– Можно, я скажу тебе то, чего говорить, скорее всего, не следует?
– Мы же с тобой не чужие, – сказал я с оскорбительным отсутствием энтузиазма, но безо всякого намерения оскорбить.
– Думаю, мы именно чужие, хотя… Все равно: я хочу тебя предостеречь.
На мой вкус, это было лишним, хотя бы потому, что не так давно я уже получил одно предостережение, но как повод для поддержания беседы вполне подходило.
– Я весь внимание.
– Ты относишься к этому несерьезно, понимаю, и все же я скажу. Думаю, Светлана проявит к тебе интерес. Я хочу, чтобы ты знал: она со своей сестрой Ритой весьма успешно делили Алика.
– Как это делили? Он же не фунт изюма, однако.
Я был рад, что у меня появился интерес к беседе с человеком, с которым еще недавно мы, как говорится, были близки. Обычно после близости интерес утрачивается безвозвратно.
– Алик поочередно жил с сестрами, и они знали это.
Я задумался, и это было похоже на то, что я завидовал Алику.
– От чего ты меня предостерегаешь?
Она подняла свои глаза, которые (я давно это заметил) меняли цвет в зависимости от освещения. Сейчас они были светло-серыми.
– Я не знаю. Я просто чувствую, что должна тебе это сказать.
– Твои глаза меняют цвет в зависимости от освещения.
– И от настроения тоже.
– Ты удивительная женщина.
Нечего сказать – говори комплимент. Она действительно была удивительной, потому что сразу же уловила фальшь в моем отрепетированном комплименте и одним движением губ, весьма артистично, дала мне понять это. Мы оба рассмеялись, поймав друг друга на игре.
До сих пор не знаю: почему я избегаю глубоких отношений?
16
Мне часто снится один и тот же сон.
Пустыня.
Я иду, иду, в зной, по пыльному бездорожью. Я свободен, и всякая проторенная дорога, то есть определенное направление, ущемляет мое чувство свободы. Я иду по неизвестному пути, потом оборачиваюсь и вижу себя в огромном зеркале, подозрительно напоминающем марево миража, потом опять иду (мне делается все тяжелее и тяжелее: босые ноги вязнут в горячей пыли), оборачиваюсь – и становлюсь все меньше и меньше, превращаясь в маленькую шевелящуюся точку. Зеркало от меня не отдаляется, а я в зеркале уменьшаюсь. Что-то происходит с пространством и временем, но я никак не могу понять, что именно. Я уже превращаюсь в ничто, мне интересно, что будет дальше…
Однако мне ни разу не удалось досмотреть сон до конца. На глазах я превращался в самую маленькую точечку, в пылинку – но знал, что это я, продолжающий брести.
Вот такой скучный сюжет: идешь, свободный, – и все. В пустыне, неизвестно куда и зачем. И при чем тут зеркало?
На сей раз я проснулся в тот момент, когда мое зеркальное отражение было размером с лягушонка, и мне пришло в голову: а почему бы не пойти назад, в сторону зеркала? Ведь во сне я был совершенно свободен. Правда, зеркало, по законам сна, могло оказаться у меня за спиной, но попробовать стоило.
Я взял свой роман, с недавних пор лежащий от моей тахты на расстоянии вытянутой руки, словно горькие пилюли, приносящие облегчение, и раскрыл страницу наугад. С большим интересом я прочитал отрывок, ставший для меня вдруг загадочным.
«Константин Трубач проснулся на нарах, убедился в этом глазами и руками – и облегченно вздохнул. Поселившаяся неделю назад на губах его улыбка словно приклеилась к нему. И сегодня она расцвела с самого утра.
Тюрьма никогда не была пределом мечтаний для Трубача. За плечами – два высших образования (историческое и юридическое), беглый испанский язык, престижная работа, возможно – карьера, благополучная семья (две девочки), образ жизни преуспевающего и вполне успешного, здорового, кстати сказать, человека. Достаток. Внешний лоск. Респектабельность. По нынешним временам – сказка.
К сожалению, у него был друг Николай. К сожалению – умный. К счастью – его не стало…
Долгое время друг был, так сказать, элементом сказочной декорации: дружить с умным человеком, ум которого признают все, не только приятно, но и престижно. Не может же умный дружить с дураком, следовательно…
Странная, однако, вещь, этот неординарный ум: он представляет вещи в каком-то кривом зеркале. То, что все считают за благо, ум выставляет в глупом свете (и ему, этому проклятому уму, нельзя не верить). Ум – это своего рода болезнь: умудряться всегда и во всем видеть оборотную сторону вещей, за которой скрывается еще одна оборотная, и еще, и еще. На четвертой обнаруженной стороне начинаешь себя остро ненавидеть, на пятой – восхищенно аплодируешь себе, а на шестой…
При известной сноровке и безжалостности к себе это может далеко завести.
Рано или поздно в мире не остается ничего святого. Только ум, великий пожиратель иллюзий! Послушаешь Николая и невольно соглашаешься с ним, что юриспруденция – это если не глупость, то во всяком случае кучерявая штучка, не имеющая к уму никакого отношения. Испанский – тоже. Престиж – тоже…
У престижа с умом наиболее напряженные отношения. Есть особого рода престиж: состояться в номинации «философ», то есть специалист по оборотным сторонам вещей. Начинаешь чувствовать себя особым индивидуумом среди коллег, видишь, что умнее их, начинаешь смотреть на них с высоты всех обнаруженных тобой сторон! Жизнь становится невыразимо приятной штукой. Умный человек начинает презирать активные социальные действия (оборотную сторону глупости); а вот лень становится своеобразной формой активности (умственной).
Прелесть! Дуракам не понять.
Слишком поздно Константин Трубач оценил опасность, связанную с умом. Закон земного притяжения срабатывает и в этой «неземной» сфере: чем выше забрался – тем больнее падать (в том, что придется падать, нет никакого сомнения: это тоже закон, плод ума). Проверка на прочность.
Николай неизвестно из каких соображений (скорее всего, не из каких; он просто так жил) подносил к жизни Трубача зеркало, кривое для всех, но идеальное для избранных, в котором постепенно возникали совсем не те отражения, которые бы устраивали Трубача. Другие стороны начинали утомлять и раздражать. А жена Константина, Инна, мечтательная женщина, способная к глубоким переживаниям (которые, как утверждал Николай, и являются показателем ума женщины), внимательно слушала Николая, и с некоторых пор, как стало казаться Трубачу, стала иначе смотреть в сторону мужа.
Константин становился умнее и ждал уже небывалых прорывов, а жизнь его, такая успешная, если смотреть на нее глазами простого парня, стала давать трещину именно тогда, когда «хозяин жизни» значительно поумнел. Он оказался не готов к проблемам умного человека и неожиданно стал завидовать Николаю, рядовому доценту, которого раньше, по большому счету, никогда не принимал всерьез. Зависть стала принимать непредсказуемые и страстные формы. В Трубаче проснулась тщательно и глубоко сокрытая от самого себя ревность. Когда он чувствовал себя чемпионом, ревность дремала. Он бы первый посмеялся, если бы кто-нибудь вздумал считать его ревнивцем. А сейчас…
Уверения жены в том, что он жестоко ошибается, служили прямым доказательством ее виновности. Почва стала уходить из-под ног, мир заходил ходуном. Ум, как ни странно, пробудил в душе какие-то разрушительные силы. Обсуждать это с Николаем не хотелось: надоело чувствовать себя мальчишкой. Хотелось самостоятельно выбраться из высокого тупика.
Вскоре нашлось и противоядие против доводов Николая: водка. Обычная бесцветная жидкость, в изобилии окружающая людей, но обладающая, как выяснилось, чудодейственным эффектом. Стоило выпить – и ревность притуплялась, а Николай представлялся уж не таким несокрушимо умным. Водка убирала нежелательные оборотные стороны вещей.
Трубач быстро освоил искусство казаться трезвым и озабоченным делом, думая, в сущности, только о водке. По неуловимым признакам его «вычислили» и потянулись к нему те, кто «разделял его убеждения» и кого раньше он в упор не замечал; почему-то все они были ниже его по статусу и по должности. Общаясь с «живыми, настоящими людьми», Константин стал уяснять, что жизнь большинства людей состоит из драм, по сравнению с которыми его «трудности» были сущими пустяками. Его положение в жизни внушало «настоящим людям» уважение, и Константин чувствовал среди них свою значимость. Как минимум – нормальность.
Постепенно стали накапливаться проблемы, постепенно они становились неразрешимыми, и только Николай по-прежнему был уверен в своем уме.
– Что мне делать? – спрашивал Трубач, лукаво улыбаясь.
– Бросить пить, – отвечал умник.
– Я не о том. Как мне вернуть все, что было? Ведь не с водки все началось.
– Не с водки. Все началось с твоей слабости. Но сейчас начинать надо с того, чтобы бросить пить водку. Тогда появится шанс вернуть утраченное. А сейчас ты живешь в зазеркалье.
– Я был сильным, я многого достиг. Мне пришлось очень постараться, чтобы все это разрушить. И кое-кто мне в этом здорово помог. Спасибо ему…
– Своей силой ты просто маскировал свою слабость – до поры до времени…
– По-твоему, я был слабаком?
– Ты стал слабаком тогда, когда понял, что в жизни твоей нет смысла. А на смысл ты не работал, тебе было некогда: ты учил испанский и административное право.
– Ты все выдумываешь и врешь!
– Перестань рассуждать и болтать, Константин. А то скоро с работы полетишь. Просто займись делом.
– Ты предлагаешь мне стать одним из тех, над кем всю жизнь смеешься?
– Я предлагаю тебе взглянуть на себя со стороны. Не каждому дано быть мыслителем. Не философ – это еще не смешно.
Именно в такие моменты Николая хотелось убить. Верилось, что именно он виноват во всех бедах, свалившихся на голову Трубача. Он, кто же еще! Это непостижимо: я был слабым, но не знал об этом… Что за бред, господин доцент! Нет, никак нет, у меня была хватка, и только предательство жены…
– Зря ты все валишь на жену. Она чиста перед тобой. Ты сам виноват во всем, ты и больше никто.
Но нашлась уже другая женщина, Людмила, которая искренне считала, что роковой точкой отсчета, с которой у Трубача началась полоса неудач, были именно безобидные вечерние чаепития с Николаем в благополучном и уютном доме Константина. Смеялись, шутили. А в дом вползла черная змея…