Эспаньолка резко уклонилась из-под прицела моих глаз, и я, пользуясь моментом, выцедил фужер до дна, победно откинув голову.
Затем я потребовал, чтобы меня представили Лехе Буслу. Кто-то видел его где-то в углу. Услужливо бросились искать.
– Леха, – орал я, – иди сюда. – Я научу тебя свободу любить. Леха!
Все почему-то решили, что меня надо успокаивать, а этого не следовало делать ни при каких обстоятельствах. Звяканье кандалов под смирительные речи привело меня в исступление.
– Диссиденты сраные! – кричал я. – Что вы знаете о свободе!
Последнее, что я помню – момент трезвости. Меня отрезвило выражение их глаз: я общался с толпой сумасшедших. Среди них, мне показалось, мелькнули потрясенные зрачки, принадлежащие Мешку Историй. Все они, эти почтенные людишки, были на одно лицо.
– Они все сумасшедшие, – шептал я. – Леха, ты где? В сумасшедшем доме и с валенком дружишь…
– Козерог, – возразили мне.
23
…Я лежал на просторной тахте, раскинув руки, и меня раздевала, кажется, Маргарита. Правда, стоило мне напрячь зрение, как она противно раздваивалась, превращаясь одновременно в Светлану и Маргариту. Это было забавно, и я несколько раз сощурился, смакуя расплывающуюся картинку. Светлана стояла в дверях, а Маргарита ближним планом нависала надо мной, то заслоняя ее, то превращаясь в двуликое существо. Все это было очень весело. В голове моей размашисто кружилась карусель и чертиками прыгали изображения, словно на телеэкране. Недолго думая, я сгреб Маргариту в охапку и повалил к себе в постель. Мой сон, продолжая оставаться сном, превратился отчасти в твердую явь. Вот ее ребристый бюстгальтер, вот платье, которое я упорно не хотел снимать, а только задирал вверх. Пальцы мои затрещали: кто-то сильный и привычный к нападению умело выламывал их. Я сдался, и меня накрыло женское тело, чудесным образом само освободившееся из платья. В дверях прохладным колокольчиком звенел вовсе не ревнивый смех Светланы. «Кандалы Колымы», – скаламбурил я, демонстрируя себе изрядную трезвость. Я отчетливо запомнил момент агрессивного проникновения. Затем, вечность спустя, я ощутил жаркое дыхание податливой Маргариты. Потом мягкие волны. Потом женское шептание под тихий, приглушенный интимный смешок. Потом поцелуи у меня на глазах. Мне вновь захотелось женщину, и я ее получил: она материализовалась откуда-то из темного пространства. Кто это был – Светлана или Маргарита? – сказать было невозможно.
24
Наутро я проснулся с дикой головной болью и с желанием убежать от себя, то есть выбраться из ада. Мне даже казалось, что где-то рядом со мной есть лесенка, металлическая, почему-то. Очень холодная на ощупь. На худой конец, я готов был последовать дурному примеру Алика: тоже выход, если разобраться. Поза друга моего была мне к лицу, и я на всякий случай сложил плохо слушающиеся руки на груди. Меня останавливало только нечто вроде здравого рассуждения, мерцающей строкой осциллографа время от времени пульсирующее где-то в закоулках души в формате назойливых рекламных пауз: стоило ли менять ад на ад? Менять ад на ад? Этот неуверенно пульсирующий зуммер усиливал головную боль, и, казалось, организм страдает от проникновения в него чего-то здравого. Я чувствовал себя полным Козерогом.
Рядом со мной лежала вторая подушка, желтого цвета (моя была белая), простыня была запачкана пятнами явно свежего и, без сомнения, любовного происхождения. Я не понимал ничего, но помнил что-то нехорошее. Путем несложного извлечения ассоциативных цепочек из недр собственного существа я кое-что выяснил. При мысли о «нехорошем» воображение стала распирать располневшая фигура Светланы, мне даже почудился запах ее духов, замешанных, конечно же, на разложении чего-то гниющего (между рекламой духов однажды показывали технологию их производства: рекламу не помню, а технологию запомнил навсегда). Показалось даже, что ее духами пахнет желтая подушка. Я попытался быстро избавиться от тошнотворного наваждения – и тут нарвался на ассоциацию звуковую, возбуждающий шепоток, из которого прорезался металлический, синтезированный голосок Светланы: «Милый, у нас будет ребенок. И это потребует много пеленок». Что-то в стиле рэп. Все звуки слились в булькающий скрежет, в который причудливо вплелся душевный запах духов, соединенный с ощущением наваливающегося на меня женского тела, завертелась карусель, я утратил контроль за мелькающими иконками, – и меня вывернуло наизнанку, жестоко и безжалостно. Я блевал самозабвенно и как в последний раз. Физиологическое ощущение раздирающих мое нутро противоречий было единственным, что связывало меня с жизнью, но оно же убедительно доказывало, что я еще не труп.
Спазмы нехотя отпустили, и я, впечатленный результатом, сполз с кровати на четвереньках, чтобы поискать тряпку. Убрать за собой – это уже инстинкт. Жить – значит оставлять улики и грязные следы. В комнате, временно служившей мне темницей, я обнаружил трюмо. На зеркале губной помадой было нарисовано обнаженное женское тело, без рук и без головы; сердце, напоминающее все женское вместе взятое, было нарисовано отдельно. В зеркале отражались контуры мужского тела, смутно мне знакомые. Что делать дальше, я не знал, а принимать решение не получалось физически. Шевельнулось слабенькое желание разбить зеркало, но где уж мне было взять сил на погром, если даже на волевое усилие меня не хватало.
– Добро пожаловать домой, – раздалось где-то сбоку от меня.
В дверном проеме, словно уверенные гиены, маячили две любопытствующие женские фигуры, облаченные в халаты, желтый и розовый. Пропустить момент такого унижения они, конечно, не могли. Теперь мне было вовек не отмыться.
– Где ванна? – спросил я после некоторого как бы раздумья.
– По коридору направо.
– Спасибо, – сказал я и двинулся прямо на фигуры, соображая, что мне в моем положении следует считать «направо». Фигуры исчезли, и я двинулся наугад, в ту сторону, где стена, ограничивающая коридор, казалась мне поближе.
– Я хочу к себе домой, – прошипел я в пространство, изображая крик, и вдруг уперся головой в стену: она оказалась значительно ближе, чем я рассчитывал.
– Сначала мы поедем на кладбище, на могилу Алика, – ответили мне из глубины квартиры.
– Нет, я хочу к себе домой.
– Так-так. Не хочешь на кладбище – поедем в ЗАГС.
– Я хочу к себе домой.
В ответ мне выбросили мои помятые вещи. Обозвали Козерогом.
И закрыли дверь, металлически щелкнув замком.
25
Как я оказался дома?
Наверное, очень просто. Точно не помню. Помню, что я дрался за свою свободу, подтверждением чего являлись россыпи сиренево-лиловых синяков на бренном моем корпусе, напоминающих то ли трупные пятна, то ли временные язвы на вполне здоровом теле.
Приехал домой и лег спать: судя по всему, так я торжествовал победу.
Проснулся, осмотрел с помощью зеркала себя, словно изрешеченного пулями, – и мне захотелось почитать письма Алика Zero.
Очередное письмо лежало в отдельном незапечатанном конверте. Я достал и развернул лист, сложенный вчетверо. Посередине листа была написана загадочная фраза: «Они все сумасшедшие». И больше ни значка. Чистый лист бумаги, не считая трех слов (семнадцати букв), непонятно к кому относящихся.
Я потянулся за следующим письмом. Прочитаем его вместе с вами, заглянем, так сказать, через плечо. Когда вы последний раз читали письма? Сейчас их не пишут. Потому что не читают.
А может, у вас просто нет друзей?
26
«Как ты думаешь, почему я совершил самоубийство? (Совершу: в этом мало сомнений.)
Если это патология, если я склонен к самоубийству – то здесь и говорить не о чем. Сбой в генетической программе – и точка. Туда и дорога.
Но я-то идейный. Я духовный самурай. Человечество погибнет, в этом так же мало сомнений, как и в том, что скоро меня не станет. Если отвлечься от сантиментов по поводу красоты и религий – люди обречены. Я не хочу поддерживать иллюзию того, что все наладится, образуется, устаканится. Ничего не наладится само собой. Я протестую. Но не это главное; всемирное – это мой побочный мотив.
Главное же в этом мире – личное дело. Ты думаешь, что я испытываю восторг по поводу личной обреченности? Как бы не так. Я ненавижу смерть! Я готов даже умереть, чтобы отодвинуть ее хоть на мгновение. У меня просто не осталось резервов и иллюзий. Истребление иллюзий – опасная вещь, ибо покоится она на иллюзии, будто стоит убрать все иллюзии – и останется голая, неприкрытая правда.
Черта с два. Вместе с иллюзией уничтожится и правда: вот мое запоздалое и печальное открытие. Надо не иллюзии истреблять, писатель. Надо смело делать иллюзии стороной правды. Истины.
Думаю, ты меня начинаешь понимать. Мне 37 лет. В 37 жизнь не начинается и не заканчивается. Она обрывается. Вспомним Рафаэля, Байрона, Пушкина, Рембо, Маяковского, Хлебникова… Ван-Гога… Список убедительный. Тот же Питер Брейгель Старший дотянул лишь до 39. А где могила обожаемого вами Моцарта, немного не дотянувшего до 37? Где, люди добрые?
Моих родственничков, родную мне генетику, ты видел. Они легко протянут до 73. Это лидеры в номинации «Мистер и миссис Пошлость». Женщины?
Ты видел моих женщин. В кого я с ними превратился! Я низко пал к ногам Светланы. Мне стыдно стало смотреть в глаза себе, поэтому я стал избегать зеркал. Словно в доме покойника их не существовало для меня.
А это странно – не отражаться. Попробуй хоть день прожить не отражаясь. Тебя как бы нет. Ты стал бесплотной тенью. Под вечер уже сил нет терпеть, хочется убедиться, что ты занимаешь свое место в пространстве и времени. И страшно увидеть свое отражение: а вдруг тебя уже нет?
Лучше умереть, чем жить со Светкой и Ритулей. Их мелкая и тупая, какая-то фиолетовая сущность угнетает меня. Я называю их баклажанами с 17 грядки. Баклажан-Света, Баклажан-Рита. Обожаемые баклажаны…
Нет, я не умираю; я выбираю жизнь. Просто я отказываюсь жить либо растительной жизнью, либо дорасти в своем развитии до мелких принципов. А способны ли люди на большее?..