– Да, роман вышел, – сказал я, виновато вздохнул – и очень кстати вспомнил, как зовут Мешок Историй. Его звали Виолетта Кожедуб (она вернулась к девичьей фамилии, чтобы не обижать своих мужей). – Как ваше здоровье, драгоценная Виолетта Леопольдовна?
Она вполне самозабвенно и альтруистически махнула рукой на свое здоровье (и это был, спешу заметить, лицемерный жест: здоровье перло из нее, как пена из шампанского) и тут же приступила к добрым делам. Она давала мастер-класс, безвозмездно.
– Я вам сейчас расскажу историю, из которой можно выкроить три романа. Три! Никак не меньше.
Я молча сник.
– Моя подруга…
Подруг и друзей у миссис Кожедуб было больше, чем у меня, преуспевающего литератора, недоброжелателей. Те, кто, к несчастью, не попали в число ее друзей, были просто приятели. Остальных людей она просто любила. Врагов ее представить себе было невозможно: их тут же хотелось пожалеть, и они становились похожи на ее друзей.
У ее подруги была трагическая судьба. Но интересная, так и просится в роман. Отец подруги на почве ревности убил ее мать, а сам, естественно, попал в тюрьму. Ужасная судьба, просто ужасная!
Я молчал, хотя мне хотелось спросить: «У кого была ужасная судьба? У мамы? У папы? У подруги? У кого, черт побери, мой дорогой Мешок?».
– И что бы вы думали? Моя подруга, Оленька, – мы вместе учились в архитектурном институте – встретила человека своей мечты, Лешеньку. Мы ей все завидовали, все до одной. Какие красивые отношения, с ума сойти. Как ее молодой человек за ней ухаживал! Усы, погоны, смелые глаза, которые делались робкими, когда он видел свою Олю. Каждый день дарил цветы. Каждый день! Мы украдкой наблюдали за ними из окна общежития и восхищались. Я была рада за нее: наступил ее звездный час. Справедливость восторжествовала. Я бы только об этом написала роман. Это очень красивая история.
Я молчал.
– Потом они поженились, у них родилась девочка. А муж по-прежнему любил Оленьку как сумасшедший. Я ей очень завидовала – белой-белой завистью. К тому времени я ушла от своего первого и разочаровалась в мужчинах. И только ее Лешенька поддерживал мою веру в то, что есть настоящие мужчины.
Когда я вышла замуж за второго, у Лешеньки с Оленькой произошла история. К тому времени страна развалилась, военных стали сокращать, устроиться на работу было очень сложно. Леша стал пить, как мой первый. А Оля была красивой женщиной, стройной, привлекательной. Глаз не отвести. И Лешенька стал ее ревновать. Стал закатывать ей скандалы, истерики, даже руку иногда поднимал и прикладывал. Он страшно ее любил. И вот однажды он не выдержал. Привязал ее к креслу и задушил. И оставил записку: ищите меня там-то и там-то. Его нашли в указанном месте. Он повесился. Представляете? Их хоронили в один день, и мать Леши шла за гробом Оленьки. Ужасно, правда? Кто бы мог подумать: Оля повторила судьбу своей матери. Это невозможно выдумать. Лабиринт в душе. Разве это не роман?
– Это не годится в роман, – сказал я, никак не показывая, однако, интонацией, что я сопротивляюсь.
– Не годится?! Отчего?
– Видите ли, Виолетта Леопольдовна, калейдоскоп событий или, как вы изволили выразиться, лабиринт – это еще не роман.
– Почему?
– Потому что роман держится не на событиях, а на характере, на личности человека. Все, что случается, должно работать на характер и…
– Вы думаете у Оленьки не было характера? У нее был сильный характер. Она бросила курить однажды утром – раз и навсегда. Я свидетель. И она была личность. Она увлекалась живописью, обожала Сальвадора Дали.
– Я имею в виду нечто другое. Калейдоскоп, мозаика или, если угодно, лабиринт развлекают читателя; а хороший роман держится на внутренней интриге. Из ревности убить жену: где тут интрига? Интрига возникает тогда, когда добро становится трудно отличить от зла, хорошего человека – от плохого, ум – от глупости…
– Да вы что! Весь город рыдал, все соседи шли за гробом. Было море цветов. Кому ни расскажешь эту историю, у всех волосы дыбом. Леша ведь был хорошим? Хорошим. И вдруг взял и совершил зло. Это же невероятно!
– Это элементарно. Леша был обыкновенным дурачком, который ничего не понимал в жизни. Он слабак. Он не годится в герои романа. Герои романа – все понимают, но ничего не могут исправить. И не хнычут, и никого не убивают, потому что этим горю не поможешь. Вот когда возникает трагедия.
– А убить жену и повеситься – это, по-вашему, не трагедия?
– Никак нет. Это всего лишь море крови. У людей такое случается сплошь и рядом. Это больше смахивает на боевичок.
– А Оленька? Не героиня, вы хотите сказать?
– Чтобы выйти замуж за дурачка, много ума не надо, Виолетта Леопольдовна. Кстати, Сальвадор Дали со своими лабиринтами имеет к живописи такое же отношение, как ваша история к роману.
Боюсь, впервые она посмотрела на человека как на врага – причем, сделала она это от имени всего человечества. Глаза были очень большими и выразительными. На мгновение она показалась мне сумасшедшей, потому что она приняла за сумасшедшего меня. Но надо отдать ей должное: она не отвернулась от меня, а сделала еще одну попытку.
– А вы все-таки напишите роман. Вот увидите, он у вас получится. Он станет бестселлером. И начните так: «Он принес ей лилии…»
– На могилу? Он же повесился.
– Не на могилу. На первое свидание. Правда, там были не лилии, а розы. Но лилии – звучит красивее. Надо же начинать сначала. А начало было как в сказке. Все люди мечтают о таком начале, как вы не понимаете?
Ей было искренне жаль меня, не сомневаюсь. И я, окончательно переведенный Мешком Историй из разряда врагов в сумасшедшие, решил не упускать возможность и довести дело до конца – то есть раз и навсегда отбить у нее охоту общаться со мной как с романистом. Перейти из друзей в приятели и занять среди них самое незаметное место. Кивка головы раз в год как способа общения мне будет вполне достаточно.
– Сказка – ложь, поэтому сказочное начало не годится для романа, – начал я.
– Красивой может быть только сказка. Красивой и вечной, – перебили меня.
– Ложь не может быть вечной. Вам когда-нибудь приходило в голову, что в жизни есть еще и правда? Я бы начал роман так. Сорвал бы с Лешеньки погоны, сбрил усы, кстати, имя бы тоже поменял, усадил в то самое кресло и заставил бы произнести следующее, ровным и вежливым тоном, про себя, ни к кому не обращаясь: «Серьезно отнесешься к женщине – перестанешь себя уважать; несерьезно – будешь несчастлив». Такой человек никогда бы не задушил бедную женщину. Он бы, скорее всего, на ней не женился.
Я выстроил свою тираду в расчете на лучшие человеческие качества: меня должны были запрезирать и отвернуться от меня. Но я жестоко просчитался.
– Вы не правы! – бодро и звонко воскликнула Мешок Историй, и голос ее звучал так, словно в руках она держала знамя борьбы за истину. – Если никого не душат – это скучно. Никакого гуманизма. Я сейчас расскажу вам еще одну историю, и вы поймете, как вы заблуждаетесь. Моя подруга Сесилия…
Виолетта Леопольдовна тут же отреклась от меня как от загадочного, хотя и мелковатого, романиста и стала лепить из меня другой образ: я стал заблудшей овцой, которую надо было двумя-тремя историями вернуть, загнать в стадо. Я оказался хорошим раздражителем для той, кто привыкла казнить добротой.
Но я ей благодарен. Я понял, что концовка правдивого романа не может быть благополучной и сказочной, и с восторгом переделал ее в тот же вечер. Остался доволен. Мой герой сел в кресло и произнес именно ту фразу, которую я предложил вниманию Виолетты Кожедуб. Я стер сказочные румяна – и роман ожил.
Но вот писать следующий роман мне совершено расхотелось.
Я замолчал».
20
Попробуйте понять полноценную мужскую логику, которая так любит издеваться над неполноценной женской: после всего этого мне захотелось увидеть Олю. Не Светлану, не Маргариту, а почему-то Олю, которая рисовалась моему воображению в виде спасательного круга. Я это знаю совершенно точно, потому что я собрался звонить Светлане, а затем внезапно передумал. Засомневался. Кончилось тем, что гора сомнений родила мышь решимости. Я стал набирать телефон Оли.
Пока мои пальцы давили на кнопки, в голове пронеслась какая-то семантическая буря, отдаленно напоминающая цунами рекламных пауз. Из этого вихря мне удалось понять следующее: стоило мне только пообщаться с покойником, так сказать, пойти по его следам, как из-под ног моих уплыла платформа прочного пессимизма, на которой я безрадостно ожидал неизбежного конца. Все было просто и понятно. Или непонятно, но это ничего не меняло: пессимизм надежно защищал меня от жизни. И вдруг эта броня, эта платформа стала давать трещину и уплывать. Я похож был на беспечного рыбака, твердо стоящего на хрупкой льдине, напоминающей платформу, которую, вопреки всем прогнозам, унесло в открытое море. Я не то чтобы потерял чувство уверенности; просто оно оказалось глупым и ненужным. Я не потерял почву; просто почва поплыла. Мелькнуло опасение за сохранность моего рассудка.
– Алло, алло! – между тем беспокоилась Оля.
– Минское время 17 часов 37 минут, – скучным казенным голосом проскрипел я. – Вас ждут уже ровно 37 минут и 37 секунд, миледи.
– Но я не знала, что меня ждут, – растерянно сказала Оля. – Разве мы договаривались?
– Нет, не договаривались. Но я подумал, что от знаменитой женской интуиции невозможно скрыть… Короче говоря, просто оказалось, что ты мне нужна. Я это понял 37 минут тому назад. Уже 38. Время летит. Скоро будет 39.
– Я не знаю, что мне делать. Глубокие и серьезные отношения, которые не имеют перспективы, – разве это нормально? Я устала… Я не знаю, чего хочу я и чего хочешь ты.
– Последние новости информационных агентств мира бегущей строкой, – равнодушно бубнил я, стилизуя свои откровения под рутинный треп телевизионного диктора (почему-то именно того, который мне особенно не нравился, молодого, красивого брюнета). – Некто господин N. пообещал своей возлюбленной (размер груди 37, ноги стройные, хрустальных башмачков не носит; особые приметы: малахольная), что съест свою шляпу, если их отношения окажутся серьезными и глубокими, это во-первых; а во-вторых – и это главная мировая новость – если возлюбленная г. N. не окажется у него в постели через сорок минут, он съест и ее. Присылайте нам сообщения на сайт три дабл ю, собачка, киска-брыска. Серый волк и Красная шапочка.