– Подожди. Ты не веришь, что между нами возможны серьезные отношения?
– Я боюсь в это верить. Я как-то не готов к этому.
– Ну да, тебе ведь всего-то сорок три годика. Куда спешить? А что это за размер груди такой – 37?
– Большой.
– Таких размеров не бывает.
– Мне всегда казалось, что 37 – это очень впечатляюще. Это даже больше нормальной температуры человека.
– Ты ошибаешься. А зачем я тебе нужна, господин N. (тут она назвала меня по имени и очень ласково; это меня удивило, потому что мне казалось, что мое имя не может быть подвержено сентиментальным трансформациям)?
– Честно?
– Нет, честно не надо. Боюсь, твоя честность все испортит.
– Тогда я совру. Ты чем-то напоминаешь мою первую любовь.
Я сказал правду, разумеется, но сказал то, что мне пришло в голову только сейчас. В режиме реального времени.
– Ты врешь красиво и печально.
– Я стараюсь.
– Ты правда меня съешь?
– Честно?
Оля задумалась и ничего не ответила.
– Постараюсь быть у тебя через полчаса.
С Олей мне было так хорошо и при этом как-то буднично хорошо, само собой хорошо, что в чувствах, которые связывали нас, я не усматривал ничего необычного. Я, если честно, и чувств никаких не усматривал. Все было просто и естественно. Пока она добиралась до меня, я выскочил на улицу и купил в ближайшем цветочном киоске розы сорта «Гейша», многолепестковые бутоны которых поразили меня своими интимно приоткрывшимися кратерами и волнующей пестротой окраса. Ей-богу, в этот момент о себе я думал больше, чем об Оле. Мне было приятно удивить ее (почему-то знал, что она удивится, – и она меня не подвела: она удивила меня своим удивлением; она заплакала…), мне было приятно делать ей приятное. Даже проклятая привычка называть вещи своими именами и портить себе вечера, мало-мальски напоминающие праздник, не мешала мне на сей раз. Это было новое для меня состояние, но я легкомысленно не придал ему значения, ибо я не ждал уже ничего нового от жизни.
Оленька удивительно напоминала свежий, целомудренно свернувшийся бутон, источающий нежно-терпкие ароматы, надышаться которыми было невозможно. Прохладная, казалось, влажная кожа, влажные губы… Прелесть. Меня затягивала розовая бездна, которая волшебно отшибала мне мозги. Я, почему-то, принимал это как должное – то ли благодаря эгоизму своему, то ли не ценя того, как мне было хорошо. Олю я краешком сознания воспринимал как гейшу, девушку на час в буквальном смысле (акцент на времени). Пройдет час – и она уйдет из моей жизни. Как Светлана, Маргарита, да мало ли еще кто… Может, ей будет так же хорошо с кем-нибудь другим. Зачем себя обманывать?
Не знаю, что испортило наш праздник: Олино преждевременное любопытство или моя первобытная честность.
– Тебе было хорошо? – спросила она, особенной интонацией намекая на то, что нам было как-то особенно хорошо.
– Конечно, – вежливо отозвался я.
– Ты спишь со Светланой, – вдруг неожиданно продолжила она.
Я интуитивно почувствовал, что ее интуиция сработала безошибочно. Переубеждать людей давно уже не входило в число моих слабостей, а бороться со слабостью, которая называется «приступ честности», не было сил.
– Да или нет?
В ее глазах запрыгали лютые золотые черти.
– Скорее, да, чем нет, – отозвался я, всем видом давая понять, что обсуждаемый вопрос не имеет для меня большого значения.
– Может, ты и с Маргаритой спишь?
– Скорее, нет, чем да.
Я решил не баловать ее разнообразием вариантов. Я жестоко боролся за свою постылую свободу.
– А еще с кем ты спишь? – с неожиданной улыбкой спросила Оля.
Улыбка мне не понравилась: она означала, что мне все легко простили. Оскорбительно легко. Но прощать такое дорогому человеку нельзя. Улыбаться в такой момент – значило не ценить меня. Наверно, я надеялся, что сердце гейши обольется кровавыми слезами, нарвавшись на мои колючки. Я ждал чего-то другого. Однако клиент оказался чересчур самонадеянным. Не таким уж и «дорогим».
– С тобой, – сказал я. – Еще я сплю с тобой.
– Браво. Ты идешь по следам Алика.
– Надеюсь, что нет. Мне не нравится, что я чувствую себя в чем-то виноватым перед тобой.
– К сожалению, ты ни в чем передо мной не виноват.
– Нет, подожди. Теперь моя очередь задавать вопросы. Вчера ты спала с Аликом. Так? Так. Сегодня со мной. С кем ты собираешься спать завтра, позволь тебя спросить?
– А разве тебе есть до этого дело?
– Положим, что нет. Спрашиваю из чистого любопытства.
Я уже усвоил (спасибо, Оля, за урок), что больнее всего ранит демонстративное равнодушие.
– И потом… Я не люблю, когда на моих глазах битый небитого везет – тем более не люблю, если этим битым оказываюсь я. Это оскорбляет мое чувство справедливости. И еще… Ты говоришь таким тоном, словно тебе есть до меня дело.
– Конечно. Иначе бы я не спрашивала. Ты меня очень сильно обидел. Ты даже не догадываешься, что ты сейчас сделал.
Беззащитная откровенность впечатлила меня даже больше, чем показное равнодушие. Но чтобы сохранить человеческое лицо, то есть видимость достоинства, пришлось прикидываться монстром.
– Прежде всего, я сказал тебе правду. Ты бы предпочла, чтобы я соврал?
– Нет. Я бы предпочла, чтобы ты мне сказал другую правду. Ты меня не обманывал; наверно, я невольно обманулась. А требовать от тебя, чтобы ты чутко упредил мой самообман… Я сама виновата. Нельзя требовать от другого того, что тебе хочется. Ты прав. Но это не вся правда. Хочешь знать всю?
– Только ради того, чтобы сделать тебе приятное.
Нет, быть монстром – явно не мое призвание. Я рожден для чего-то другого.
– Я тебя ненавижу, – сказала Оля.
– Значит, ты меня любишь.
– Сейчас это не имеет никакого значения. Ты меня больше не увидишь.
Вы не поверите: я испытал настоящее облегчение. Нет, глубокие отношения – это не для простых смертных.
Вечером позвонила Светлана и укоряющим тоном попеняла мне, что я увиливаю от обязанностей повелителя. Я улыбнулся жалкой улыбкой и, чтобы не повторять ошибок трехчасовой давности, признал себя виноватым уже в начале первого раунда. Мне предстоял ритуал, больше похожий на аттракцион, которым наслаждаются люди женатые, безнадежно утратившие само представление о свободе: он назывался «заслужить прощение». Для этого надо было напрячь фантазию, к чему я был совершенно не готов. Можно завезти ей розы «Гейша», которые Оля демонстративно забыла в моей вазе. Эти цветы должны ввести Светлану в оцепенение. Потом припасть на правое колено и, мгновение спустя, атакующим движением плавно перейти к лобзанию кошачьей впадины, слегка заплывшей жирком. Сценарий классический, результат гарантирован. Но как только я представил себе неторопливое, размеренное развитие любовной игры, мне стало тошно. Почему-то сразу вспомнился Алик, смирно лежащий в гробу в позе заслуженного отдыха.
Нет, служить и заслуживать – это тоже не мое.
С уходом Оли мое душевное равновесие, которое – никогда бы не подумал! – у меня присутствовало, было нарушено. Что имеем – не храним. Признаться, я удивился: мне, как ни странно, было что терять. И я его потерял.
Но вот что?
21
«Оказывается, у покойника тоже есть привилегии, и я спешу ими воспользоваться.
Если меня нет, если я ушел в небытие – значит, извините, я в чем-то опередил вас. Может быть, я поторопился (не торопись, а то успеешь: в простоте иногда содержится больше мудрости, нежели кажется простаку). Я потерял страх, этот тонкий защитный слой, укрывающий, оберегающий жизнь. Я бесстрашно посмотрел в глаза смертоносному. Я сделал то, что живой позволить себе не может. По большому счету, я презираю такого рода смелость, однако… На всякого мудреца довольно простоты.
Так вот. Я знаю все ваши фобии в лицо, а мать всех фобий – близкое мне, почти родное существо. Догадываетесь, о чем я?
А приятно быть живым, черт побери, приятно догадываться . Съеживаться, не понимать, предчувствуя, однако, что вот сейчас, сию секунду, все поймешь. Войдешь в темную-темную, беспросветно-темную комнату и детским усилием – одним поворотом выключателя – разгонишь библейский мрак, осветишь все вокруг, и с легким разочарованием оглянешься по сторонам, узнавая то, что давно предчувствовал. Мрак всегда обещает больше, чем дает свет. Щелчок – и ты расшифровал себя, получив бездну удовольствия вкупе с еще большим страхом. Хе-хе-с, как говорится в подобных случаях. Дьявольски живое ощущение, мне его будет не хватать.
Так о чем я? Сказать ли?
Говорю. Не хотите знать – не читайте дальше. Как выражаются в таких случаях спортивные комментаторы, играя на интересе слушателей, приглушите звук ваших телевизоров. Итак…
Мать всех фобий – …»
Я отбросил лист в сторону.
А почему, собственно, отбросил? Собираюсь жить долго и счастливо? Нет? Чего испугался?
Я предчувствовал, что произойдет дальше. Я не знал, что скажет Алик, но знал, что скажет он именно то, что я считаю правдой. Он повернет ко мне зеркало. Стоит ли спешить?
С другой стороны, я продвинусь на пути познания; а с третьей – на пути смерти. Стоит ли игра свеч?
И тут я поймал себя на окончательно верном ощущении: я испытываю удовольствие от процесса вызревания догадки. Я растягиваю удовольствие. Я вновь цепляюсь за удовольствие . Ясно как божий день, что я дочитаю письмо (неужели в этом у кого-нибудь есть какие-нибудь сомнения?); я играю с собой – и с ним, черт побери! – в кошки-мышки. Ну, что ж, друг, говори мне то, что я знаю, но искусно утаиваю от себя. Я готов.
«Матерь всех фобий – …
Держу пари: вы закрыли глаза. Зажмурились. Не знаю, в какой форме вы это сделали, но вы отдалили миг сладостно-печального прозрения. Если так – это хорошо. Значит, вы еще не устали жить. Если я прав, то есть если вы зажмурились, рискну предположить, что Светлана уже ваша. Вы цените еще удовольствия. Что же, спешу поделиться с вами всем, что имею. Мне оно уже ни к чему. Матерь всех фобий – …»