– Ты ничего не понимаешь. Она была мне другом.
– Пестренькая кошка?
– Да, кошка. Муся.
Я действительно ничего не понимал. Впрочем, удивляться не спешил. Кошка Муся была хоть родом с этого света, земным существом, а мой далекий друг…
Спроси меня кто-нибудь о моем несуществующем, но несомненно реальном друге Zero – и я бы ничего толком не объяснил.
В таком состоянии лучше всего писать романы.
30
Экран телевизора, заменяющий окно в мир, загорелся нежной голубизной, заимствованной у весеннего неба. Оказалось, что небо и было в кадре, ибо именно в небо упирался купол собора Святого Петра в Риме.
Показывали церемонию прощания с усопшим Папой Римским, наместником Бога на Земле. Миллиард католиков осиротел. Континенты трогательно рыдали. У всех остальных были свои Папы и свои наместники. Однако все люди, представители разных рас и вероисповеданий, дружно кивали головами: мир потерял великого праведника, который хотел примирить всех нас. Получалось, что на свете не было мировой войны, но это не означало, что был мир. Какое-то неестественное перемирие царило на Земле, и никто не знал, как долго оно продлится. Папа был хрупким символом чего-то важного для всех. На всякий случай в небе над площадью барражировали самые современные военные вертолеты, чудо техники; на крышах расположились снайперы, оснащенные чудо-винтовками; четыре миллиона паломников, прибывших проститься с Папой, общались со своими близкими при помощи мобильных и сотовых телефонов. Человечество не сводило глаз с Рима.
– Сначала нам было невыносимо тяжело, – говорили верующие. – А теперь мы радуемся за Папу: он предстал перед Богом.
Интересно, подумал я, встретится ли Алик с Папой? Это было бы большим сюрпризом для господина Бакланова. И о чем бы они стали говорить?
Печальное неспешное зрелище, образцово-показательное укрощение суеты. Тщательно продуманный ритуал, вполне достойный кончины наместника Бога. Траурный пурпурный колор в белом обрамлении, мрамор склепов. Но чего-то не хватало.
Ах, да, рекламных пауз.
XXI век на дворе. Амен.
На другом канале, в популярном ток-шоу, тучная, но не лишенная элегантности, дама, чем-то похожая на Мешок Историй, уверяла публику, что, идя в церковь на исповедь, всегда прихватывает с собой милую Леди, породистую суку аристократических кровей. Вот эту прелесть, лежащую у ее ног. И эта сука кается в грехах даже искреннее, чем сама хозяйка. «Это несомненно», – признавалась дама. Услышав такое признание, сука решительно залаяла. Отзывчивая публика сочувственно качала головами.
Вмешался солидный мужчина. Он со знанием разъяснил, что собакам на исповеди быть не полагается. Они животные нечистые, и потому загрязняют Храм Божий. Бывали случаи, когда Храм приходилось переосвящать. Да-да. Часть сочувствующей публики переметнулась на сторону мужчины. Возникла дискуссия в цивилизованных рамках. Все говорили правильные слова, расставленные в правильном порядке. Но все это вместе взятое являло собой чудовищную глупость.
На меня в очередной раз накатило хорошо знакомое мне чувство вселенского абсурда. Всемирно-исторический маразм никто в упор не замечал: вот что было забавно. Зрение миллиардов было устроено таким чудесным образом, что они видели во всем благодать и непостижимость. Для меня же непостижимым было только одно: как они умудряются жить-поживать без царя в голове, как они до сих пор не сгинули со своими лицемерными душонками, которые смердят, кажется, мне одному. Если бы я попытался встрять в любую дискуссию на любом шоу, сочувствие публики было бы не на моей стороне. Меня бы просто съели. Неужели весь мир копошится назло мне?
Я отреагировал как обычно: достал из холодильника кефир и сделал добрый глоток. Терпкая живительная влага сделала свое дело. На миллиарды стало наплевать. Мне нужна была только Оля.
Я переключил канал. Переделанная на новый лад старая история любви примирила меня с абсурдом. Печальная мелодрама: вот лекарство ото всех печалей. Ничто не ново на земле. Под луной. К сожалению.
Во время рекламной паузы (рекламировали новую модель телевизора: «сверхплоский экран, райское наслаждение») я, чтобы избежать клипового вала, переключил канал и услышал анекдот от постоянного унылого ведущего, изображающего жизнелюбие.
«Доктор (внимательно осмотрев больного). – Этого пациента в морг.
Пациент (жалобно). – Доктор, может все-таки в реанимацию?
Доктор. – Больной, не занимайтесь самолечением. Я сказал в морг – значит, в морг».
Анекдот хороший, но, опять же, с бородой. Столько информации, а ничего нового.
Неужели ничто, совсем ничто не ново под солнцем?
31
У людей ведь небогатая фантазия: вечность у них облицована мрамором, ангелы представляются в виде невинных младенцев, а невинные, но незаконнорожденные, младенцы – кошмаром для законопослушных пап.
Кстати, по поводу младенцев. Вчера я погорячился, утверждая, что телевидение не удивит вас ничем новым. Думаете, почему я смотрю телевизор? Потому что у меня нет кошки?
Не только поэтому. Телевидение изумляет меня тем, что неутомимо заваливает вас все новыми и новыми аргументами, подтверждающими старую истину, которая гласит: люди глупы, но еще глупее тот, кто позволяет себе обнаруживать свой ум. Какими великолепными образцами глупости иной раз побалуют вас! Выдумать такое невозможно. Есть просто шедевры.
Вот перл, украшающий мою коллекцию идиотизмов, радикально обновляющуюся каждые три дня. Где-то в Канаде в срочном порядке стали вытравливать амурчиков или ангелочков (в общем, младенчиков с крылышками) с барельефов старого культового здания – католического собора. Почему? Потому что младенцы с крылышками стали ассоциироваться у паствы с педофилией в храмах. Амурчики стали уликами. На воре загорелась шапка. Малиновые колпачки кардиналов стыдливо пылали. Если бы священники хотя бы на один вечер оторвались от Библии, они бы поняли: сбивать ангелов – значит де факто признавать педофилию и делать ангелов ее символами и провозвестниками.
Вроде бы пустячок, ничего нового, но, согласитесь, придумать такое невозможно. Меня радует глупость человеческая, это единственный источник моего хмурого оптимизма. Люди боятся самих себя, и вынуждены обращаться к разуму. Вынуждены! Для меня это звучит как молитва последней надежды. Амен.
Я бы сохранил все телепередачи в записи, чтобы потомки, если они появятся, воочию убедились: самое удивительное не то, что человек произошел от обезьяны, а то, что он не желает замечать своего сходства с этой Божьей тварью.
А по поводу младенцев я бы хотел добавить следующее. Моей жизни стало угрожать обстоятельство, которое раньше не воспринималось мною как меня касающееся. Очевидно, где-то глубине души к детям, нашему будущему, я относился серьезно. Представить себе, что мое будущее находится во чреве рабы Божьей Светланы, было для меня пыткой. Кроме того, по этому поводу неизбежно было объяснение не только со Светланой, но и с Олей. Это меня не радовало.
Как только решишь вернуться к жизни, сразу появляются проблемы, от которых не хочется жить. Может быть, поэтому я решил съездить на могилу к Алику. Поводом же послужило то, что я ни разу там не был.
Каково же было мое удивление, когда я обнаружил рядом с ухоженным холмиком рыдающую вдову! Да-да, Светлана плакала не на публику, ибо на сотни метров вокруг не было ни единой живой души. Как я и предполагал, Алик был похоронен рядом с детской могилкой. Мальчика звали Артем. Он был крещен. Я стал невольным свидетелем трогательной семейной сцены.
Светлана, заметив меня, не стала вести себя как при постороннем. Она неторопливо осушила слезы, потом долго возилась с носовым платком, приводя себя в порядок. Наконец, изволила обратить внимание на меня.
Я был чужаком, вторгшимся на интимную территорию. С другой стороны, и меня застали в минуту откровенности: я сам, по собственной (доброй или недоброй?) воле, прибыл на могилу того, кто так или иначе был мне дорог. Своим визитом я признавался в этом, и это была дань слабости. Отрицать мое неравнодушие к Алику было бы глупо.
Вдова тонко почувствовала мутный эфир, объединяющий нас. Она взяла меня под руку, и мы, связанные общим горем, направились к общим радостям (по умолчанию). В этой ситуации все, сделанное, сказанное или помысленное мной против вдовы, решительно оборачивалось против меня. В частности, уйти от вдовы не женихом означало тут же, не сходя с места, превратиться в подлеца. Вот это я и называю великим умением налаживать отношения, самым естественным образом оборачивая все двусмысленное в свою пользу.
У вдовы в скором будущем, не сомневаюсь, будет три завода. Нет, пять как минимум.
Поскольку о котах и вдовах я так ничего и не сказал, считаю уместным выполнить свое обещание вернуться к этой теме именно сейчас. Возможно, это не лучшее время и место, но других просто не предвидится: что-то подсказывает мне, что роман близок к завершению (хотя агония – понятие растяжимое и трудно прогнозируемое). Так вот. Кошки, мне кажется, весьма и весьма напоминают вдов, даже белые, не говоря уже о черных. Они, кошки и вдовы, естественны и грациозны. При всем том, что они и не думают скрывать своих корыстных намерений, одно удовольствие наблюдать за тем, как они с неподражаемой ленцой, как бы нехотя, словно уступая назойливым упрашиваниям, добиваются своих целей. Им глупо завидовать, ибо здесь нет умения или искусства: это Божий дар. Надо родиться вдовой или кошкой.
Вот почему, с обожанием глядя на Светлану, я с придыханием полуспросил, не скрывая зародившейся надежды:
– Ангел мой, а ведь ты не беременна…
Кошка осталась кошкой. Она вывернулась у меня из-под руки и неотразимо возразила:
– Неужели ты думаешь, что когда-нибудь узнаешь об этом наверняка? От тебя, возможно, и Марго беременна. Мы еще не решили. А я все равно рожу ребенка, и это будет мой ребенок. А вот твой или нет – ты никогда об этом не узнаешь.