивалась со мной нос к носу; а это, благодаря моим стараниям и неусыпной бдительности (цепких ценительниц прекрасного много, а я один), происходило «до обидного редко», собственно, раз в год.
Тот памятный день начался крайне неудачно для меня. Я был расстроен благополучной, но бездарной развязкой очередного своего опуса (свидетельства собственной никчемности лицезреть так же тяжело, как и талант коллеги), и не успел увернуться от знакомой, отвлекшись на черную кошку, молнией метнувшейся у меня под ногами за бисквитом, которым именно в это время, минута в минуту, местная сумасшедшая прямо из окна своей квартиры сердобольно кормила тучных обнаглевших кошек, трусивших на полусогнутых лапах к десерту, брюхом при этом задевая асфальт. Говорили, что сумасшедшая тоже была большой любительницей прекрасного, и даже танцевала в балете, но потом в ее жизни случилась трагическая история…
– Какая прелестная киска, – игриво мяукнула леди, твердо беря меня под руку.
– При таких добрых людях кошки не пропадут, – обреченно заметил я.
Моя дорогая знакомая весьма решительно была настроена на благодеяние, а я никак не мог найти благовидного повода, чтобы избавиться от нее и не стать жертвой ее великодушия, приступ которого был налицо. К сожалению, она была энергична, обладала изрядным жизненным опытом (третий раз благополучно замужем: уже одно это чего стоило), известной наблюдательностью и склонностью творить добрые дела. Разумеется, считала себя умной и заслужившей право поучать, и хотел бы я посмотреть на того, кому удалось бы поколебать ее уверенность. Результатом всего этого явилось то, что она была буквально набита историями (про себя я невежливо называл ее Мешок Историй). Бремя творить добрые, следовательно, полезные, дела было для нее легким и приятным: она лечила историями. Очевидно, она считала меня не очень удачливым коллегой, в глазах у которого стояла мольба о помощи. Вежливым с этим Мешком, распираемым темпераментом, можно было быть единственным способом: молчать. Мне всегда было неловко перед ней за то, что я пишу романы. Хотелось оправдываться.