– Понимаю. Прошу прощения за то, что некстати влез со своими поцелуями.
– А вот это зря. Извинения не принимаются. Немного некстати, конечно, но по существу. Я на вас не сержусь. Напротив.
– А я вот собой недоволен. Скажите… А как именно совершил он, гм-гм, само-убийство?
– Я же сказала: у него было слабое сердце.
Гнусный ответ в моем стиле. За такой ответ иногда хочется убить.
И я, самым бескорыстным образом не интересуясь завещанным мне пакетом, по-английски покинул вечерю, все больше напоминавшую русскую вечеринку, по-татарски при этом хлопнув дверью.
Что вы хотите: я действительно был недоволен собой.
10
Следующий день выдался редким для ноября – ясным, с низко висящим ярким солнцем, днем, который быстро закончился холодным закатом теплого цвета. Осталась узкая оранжево-лимонная полоса, переходящая в нежный аквамарин и, далее, в широкий голубой след, который сливался с безграничной тревожной синью. Небо, как и все на свете, состояло из оттенков. Кроме того, небо, состоявшее из лоскутов, тяготело к гармонии. Телевидению не хватает неба. Почему оно так редко попадает на голубой экран?
Когда отсветы заката истаяли (чему я был прилежный свидетель), раздался телефонный звонок. Нисколько не сомневаясь в том, что сейчас услышу голос Светланы, я придал своим ветшающим тембрам подчеркнутую сдержанность и светскую отстраненность.
Обратившись ко мне по имени-отчеству, она поинтересовалась, когда я смог бы забрать предназначенный мне конверт.
– Сегодня вечером, – ответил я чарующим баритоном.
– Тогда приезжайте, – предложила она. – Я у вас в большом долгу.
– У вас прекрасная память.
– Я помню то, что мне приятно помнить; но то, что мне хотелось бы забыть, я никогда не забываю. Никогда.
– Я это запомню.
– Вот и прекрасно. Приезжайте.
Меня охватила радость совершенно особого свойства. Я радовался оттого, что еще способен радоваться, если вы меня понимаете. А если нет – и не надо. Всю жизнь я как-то обходился без чьего бы то ни было понимания и дотянул, как видите, до сорока девяти. А вот дальше…
Суета сует как способ жизнедеятельности меня не очень интересовал, все остальное выглядело несовременным. Тебе сорок три, почти сорок четыре (в апреле), а твое время ушло. Да и было ли оно когда-нибудь?
У меня появилось хобби: я старался радовать себя. Сначала я быстро втянулся в это нехитрое, как мне казалось, дело, но очень скоро выяснилось, что это не хобби, а смертельная игра. Радости в жизни мало. Понимаете? Нет?
Я обращаюсь к вам как к зеркалу, которое, по идее, должно отражать объект без особых искажений. Подойдите к зеркалу – и оно вас отразит. Худо или бедно – себя вы узнаете, верно ведь? А теперь представьте себе, что мне необходимо зеркало, которое адекватно отражало происходящие во мне процессы. Я не требую, чтобы мой космос понравился всем и не приглашаю туда в гости. Боже упаси: наследите, разведете бардак, как полагается. Но мой космос, если он существует, должен отражаться как реальный объект. Мне необходимо всего лишь зеркало. Нет зеркала – нет космоса. Понимаете? Это уже не каприз, а вопрос жизни и смерти, как любят говорить тогда, когда речь идет именно о капризе. Не отбрасывать тени, не отражаться – значит, не существовать. А я существую, следовательно, должен радоваться жизни. И я цеплялся за радость из последних сил. Почему?
Смотрите. Подношу зеркало к своей душе. Буду великодушным.
Мне порой кажется, что я вижу насквозь и себя, и других; я испытываю ощущение, будто я настолько разбираюсь в законах жизни, – в мельчайших движениях души, оттенках мысли, противоречивых мотивах поведения, – что могу все на свете разложить на молекулы и вновь воссоздать в прежнем виде. Все эти вольные или невольные человеческие самообманы, самоуспокоения, ложные отчаяния, наслаждение горем, страшные радости и беззащитность мудрости – все мне ведомо, ничто не тайна. Добро бы я верил в какие-нибудь потусторонние силы, чудеса или что-нибудь непостижимое, так ведь нет: свое понимание я вынужден приписывать исключительно собственным заслугам.
Я вижу человека насквозь, поэтому перестал его уважать. Мне иногда кажется, что еще немного – и я увижу микробов в воздухе, и даже разгляжу микроволоски на их мохнатых лапках. Боюсь только одного: что совершенно перестану испытывать удовольствие от своего тотального понимания, которое делает меня одиноким королем без королевства, – королем, дух которого не улавливается, не отражается системой человеческих зеркал. И я наслаждаюсь этим страхом, этим чувством удивительного происхождения. Люблю и презираю себя – со всеми бесконечными нюансами.
Таков мой ответ суете.
И это чувство чемпиона среди человеков делает меня в чем-то не человеком, едва ли не выводит за рамки человеческого измерения.
В конце концов, я стал становиться себе в тягость. Если бы я считал себя глупым или немного сумасшедшим – я был бы, кажется, счастлив. Но я чувствовал себя абсолютно нормальным и понимал, что так оно и есть.
Утешало одно. Именно предельная ясность более всего способствует запутыванию жизни. Появляется хоть какая-то интрига. Должна появиться, если я что-то понимаю…
В тот вечер, когда я получил телеграмму, я готов был поверить, что она слетела с небес (тут же презирая себя за эту, такую естественную в моем положении, слабость). Светлана и эти нелепые похороны внесли в мою жизнь хоть какое-то подобие интриги. Судите сами: мог ли я не поехать к Светлане?
И вот теперь я убираю зеркало, отражающее зигзаги пещер, которые пронизывают плоть чудовища psyche, и срочно еду к Светлане. Кстати, это и в ваших же интересах. Долго смотреть на отражение нельзя: завораживает и испепеляет. А меня вгоняет в смертельную тоску.
Мое великодушие, как водится, наполовину состояло из чувства самосохранения.
Итак, к Светлане.
11
Вдова выглядела потрясающе. Порой кажется, что каждой женщине просто необходимо стать вдовой, для того, чтобы порадовать нас своей второй молодостью. Вторая, зрелая, молодость ценится женщиной значительно выше, нежели легкомысленная первая. А ведь первый муж помнит только первую молодость. Вторую он просто не замечает. Вот почему вдова – это праздник со слезами на глазах.
Зеленоватого оттенка платье, уже не столь длинное, но столь же облегающее, необыкновенно шло к ней. Судя по тому, что облик был решен с помощью минимума украшений, и царила буквально аскеза (два бриллиантика в смуглых ушках, не считая дюжины колец, а вместо ожерелья на шею был наброшен тончайший шарф), вы имели дело с дамой в трауре. Заставить темные тона освежить ваш облик, выжать из темной гаммы свет – значит, получать большую радость… от чего?
Это мне предстояло сейчас выяснить.
Описывать наряд женщины – значит, описывать ее вкус и ее представление о себе. Прочитать это послание, адресованное мужчине, – очень важно для того, чтобы сразить ее потом комплиментом, то есть озвучить то, что она думает о себе. (Именно поэтому, кстати, лучше всего приводить дам в чувство комплиментами: они, услышав смутно знакомое, произнесенное, к тому же, мужским голосом, сразу понимают, о чем речь, и практически мгновенно возвращаются к жизни.)
Описать обнаженную женщину – значит продемонстрировать свой вкус. Пришло время описать Светлану без прикрас. Ее тело было ухоженным. Она была полноватой, но и это шло к ней. Хорошая фигура, ноги чуть «столбиком», пухловатые в коленках. Я без спешки (торопливость – враг удовольствия) ласкал взглядом (а она внимательно следила за моими глазами) гладкое тело женщины, отмеченное очаровательными признаками первого увядания: складочки, морщинки, не та уже свежесть, но еще отнюдь не дряблость. Дама переходного возраста. И все это по-своему возбуждало. Очевидно, она удовлетворена была произведенным впечатлением, поэтому позволила себе закрыть глаза и предоставить себя в полное мое распоряжение, не забыв при этом целомудренно сомкнуть бедра. И это шло к ней. Я люблю разводить бедра, испытывая легкое сопротивление: так целомудрие становится источником разврата. Восхитительно заросший темным волосом лобок в сочетании с выбритыми подмышками – это как специально для меня. Я успел перевернуть ее раза два, мягко целуя в шею, обвевая трепещущим дыханием и непрерывно поглаживая, а у нее уже грудь ходила ходуном и щеки покрылись горячим румянцем. Не сомневаюсь: она любила наслаждения и оценила мою неторопливость – кратчайший путь к успеху в постели (с известного рода женщинами).
Покажи мне, как ведет себя распаленная женщина, и я скажу, кто она. Светлана ни на секунду не забывала обо мне: верный признак не только хорошего тона, но и эгоизма. Мы с ней уверенно взбирались на вершину, все выше и выше, а потом еще выше, выше того, что нам хотелось, выше наших возможностей, и это было покорение вершины в прекрасном стиле. Без репетиций и тренировок подобное редко удается с первого раза. Уже хотелось думать, что мы рождены друг для друга.
После того, как мы плавно спустились к подножию (я заботливо и неустанно ассистировал), она улыбалась и нежно льнула ко мне – верный признак того, что не прочь назначить меня своим повелителем.
Ей и в голову не приходило, что повелевать – скучно.
12
Утро, последовавшее за долгой и бурной ночью, было совершенно непохоже на предыдущее. Мир был окутан мутными небесами, откуда густо валил мокрый снег. Вдруг раздался гром. Я ближе подошел к окну. На моих глазах свершилось редкое природное явление: бледно-желтое лезвие молнии пронзило рыхлую снежную муть, и раскаты грома вновь потрясли округу. Ничего не скажешь: славное начало зимы.
Под такой гром я и вскрыл адресованный мне конверт.
Не думаю, что нужны какие-то предисловия. Читатель все поймет сам. Вот аккуратная стопка бумаги, которую я там обнаружил, – в определенном порядке, бережно зафиксированную скрепками. Все начиналось с пустячка, с небрежного письмеца, отосланного старому приятелю.