Что касается Оли, нашей дорогой светлой Оленьки (которая, кажется, даже в душе блондинка, хотя чужая душа – потемки), то это дама из области иллюзий, из каких-то романов. Не из жизни. Она настолько безнадежно целомудренна, что ее хочется развратить уже из педагогических соображений. Мне страшно, что она лопнет, словно мыльный пузырь, и разлетится радужными брызгами. Мне иногда кажется, что она не существует, что это просто моя выдумка в отместку жизни. Я не могу поверить, что такие бывают.
Честно сказать, я и за Вас боюсь. Хоть своим романом Вы и доказали, что являетесь доблестным рыцарем, врагом иллюзий, но при этом Вы чересчур красиво размахиваете мечом. Для хладнокровного убийцы Вы слишком романтичны. Нет, Вы не дожили еще до 37. Вам только 43. Вы не стали равнодушны к иллюзиям. Не верю, что Вы зашли в своем развитии дальше меня. Куда дальше? Куда?..
P.S. Пункт 1. Мне так хочется, чтобы меня кто-нибудь остановил, назвал все это бредом, и мы пошли бы пить шампанское. Но шампанское без иллюзий – это пойло с пузырьками.
Пункт 2. Написать столько писем, наворотить столько чепухи и не умереть – это даже не смешно. Это утрата достоинства. Сам себя загнал в тупик. Если найду достойный выход – порву письма и позвоню тебе. А если нет…
Приятного чтения.
P.P.S. Больше всего на свете мне жаль людей, написавших нечто подобное «Евгению Онегину» или «Моби Дику». Я бы поставил памятник Пушкину отдельно за «Онегина» и отдельно за все остальное; Онегину же воодрузил бы монумент только за то, что он убил поэта. Ненавижу поэтов, этих разносчиков иллюзий.
И Пушкин, писавший об интеллектуально развитом безумном Германне, и Герман Мелвилл прекратили творить в 37 (правда, один, Александр, был убит, а второй, Герман, и того хуже: доживал).
И тот, и другой знали цену своим творениям и цену публике, которая никогда их не прочитает.
Жаль.
Поэтому я и написал Вам. Мне стало жаль Вас. Лучше общаться с умным мертвецом, чем разделить судьбу Пушкина. По его меркам Вы уже зажились на этом свете, пардон за прямоту.
Ты залетел слишком высоко».
27
Пустыня.
Я иду вперед, ощущая за спиной зеркало. Не видя отражения, я чувствую, как уменьшаюсь в размерах. Оборачиваюсь. Я представлял себя именно таким: размером с валенок. Иду дальше, но уже знаю, что вскоре поверну назад. Почему же я не поворачиваю прямо сейчас, сию секунду? Я набираюсь решимости.
Поворачиваю. Иду прямо к зеркалу, оно все увеличивается и увеличивается в размерах. Напрасно я опасался, что оно может оказаться у меня за спиной. На всякий случай оборачиваюсь: пустыня до самого горизонта. Вновь вижу перед собой зеркало. Подхожу к нему, не меняя скорости. Просовываю ногу в зеркальный овал. Зеркало должно бы разбиться, однако оно, не меняя своей стеклянно-зеркальной субстанции, легко пропускает меня сквозь себя, в зазеркалье, и на моих глазах срастается, затягивается поврежденная амальгама, словно плазма.
Я иду в другую сторону. Не прибавляю, но и не укорачиваю шаг. Иду в другом направлении, неизвестно куда, но у меня на душе радостно и немного тревожно. Постепенно приходит ощущение, что я все делаю правильно.
Набираюсь решимости. Оборачиваюсь.
Зеркало исчезло.
Я, не сбиваясь с темпа, продолжаю идти вперед. Вхожу в город. Подхожу к собственному дому. Захожу в подъезд, поднимаюсь на свой этаж. Открываю собственным ключом дверь собственной квартиры. Вхожу. Подхожу к дивану. Ложусь и закрываю глаза.
Открываю глаза – и нахожу себя лежащим на диване.
В своей комнате.
В своем городе.
Вокруг что-то изменилось.
28
Я вышел на улицу. Уже весеннее голубенькое небо было затянуто сизыми дымами, клубящимися из бетонных труб, жерла которых были направлены, очевидно, против белоснежных ангелов; лоскуты свободного подсиненного пространства были заляпаны какими-то неопрятными пятнами, и только светлый аквамариновый луч, рассекавший небо напополам, – расплывающийся след от реактивного истребителя – вселял оптимизм. На другой стороне неба скромно, хмурой аскезой, бледнел кружок луны, словно упрек и одновременно облатка, протянутая страждущим строгим неулыбчивым пастырем.
Всему хватало места, не было только чистоты и простора.
Я уставился себе под ноги. В грязных лужах отражалось небо. Тогда я поднял глаза на прохожего, чем-то напоминающего Алика. Он опустил свой взгляд вниз. Я отвел глаза в сторону – и вдруг увидел даму, попавшую в мой роман под именем Мешок Историй. Она подтянула к себе пса на поводке, словно опасаясь, что я на него брошусь. (У собаки была кличка Лео и подрубленная морда, отчего псина производила впечатление недоделанной.) Я кивнул ей и пошел дальше, сопровождаемый изумленным взглядом Лео. В этом мире, кажется, не потеряли способность изумляться только собаки.
И вдруг до меня дошло: все люди в буквальном смысле сумасшедшие. С ними можно общаться только на собачью тему «пожрать – поспать – повеселиться». Люблю повеселиться, особенно пожрать. Все, что касается проблем брюха (а это природа и социум), – всегда пожалуйста. Тут они мудры и талантливы. Но как только дело касается понимания, смысла или «философии», требующих умения удивляться, – все становятся сумасшедшими. Никого ничем не удивишь.
Я писал для сумасшедших: вот откуда моя тягучая вековая тоска.
Я один в мире сумасшедших.
Мне стало весело. Оттенки сумасшествия – правый, левый, диссидент, буддист, христианин, демократ, зеленый, голубой, рыжий, что там еще? – меня давно перестали интересовать.
Я остался один. А круглое одиночество, насколько мне известно, является в культуре символом смерти. Нулем. Чтобы возвратиться к людям, надо было признать себя сумасшедшим, а их нормальными. Нужно было стать, как все. Но это мне никак не удавалось. По всему выходило, что сумасшедший не я, а они, несмотря на подавляющее количественное превосходство. Соотношение могло смутить кого угодно: один (просто один, как земной шар, безо всяких нулей) – к семи миллиардам (это сколько же нулей!). Когда роман выйдет, будет один к восьми, а может, к девяти; десяти миллиардов земной шар может просто не вынести и превратиться в ноль; значит, один к десяти нереально.
Чтобы доказать себе, что я еще жив, я решил чего-нибудь захотеть. Чего мне хочется?
Когда первый страх прошел (секунд десять-пятнадцать мне абсолютно ничего не хотелось: пустота, вакуум…), мне представились груди Оленьки. Круглые. Похожие на два ноля, к сосцам которых присасывается всякая начинающая жизнь. Я очень обрадовался: мне очень хотелось, чтобы мне захотелось именно Оленьку.
Инстинктивно (привычка – вторая натура) я поднял голову вверх. Небо потеряло краски, а луна набирала свет. Она выпукло выпирала из тьмы и стала удивительно похожа на воплотившийся ноль (если отвлечься от ассоциаций с женской – Оленькиной! – грудью). В мире все обнулилось. Но начало это было или конец – неизвестно. Куда дальше?
Скажу тебе, Алик, куда (или Жан? Псевдоним потянул за собой псевдожизнь…). Дальше – вниз, в смысле, вверх. К Оле, вот куда. Все-таки дорога жизни – это на круги своя. Нарезай по спирали круги-нули – это и есть прямая дорога жизни. Дорога ведет в никуда, а жить надо со смыслом. Ничего себе задачка. Чтобы весело истреблять иллюзии, надо плодить их в бешеном количестве и подсовывать себе, как спасательные круги. Что-то в этом духе. Понимаешь?
Извините, что поздно сообщаю Вам об этом, но думаю, Вам приятно было бы это слышать. Думаю, что Вы были бы счастливы, если бы я Вам достойно возразил. Может быть, дошло бы и до шампанского…
Извини, Алик-Жан. И большое человеческое спасибо.
29
Телефон Оли упорно не отвечал.
Я сразу же решил, что она исчезла.
От чувства фатальной утраты у меня даже засосало под ложечкой. Два дня с утра до поздней ночи я с механической регулярностью набирал номер ее телефона. После тринадцатого гудка я давал отбой. Через час набирал снова.
И я так привык к монотонным тягучим гудкам, удивительно созвучным моему темному настроению, что не сразу узнал ее голос, когда она взяла трубку. Мне даже не понравилось, что кто-то мне отвечает. Мне уже не нужен был никто.
– Слушаю, – сказала Оля.
– Это я. Ты мне нужна.
Я произнес это настолько неубедительно, что мне стало неловко, как в юности. Слова были правильными, честными, но пустыми. Не так надо было говорить о том богатом и сложном чувстве, которое распирало меня два дня тому назад. Да, общение с людьми – это сплошной труд. Расслабиться нельзя ни на секунду. Но именно общение и держит тебя в форме.
– Извини, – зачем-то добавил я. Это прозвучало уж и вовсе по-дурацки. Я бы на ее месте бросил трубку и пошел пить кефир.
– Ты зачем звонишь? – спросила Оля, мягко протягивая мне руку.
– Понимаешь…
И я изложил все, что накопилось у меня на душе. Это заняло минут двадцать.
Оля плакала.
– Что случилось? – глупо спросил я, не испытывая при этом никакой неловкости.
– У меня умерла Муся.
– Кто такая Муся?
Я похолодел, готовясь услышать самое страшное.
– Кошка.
– Ты что, два дня ее хоронила?
– Нет. Я была дома. Лежала и плакала.
– Почему же не поднимала трубку?
– Я отключила телефон.
– Понятно. А сейчас ты в порядке?
– Нет, не в порядке.
– Что же будем делать?
– Не знаю. Ты бесчувственный эгоист.
– Не исключено. К тому же я страдаю клипофобией.
– Тебя надо бросить, чтобы ты побыл один. Ты знаешь, что такое одиночество?
– Конечно. Эгоисты ведь одинокие люди. Скажи, а как выглядела твоя кошка?
– Она была красивой. Большие глаза, пушистый хвост.
– Удивительно. А какого она была цвета: черного или белого?
– Ты думаешь, что кошки бывают только черные или белые? Она была пестренькая.
– Оля, а ты, случайно, не буддистка?
– Нет.
– Значит, для тебя кошка не больше чем кошка?